Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2011
Иван БЕЛЕЦКИЙ
/ Краснодар /
Путешествия
|
* * * Как мастерам невидимых изменений нам, вероятно, видно, что впереди. Гордость растет, старательно временея и превращаясь в нечто без перспектив. Нам угрожает ветер. Ветер шумит поверху. Ждут минералы. Копится похвала. Ты представляешь сущее – опись веток или прожилок, с фоном из барахла? Страхи описаны нам постольку-поскольку. Сходят с пустого места, как, например, и с человека. Необъяснимо долго. Но остаются в том числе и в уме. То есть вцепиться в то, что еще осталось. И ученически скалиться, видя дым, то, как себя рисует узор на скалах или чужую карту большой беды. Описания Быстро, случайно темнеет. Время приходит вовсе не вовремя. Это и доконает, а не пожар, стужа или сомнительные девять баллов. Плывет черепаха. Слон, потерявший возраст, тычется бивнями в шельф. Снизу. Тогда и мы повторяя его движения, простираем руки к условному небу. Звезды, поддакивая, дрожат, и тоже тянутся светом к чему-то, чего не видно. Ни нам, и ни им. Цепочка, рожденная от тоски, все равно обрывается на одном из звеньев. Потом засыпает слон и обрастает плотным непроницаемым мехом. И время опять приходит, и плывет черепаха. Немного шатается почва. Все, что сделано, посвящено приборам для наблюдения разной – и часто не лучшей – жизни. Луны неразменный пятак. Марево от заката. Большее право на миф о создании и устройстве мира имеют жильцы дальних для нас углов, как пауки заплетавшие косогоры и острова тканью своих причин. Привязанности Многого не представишь – как пелена лежит, как развевается дерево перед морем. Дольше и дольше тем, кто не назван, жить, так как их до поры оставляешь в покое. Это боязнь прикоснуться к тому, что есть. Дни непредсказанно хороши, весенни. Мы и все прочее быстро теряем вес, что говорить! – превращаемся в зелень. И не любовь или чужой порог здесь привлекают, да и не зависть душит. Дальше от боли, накрепко сбившей с ног можно ползти, словно ползет наружу зелень: радует глаз и пропускает свет. В сущности, бередит или растет как память над головами. Не оттолкнуть и не тронуть губами. Путешествия Все мы хотим путешествовать, всех нас отвозит поезд к разным краям; но не чураемся мест, где уже были. Здесь теряется скорость, и через рельсы переползает лес. Шея скрипит, будто перебирает горы хребта. Воздух вечно истерт контурной картой. И вдалеке, стараясь выглядеть незаметным, горит костер. Крутится лампа, прячется тень народа диких земель. Не разглядеть в углу наших коллекций древностей. Парохода днище ракушками трет ледяную скалу. Тут уж не знаешь, стоят ли эти жизни правильных жизней, стоит ли сам себя этот вопрос. Пошевели большими пальцами, чтоб не замерзнуть! Те, кого мы, любя, вписываем в конверты, кому посылаем виды, редко их получают – эти моря, поля. Голос срывается от крыши мира и до крика «земля». * * * И не успокоиться, и бронхи все так же стучат. Жизнь обрастает страхом, как вес обрастает весом. Лучше, что ль, расскажи, на кого я похож сейчас, видящий только воду и ветки леса. Все изменяет себе, что твой Саббатей, рыба становится глиной, и земли стадом. Ты говоришь слова и слова, нигде не применимые. Большего и не надо. Что ж, ничего, ничего. И удушье имеет край. Мякоть пыльцы сбивается в легких плоских, где ежедневно кончается, как пора ветхозаветной жизни какой-то воздух. Аргентина то есть просто село, где лицо затирает как землю. Доведенный до маркса сосед, вид на южные дали, провода и стада. И ковыль шелестит как Ванзее, не давая бессоннице лучше припомнить детали. Но неплохо устроился. Внуки ни сном, ни духом. Обновленная жизнь без нашивок и без мундира в основном завершилась, и старость щебечет в ухе, ночь пестрит доломитом на заднем дворе Аргентины; много места вокруг, и в избытке сухого лета или даже зимы, но тревожно и скучно телу. Горы на горизонте отсутствуют, и ответы на сплошные вопросы какой-то там давности дела точно так же отсутствуют. * * * То было море, и солнце исчезло в море. Зрела рассеянность, сны появлялись сами перед глазами. Я лежал, и за мною камни слоились, сходясь надо мной концами. Вот мы и встретились. Часть океана билась как прибалтийский cantus в чужих широтах. Танкер бежал над водорослями, силясь выйти из бухты, преодолев чего-то. Вот мы и встретились. У темноты, ты видишь, тоже есть волны. В них маячат потери. Но не расплакаться. Я, увы, не овидий, ты не в столице, и не видать империй, Чтобы кричать туда. Дальше не будет лучше. Пахнет несуществующим – верный признак несуществующего. И колючий берег хрустит вопросами новой жизни. Серебро язык побежденного племени. Когда окружают слухи, сложно куда-то бежать. День переполнен всем, день непрерывен и кажется слишком долгим. Деревья торчат из земли, корни одним броском преодолели ров и уже проросли в деревне. Позже – в барочном городе. Солнце блестит как шлем будущего колониста. Серебряные игрушки могут еще храниться в тени столиц, звонкие и не сменянные ни на что. * * * Все же мы заперты в нашем покатом юге. И неизвестно, как раньше менялась погода. Все от невнятности. Я обживаю угол, но ни на что, кроме поводов, не пригоден. Прикосновенье похоже скорей на деньги: обозначаешь чаще, чем оно будет в жизни. Небо себя возводит в другую степень и застывает на границе аршином. Все от невнятности. Вот теперь и послушай как выпадают монеты, руины, стебли. Начерно вбитый год оставляет ту же тень, что и раньше. И время, должно быть, терпит. Соль Да, все перевернуто ветром, ты тоже сбит с ног. Дробные белые птицы кружатся и не кружатся. Все опрокинуто, соль выступает на дне улицы, на уцелевшем пирсе. Не быть в числе приглашенных, войти в чужие привычки, спутать слова со словами. Мало, заметь, веселого в том, и в другом, и в третьем. Эпос твой продолжается, но сюжет больше не виден. Все только соль воспоминаний. Соль воспоминаний. Скажи, и она заполнит правдоподобием дни. Игрушечным городкам стоит лежать у моря без горизонта, рыб и флотилий. Ошибки …serce nie umiera kiedy, zdawaloby sie, powinno Czeslaw Milosz[1] Голуби по одному вылетают из голубятни. Он исчезает, кашляет, он составляет гору из отвлеченных отсюда понятий внятных, и от него остаются одни глаголы. То было время слабых во всем поступков. Он, выбирая, снашивал осторожность, а не желание. Не заходил без стука и достоверно знал, что всего надежней прошлое видеть в будущем, в этом лежит свобода или же боль, или все виды веры; дело идет к формулам и угодьям, где ничего не происходит мгновенно. Свет вырастал из света, мир был подобен миру, богу, пародии, вымученным наградам. Снег, продлевая свет, пролетает мимо из настоящего или летит обратно. Быстро мельчает. Это спасет от сети, но не от волн океана сплошного. И, целиком в тающем всем на свете, сердце стучит, когда уже не должно бы. Забывчивость Тот город переделали. До моря рукой подать, до карликовой бухты. Но мыслям тошно, в том числе от солнца. Забывчивость: когда уже не можешь быть там, где был; не чешутся зарубки, и коркой покрываются суставы. Теперь под невесомым ярким небом теряют форму формы, а пустыня захватывает устье без реки. И слышно, как поодаль шелестят чешуи пропадающих привычек. Вернуть хотя бы ночь, но и ее Как будто нет. * * * Шатким и кочевым ты будешь, шатким и кочевым. Вырастет иней из-под тертой травы. Станем спать на ходу, уменьшаться в длину. мерзнуть на воздухе. Мы увидим окно, мы обнаружим дождь или портрет стены, или пейзаж на плечах шерстяных. Это как строить город – будет тебе песок, строгие принципы будут. Возведенных лесов вид озадачит гостя; и с чертежей пахнёт пустошью. Мы не знаем, где нет вкуса истории. И утешает смена времени года, а не слова. Имея что-то в запасе, можно еще дышать или ходить по кругу. Но если шаг часто сбивается, стало быть, мы идем правильно, и впереди растет цепь превращений, каждое из которых равно печально и незаметно, то есть правдоподобно. Безупречные дни множатся ветром. Ветер звенит днями. * * * Светлое время суток, светлые части дня. Можно представить их как идею дома с общей огромной комнатой, где на дне, роясь во всем, как в отложеньях донных, упрощается, укрупняется жизнь. Зная, за что слезы льешь, покажи птицу из пальцев или цветы из пыли; я удивлюсь и поставлю на полку эти цветы. Каждый кривой аршин что-то содержит. Вот, погляди – страна; края не видно. Себе на уме просторы. В окнах синеет сад. И стена. За стеной мы ничего не видим, уже проспорив вкус к изменениям. То и к чему похлеще. Все впереди, кроме прошлого. Или меньше. |
[1] (Вернуться) …сердце не умирает, когда, казалось бы, должно. Czeslaw Milosz (польск.)