(Продолжение)
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2011
Отрывки из Ничего
КЛЮЧ НА СТАРТ
Полное непонимание всего и вся – главный результат не зря прожитых лет. Все аксиомы, вдолбленные за жизнь в голову, вырываются с корнем как сорняки.
Прополка.
Ты – свободно, я – обречено.
Ключ на старт!
ТИК-ТАК
В свое время, когда рассказ Леонида Пантелеева «Честное слово» часто читали по радио, меня от него тошнило, таким сусальным, фальшиво приторным казался он мне.
Сейчас в эпоху тотального жульничества и стеба я готов его читать своей внучке, как святочный.
Зубчатая передача истории сделала несколько мелких шажков, маятник пошел в другую сторону, и акценты сместились.
Только и всего.
Тик-так. Тик-так.
«БЕЗИМ!»
Когда Наташа Азарова попросила меня сочинить стихи с марксистским уклоном, первое, что пришло в голову, – «секс – эксплуатация человека человеком».
Шутки в сторону. Сколько в институте долбил этого Маркса, не подозревая, что он достанет меня под старость.
Теперь я могу сравнивать колбасное (капитализм) и бесколбасное (социализм) устройство общества.
Вывод прост: Уолден был прав. «Безим!», как сказал А. Ник. Из общества, из себя, из всего этого.
«Безим!»
ЖИЗНЬ В ЛЕСУ
Однажды, еще в том тысячелетии, задумали мы с Кудряковым пойти в поход. Как было условлено, я заявился с полной выкладкой в пятницу к нему на Боровую. Мать меня впустила. Борис скоро придет, сказала она. Я сидел в узкой, похожей на пенал комнате. Сумерки сгущались. Фотограф запаздывал.
Наконец, подшофе (получка!) он ввалился. Широким жестом бросил на пол карту. Борис Михайлович, мы с вами пойдем, тут палец его качнулся вместе с телом в сторону Коми АССР, вот сюда! На электричку мы садились уже в сумерках, звеня запасенным горючим. Я по дороге пытался достичь той же эйфории, что и мой спутник. На станции мы вышли из освещенного вагона в абсолютную тьму. Во всяком случае, такой она представлялась для моих минус тринадцать с половиной. Кудряков пер, как танк, сквозь эту августовскую тушь. Я семенил сзади, держась обеими руками за его рюкзак. Шли мимо яростно лающих собак, они были в полуметре от нас, только цепь не позволяла им вцепиться в мягкие ткани пилигримов. Как мы в лесу установили палатку, я не помню. Проснулись от возгласа грибников, надо же, в каком месте палатку разбили! Заинтригованный вылезаю наружу. Наш шатер стоял в чащобе. Как в полной темноте мы нашли свободный пятачок пространства, не представляю.
Опохмеляемся. Собираем палатку и устраиваемся заново у озера. Костер. Купание.
К нам присоединяется разминувшийся с друзьями одинокий турист. Мы распиваем его поллитру. Ночная беседа.
На следующий день уже остались без горячительного. Борис Александрович заваривает чай из какой-то травы, вышибающий начисто похмельный синдром.
Тут начинается гроза. Мы лезем в палатку и начинаем страшно потеть, как в хорошей парилке. Потом выяснилось, что Кудряков перепутал траву. Собранная им была потогонной. Сбросив по паре килограммов веса, едем на автобусе обратно, купив в сельпо две бутылки плодововыгодного. Одну пьем там, другую у Бориса дома. Я звоню подруге. Она не против. Бегу к ней и успеваю до девяти вечера купить в гастрономе на Садовой бутылку чего-то ярко-красного. Подруга топит дровяную колонку (и это в центре города, в семидесятые!). Смываю с себя первопроходческую слизь. Залезаю в кровать. Подруга плещется в ванной. Засыпаю глубочайшим сном. Там слышу, ты спишь или притворяешься? Вымытая, благоухающая подруга на четвереньках стоит надо мной. Конечно, притворяюсь, говорю я, бодро выскакивая из сна и протягивая к ней не только руки.
ПЯТЬДЕСЯТ ЕВРО
Вчера пришла на работу милая дама, филолог, чтобы купить мою картинку для своей бывшей студентки, выходящей замуж. Невеста защищалась у нее по дадаизму. Она разглядывала рисунки (принес их много). Восхищалась. Я, удивляясь сам себе, был абсолютно равнодушен к ним.
Ноль эмоций. Пятьдесят евро.
ТЫСЯЧА «ТАК ГОРЬКО»
Когда Лене был поставлен страшный диагноз, я сказал, что, как японская девочка, нарисую для нее тысячу рисунков.
Слово сдержал.
Это были рисунки на разного формата и цвета плотных бумагах (обрезках обложек, которыми меня щедро одарили в РИО Института истории искусств) в последней моей, спиральной манере.
Несколько лет назад я стал закручивать спирали. Из одних выходили люди, из других – животные, из третьих – монстры.
Когда я принялся за тысячу, то почувствовал себя Саваофом. Из-под руки выпархивал – а эта спиральная техника мгновенна (раз-два и готово) – новый мир.
Я не спас Лену Шварц. Мир частично войдет в мою новую книгу «Слова и рисунки».
Но это добро от этого худа так горько.
Так горько.
Так горько.
Так горько.
И т.д.
1000 раз.
МАНЯ И МАНДЕЛЬШТАМ
Однажды трехлетняя внучка спросила у меня: «Я настоящая?» Я был потрясен.
Маня и Мандельштам.
ВЕЩИ
Я помню первый телевизор – «КВН». Линзу. Потом появился «Рекорд». Радиоприемник «Сакта» с проигрывателем. Его зеленый огонек, таинственно мерцающий в стеклянном кружочке. Особенно восхитительно было глядеть на него в темноте. Польский серый телефон. Раньше телефона у нас не было. Эти вещи застряли в сознании вместе с людьми. Они как живые. Ножная швейная машинка «Зингер». Металлическая кроватка с сеткой (в крупных ячейках) по бокам. Мои первые очки в круглой коричневой пластмассовой оправе. Украденные в бане бежевые ботиночки. Чулки на резинках. Лифчик. Сахарные петушки на палочках. Ларек на Невском, в котором продавали пивные дрожжи. Машины «инвалидки». Ирис «Щелкунчик» с орехами и др.
25.08.2010
ПРОДАНО
Надо мной висит дамоклов меч. Надо написать «рыбу» для справочника, издаваемого Пушкинским домом, о себе.
С одной стороны, я люблю энциклопедии, как сухой остаток. С другой, выносить самому себе «смертный приговор» – сомнительная радость.
Но все-таки я полез в пухлую пыльную папку с рецензиями, и начал писать донос на самого себя.
Был у Кудрякова когда-то такой персонаж – «маэстро Доносов» в повести «Профессор астрономии», слушаньем которой я упивался в пенальчике на Боровой.
Перепросмотр – сложная процедура. Я ее побаивается, и мешает мне завершить сериал «Эго».
Придется сочинить еще одну серию для Пушдома, отправить свою шкурку на пушной аукцион.
– Продано!
КАК В ЭНЦИКЛОПЕДИИ
Лену Шварц отвезли в ближайший морг психиатрической больницы, где часто лежал Олег Охапкин. Я помню, как она относила ему туда передачу. Охапкин умер в этой больнице и лежал до Лены в этом же морге. Морг прямо напротив Троицкого собора. Мы просто перенесли гроб через улицу. Лену подхоронили к маме на Волковском кладбище.
Могила Олега оказалась в нескольких десятках метров от Лениной. А между ними – Борис Понизовский, и все они похоронены вместе с мамами.
Все компактно, как в энциклопедии.
ПРОДОЛЖЕНИЕ №1
Однажды с Кириллом Козыревым и Борисом Останиным были на могиле Кудрякова, а потом отправились на могилу Эллика Богданова. Все этот разные концы бескрайнего Волковского кладбища. Борис похоронен с мамой, Эллик с папой.
Потом мы зашли в гости к Элле Липе, и я впервые в жизни увидел Веру Курочкину, последнюю жену Эллика.
ПРОДОЛЖЕНИЕ №2
Аркадия Бартова недавно похоронили в Комарово, там открыли новый участок кладбища, и как положено истинному постструктуралисту, он оказался на границе старого и нового сегментов Пантеона.
ПРОДОЛЖЕНИЕ №3
Давным-давно Кудряков позвал меня помянуть свою бабушку. Она дожила до ста или больше лет. Разбирала мулине на подоконнике весь остаток дней, по словам Бориса Александровича, а до этого полвека трудилась на ткацкой фабрике.
Прихожу на Свечной. Боб пьян в дупель. В его комнатке сидит за пустым столом приглашенный по тому же поводу неизвестный мне художник. А времена суровые – антиалкогольные. Мы пытаем Бориса, как партизана, где бутылка? Он мычит невразумительное.
Иду с дипломатической миссией к Анне Николаевне. Понимаете, Борис пригласил нас помянуть вашу маму… Все спиртное у Бориса, следует категорический отказ. Мы с художником твердо убеждены, что опохмел где-то заныкан, но Кудряков уже храпит.
Несолоно хлебавши, тащимся куда-то в район Финляндского вокзала, там можно добыть спиртное без талонов, а потом едем ко мне на Исаакиевскую
Спустя какое-то время Борис сказал, что художника убили, когда он сидел в будочке на железнодорожном разъезде.
А я забыл, как его звали. И спросить теперь не у кого.
ПРОДОЛЖЕНИЕ №4
С моим двоюродным братом, настоящим полковником, а был он тогда либо капитаном, либо старшим лейтенантом, решили навестить могилу бабушки.
Он взял бутылку коньяка, я, как малоимущий, хрустальную стопку и шоколадку. Бабушка была похоронена на Северном кладбище, в Парголово. Была поздняя осень, пошел снег, он покрыл все могилы. Ландшафт радикально изменился, и мы долго блуждали по громадному кладбищу, ища могилу бабушки. Уже совсем отчаялись. Давай выпьем, предложил я. А мы хотели это сделать на могиле, как положено.
Приложились.
Мир преобразился, и могила бабушки была найдена тут же. Кожаное пальто, в котором будущий полковник был на кладбище, он больше не надевал до весны. В апреле полез в карман и обнаружил мою хрустальную стопку.
А к бабушке подхоронили двух ее дочерей, Надю и Любу.
В памяти яркая картинка: родственник бродит под густым снегопадом среди белеющих крестов и пирамидок со звездами, как в каком-то карликовом лесу. Полная тишина. Дорога еще не была проложена рядом. Никого. Начинаются сумерки. И внезапная мысль-озарение. А стоит ли возвращаться в город. Тут так хорошо!
ПРОДОЛЖЕНИЕ №5
Серафимовское кладбище. Мы на могиле тетушки. Пьем водку. Яркое зимнее солнце. Вдруг родственница демонстративно улыбается мне, ощерив зубы. Я недоуменно смотрю на нее. Она продолжает дарить меня широкой улыбкой.
Оказалось, ей недавно поставили новые протезы. Она просто демонстрировала их.
Это было страшно.
Словно сквозь человеческую глупость ухмылялся дьявол.
ПРОДОЛЖЕНИЕ №6
А на могиле Лены Шварц выбита скупая надпись:
Елена Шварц.
17.V.1948 – 11.III.2010
26.08.2010