Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2011
Книга греха
(Главы из романа. Журнальный вариант. Полностью роман выходит летом 2011 г.)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
II
Дождь превратил мир в монолитную бурлящую стену, и добавившийся к нему густой туман разукрасил её в белёсые тона с сизыми узорами. Казалось, тает невообразимых размеров сахарное изваяние, колосс прошлой жизни, и на его месте вот-вот должны вырасти новые могучие идолы. С затянутого непроглядной мглой неба колючими стрелами устремляются вниз водяные стрелы, отчего вся земля походит на кипящую лаву, вздувшуюся мириадами крохотных вулканов.
Я ступаю на пешеходный переход, тщетно пытаясь рассмотреть сигнал светофора. Наконец, решившись, бросаюсь через дорогу.
Слышится визг тормозов. Перед моими глазами двумя мутными маяками вспыхивают автомобильные фары. И из тумана вырастает стальная туша. Меня чуть не сбила машина «скорой помощи». И вызывать бы не пришлось.
Я так и стою. Посредине дороги, а из «скорой помощи» выскакивают двое. Крупный, усатый мужчина и невысокая блондинка. Оба в медицинских халатах. Что-то кричат мне.
– Вам нужна помощь? – наконец, доходит до меня.
– Нет, нет, – твержу я.
Время остановилось. Пространство растворилось. И вот мы сидим на скамейке. Я и медсестра. Усатого нет. Машины «скорой помощи» тоже. Я говорю:
– А где ваш коллега?
– Уехал.
– Как? Бросил вас в такую погоду?
– Я живу рядом, – улыбается блондинка.
– Выпьем? – предлагаю я.
Она открывает свой кожаный чемоданчик. Достаёт бутылку коньяка, шоколадку и два стаканчика.
– Вы джинн? – говорю я.
Она хохочет. Разливает коньяк по стаканчикам. Мы пьём. Ещё и ещё. Ливень не прекращается. На наших лицах улыбки. Её ноги, ступни, становятся бледно-синими.
– Это от босоножек, красятся, – поясняет она.
– Я собирался в бар. До встречи со «скорой помощью», – говорю я.
Промокшие, замёрзшие, но счастливые от выпитого коньяка мы вваливаемся в бар. Бармен с вечно уставшим лицом ставит два бокала пива на плексигласовую стойку. Вся она покрытыми чёрными пятнами от сигарет. Как лёгкие человека от никотиновых смол.
Я рассматриваю свою спутницу. Забавно, но она в форме медсестры. Наверное, со стороны мы смотримся, как два порноактёра, заскочившие пропустить по стаканчику в перерывах между съёмками.
Блондинка, невысокая и немного полная. Пухлые губы. Влажные, как у собаки, глаза. Раскрасневшееся лицо. Довольно милая улыбка открывает мелкие, острые, как у грызуна, зубы.
Она о чём-то беспрерывно болтает. Как говорится, девушку нужно слушать. Достаточно один раз удачно вставить что-то вроде «ну и козёл», и она твоя.
III
Босиком я бегу по бескрайнему клубничному полю. Клубника давится у меня под ногами, отпечатываясь кровавыми блямбами на желтоватых мозолях. Посреди поля стоит моя мама, улыбается и приветливо машет мне рукой. Клубника полностью окрашивает мои ноги в кроваво-красный цвет. Я отталкиваюсь от багровой земли и прыгаю в материнские объятия. Мать прижимает меня к себе, держа на руках, словно маленького ребёнка. По её лицу текут крупные слёзы, похожие на сияющие кристаллы. Моё тело наполняется блаженной негой. Она всё сильнее сжимает меня и почему-то начинает трясти. Всё сильнее и сильнее, словно копилку…
– Закрываемся! – бармен с уставшим лицом тормошит меня за плечо.
– Извините, – я трясу головой, отходя ото сна, – сколько я должен?
– Твоя подружка всё оплатила, – он кивком головы показывает на мою руку. На ней ярко-красной помадой выведен номер телефона.
После дождя в городе пахнет так, как в крошечной каморке после влажной уборки. Я иду пешком по тёмным, затхлым улицам.
Почти рядом с моим домом у меня заканчиваются сигареты. К счастью, на спортивной площадке кучкуются подростки.
– Сигареты не будет? – я подхожу к ним.
– Чего? – отзывается рыжий детина с тяжёлым, туповатым взглядом.
– Сигаретки не будет? – повторяю вопрос.
Рыжий расплывается в улыбке:
– Костыль, дай-ка ему сигаретку. Не видишь, человек очень курить хочет.
Один из парней тянется в карман своего кожаного пиджака и неожиданно бьёт меня в живот. Удар приходится в солнечное сплетение. Вместе с тупой болью накатывает вяжущая тошнота. Я сгибаюсь и получаю ещё один сокрушительный удар в лицо. Падаю.
– Не говорили, блядь, что курить вредно? – орёт кто-то.
Я пытаюсь закрыть голову руками и сворачиваюсь в клубок, словно змея. Удары пробивают мою защиту. Из последних сил я откатываюсь в сторону и наугад бью.
Уличные драки не имеют реальных причин и начала. Их главными инициаторами становятся подростки в возрасте от 11 до 21 года. Неуверенность порождает злость. Поколение от 11 до 21 ставит под вопрос то, что им дадут работу, кров, перспективы и социальные права. Их жестокость – попытка самоутвердиться, попытка контролировать жизненные ситуации в этом изменчивом мире.
Поток ударов прекращается. Мою голову поднимают за волосы. Рыжий подносит горящую зажигалку к моему лицу:
– Жарко тебе?
– Дай я его охлажу, – слышится прокуренный женский голос.
Из толпы выступает жирная девица. Её ноги похожи на гигантские окорока. Она сбрасывает джинсы, стягивает трусы и обнажает свой волосатый лобок.
Трусость – мать жестокости, писал Монтень. Разве первыми бьют не те, кто боится? Боится, прежде всего, себя и своего окружения. Возможно, эта жирная девушка с окороками вместо ног просто страшится увидеть себя такой, как она есть?
Сексопатологи считают, что склонность к насилию прямо вытекает из латентной гомосексуальности, обусловленной патологиями, воображаемыми или реальными, а также комплексом неполноценности. Возможно, эта жирная девушка с окороками вместо ног просто не определилась в своём половом партнёре?
Впрочем, всё это не оправдывает её и той жёлтой тёплой струи, которая пролилась на меня под улюлюканье остальных подростков.
Психология уличной драки гласит: «Никогда не останавливай нападающих просьбами». Я вырываюсь из хватки и изо всей силы бью жирную девицу головой в её огромный живот. Она, нелепо растопырив руки, падает назад.
ГЛАВА ВТОРАЯ
II
Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Впрочем, есть и другая пословица: «Не суди о человеке по его друзьям – у Иуды они были идеальными».
В захламленной комнате шесть человек. Курят травку. Я предпочитаю пить, поэтому снова и снова опрокидываю в себя водку с пивом. Смесь оказывает своё анестезирующее воздействие: боль от ушибов и ссадин уходит. Вообще алкоголики редко болеют. Обычно у них разом отказывают все внутренние органы.
Люди в комнате выбирают иной lifestyle. Они пытаются коллекционировать, пестовать собственную боль, чтобы швыряться ею в сытые лица окружающих.
Две девушки, украшенные бесчисленным числом татуировок и серег, с маниакальным упорством режут себе вены бритвой. Они уверили меня, что это истинное мастерство. Нужно делать так, чтобы каждой клеточкой тела явственно чувствовать, как холод стали входит в жар крови. Только так, говорят они, можно получить рафинированную боль, ощутить натуральные эмоции, чистые, как слеза младенца. Лица девушек умиротворены, будто у Будды.
Девушек здесь всегда большинство. В отличие от парней они предпочитают мастурбацию духовную.
Я пробираюсь на кухню. Здесь ошиваются самые задушевные люди. Трое субтильных парней режут себе языки, сливаясь в кровавых поцелуях. Мужеподобная девица, похожая на Эрика Рыжего со скандинавских гравюр, наносит очередной нимфетке искусственное шрамирование. Сегодня оно особенно модно на готических вечеринках.
Забавные люди. Они заживо пакуют себя в гробы. Вера в бессмысленность жизни помогает обрести им веру в смысл смерти как единственной реальной субстанции. Сыновья и дочери молчаливых дней, многим из которых нет ещё и двадцати. Жизнь для них – свербящая, чёрная боль, разрывающая душу. Мир вокруг – корпоративная свалка, в которой в поисках золотых слитков дерьма копошатся насквозь фальшивые конформисты.
Правда, никто из них не скажет вам, почему им так больно. Они превозносят боль, возводя её в ранг вселенской добродетели, квинтэссенции счастья, возлагая её на алтарь преклонения, но судорожно вжимаются в кресло при виде сверла в кабинете у стоматолога. Ведь к боли нельзя привыкнуть. Пожалуй, только к ней и нельзя. Боль – лучший способ утверждения власти над другими.
Когда я пришёл сюда впервые, в поисках очередного наполнителя, то встрял в спор с Дашей, шестнадцатилетней девушкой с пухлыми губами и взглядом волнистого попугая.
– У меня был парень. Мы любили друг друга. Любили и клялись быть всегда вместе. Однажды он бросил меня. Я напилась таблеток, но, к несчастью, осталась жива. Тогда я поняла, что жизнь – это нескончаемая, невыносимая, бессмысленная боль. Вся жизнь. Так зачем радоваться тому, что приносит боль? Не проще ли поклониться смерти как спасению?
– Твоя боль – дешёвая фикция, – твердил я ей.
– Ты конформист, Даниил, – бубнила она в ответ, – освободи свой разум. Пойми, что жизнь ничего не стоит.
Я видел женщину с кистой почек, похожих на гнойные грозди винограда.
Видел человека с вырезанной двенадцатиперстной кишкой, который был не в силах контролировать собственную дефекацию.
Человека в последней стадии рака кожи с лицом похожим на забродившую компостерную яму и надписью на двери своего дома «прокажённый, убирайся».
Таким людям проще применить эвтаназию. Но они жили, смеялись, боролись. Эти Иовы современного мира. Наверное, жизнь для них имела свою цену.
Может, стоило рассказать об этом Даше? Но я промолчал. Впрочем, она хотела услышать то, что ей сказали среди всех этих режущих вены. Этого не вытравишь. Ведь мы идём за общением только за тем, чтобы услышать то, что хотим слышать. Или за тем, чтобы дождаться своей очереди сказать.
Даша взирает на меня глазами волнистого попугая. И, как заведённая шарманка, диктует свои манифесты. Я занимаюсь тем же. Мы как два орущих друг на друга человека за звуконепроницаемым стеклом, которым забыли подключить связь.
Впрочем, достаточно задать только один вопрос: спит ли она? Как писал Селин: «Не верьте на слово людям, рассказывающим, как они несчастны. Спросите у них только, могут ли они спать. Да – значит, все в порядке».
Хотя – лучше всего – задать этот вопрос самому себе. И, может быть, тогда отпадёт надобность в моих наполнителях. Только что-то мешает. То ли отсутствие смелости, то ли внутренний голос, то ли боязнь вырваться из привычного состояния.
И вдруг понимаешь, что все твои стоны, причитания – кривляния плохого клоуна на арене жизни перед Господом. Ты падаешь в грязь, сам нахлобучиваешь терновый венок, громоздишь на спину тяжеленный крест и кричишь во весь голос: «Вот он я, мессия! Вот он я, страдающий за вас!».
«Изображая Христа» – чем не название для половины наших биографий? Мы мечтаем о боли богочеловека, дабы избавиться от боли быть человеком.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Из носа Андрея течёт кровь. Большими, красивыми каплями, похожими на куски рубина. После ночи, проведённой в морге с Инной и холодными трупами, кровь напоминает о том, что рядом есть жизнь.
По моим расчётам, Андрей должен был умереть неделю назад. Такую ставку я сделал. Мы организовали тотализатор. Тот, кто угадает день смерти Андрея, получает выигрыш. Но пока счастливчика нет.
Причиной носовых кровотечений могут стать заболевания крови. Или застойная гиперемия при болезнях легких, сердца, печени и почек. Наверное, Андрей этого не знает. Если бы знал, то непременно умер.
– Водяру будешь? – ко мне подходит Вовчик.
– Нет, – восемь часов утра.
– Бывает, – он смотрит на меня как на психа.
Люди рядом со мной подставляют стаканы. В ноздри ударяет мерзкий запах спирта. После выпитого вчера мне становится тошно.
– За работу, падлы! – орёт подошедший бригадир.
Когда кузов машины набивается до отказа, я усаживаюсь в салон рядом с водителем. Хрюкает выхлопная труба, и мы трогаемся.
– Такую тёлку вчера снял, – ржёт водитель, обнажая кривые гнилые зубы, – домой привёл, а резины не оказалось. Прикинь?
– Бывает, – понимающе киваю я.
Эту историю я слышал много раз. Все наши разговоры о женщинах и попойках. Один раз я попробовал заговорить о Достоевском. После этого ко мне приклеилась кличка «Достоевский», прилипла фраза «достал этот Достоевский» и общее презрение.
Каждый день мы ездим одними и теми же дорогами. По одним и тем же местам. Развозим алкоголь. Встаёшь в шесть. Начинаешь в семь. Прибавьте ещё девять часов абсолютной рутины. Так живёт большинство из нас. Или существует, как вам угодно. Поэтому я так часто не бываю на работе. Треть жизни грузчиком – это насилие над моей личностью. Впрочем, привыкаешь. Человек вообще есть существо привыкающее.
Первая точка нашего маршрута – бар в спальном районе. Половина девятого утра. У входа, словно прихожане перед церковью, опустив головы, толпится кучка полупьяных людей. У бордюра, залитого кровью и блевотиной, валяется женщина, лицом вниз. Возраст не определить. Я вижу жуткие залысины на её голове.
Причиной женского облысения может стать химический ожог. Или соединения таллия. Или микроб токсоплазма, который водится в сыром мясе. Возможно, она была не слишком придирчива к закуске.
У меня перед глазами мельтешит хозяин бара, размахивающий накладными:
– Почему не весь заказ привезли?
– Вы за прошлый не рассчитались, – отвечаю я и замечаю красный бинт на его запястье. – Что с рукой?
– Так, – он по-детски кривит лицо, – порезался утром, а кровь не останавливается. Какая-то падла оставила стекло на лестничных перилах!
Я мысленно поздравляю его с возможным обретением вируса. Капли крови просачиваются через бинт и капают на асфальт. Хозяин бара вновь чертыхается и убегает. Сегодня утром слишком много крови перед моими глазами.
Согласно каббале, кровь есть носитель души, по-еврейски, нефеш. Гомер: «Из зияющей раны теснимый Дух излетел». Возможно, человек умирает вовсе не от потери крови, как говорят медики, а от потери души.
Разгрузившись, мы едем дальше. Тридцать шесть точек. Сотни бидонов и коробок. И везде одни и те же опухшие лица.
Социологи утверждают, что в мире, поделенном корпорациями и кланами, основная причина массовых погромов, бунтов, анархических выступлений – не агрессия или жажда наживы, а желание поменять привычный уклад жизни. В общем, запустить своеобразный генератор случайных чисел. Где вместо чисел – судьбы людей. «Чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы», как молвил Христос.
Наверное, это движет мной, когда я, вернувшись с маршрута, взбираюсь на ящик в бараке и патетически вопрошаю сидящих:
– Что же мы делаем?!
– Ждём бригадира, – удивлённый голос из угла.
– Ждём! Опять ждём! – кричу я, опрокидывая в себя остатки утренней водки. – Вы разве не заметили, что мы постоянно чего-то ждём? Посмотрите на себя! Кто вы? Что вы? Где вы? Скот! Нет хуже – никто! Просто никто! Ни денег, ни любви, ни веры!
– Понесло Остапа…
– Господи, вы хоть раз думали о том, чтобы жить? Не существовать – жить! Как люди! Нас тошнит от самих себя! Утро с похмела! Скотская работа! И пьянки каждый вечер! Вы помните, как выглядят ваши жёны? Вы хоть раз смотрели на них трезвыми глазами?
– Заткнись! – ко мне подходит Вовчик. У него три срока за плечами. – Выпил – сиди тихо!
– Тихо сидеть! Так мы привыкли! Привыкли жрать похлёбку и не высовываться. Собаке – собачья жизнь, да? Вы пробовали бороться за счастье? Господи, хотя бы раз вы пробовали бороться за собственное счастье? Пробовали сорваться с цепи и вырваться из вшивой конуры? Сбежать от этой вечной похлёбки в миске?
– Последний раз говорю, – Вовчик разозлён, – завали ебало!
– Правда уши колет? Скот! Скот! Скот! Господи, это жизнь?!
Первый удар сбрасывает меня с ящика. Второй разбивает застаревшую гематому под правым глазом. Я привычно закрываю лицо руками и получаю тычки в живот. Бьют не сильно. Так, чтобы просто заткнулся. Я и сам не знаю, что со мной, откуда эти тирады.
– Кто мы теперь?! Мы же были детьми! Счастливыми, прекрасными! А что теперь? К чему мы идём? Что оставим после себя? Мы один на один с собственным безумием!
– Вы что тут за блядство развели?! – голос бригадира.
– Истерика у человека! – удары прекращаются.
– Кто?
– Достоевский!
– Встань! – бригадир подходит ко мне. Я поднимаюсь. – Что произошло?
– Разве мы рождены для этого? – я обвожу помещение взглядом. – Для вечного рабства?
– Опять ты за своё, Достоевский, – бригадир расплывается в улыбке. – Ты рождён для другого. Не буду задерживать! Ты уволен!
II
Почти у каждого маньяка, злодея, детоубийцы была своя семья. Родители, родственники, близкие. Они приходили к ним на ужин, здоровались, лобзались и чинно резали праздничный пирог. Точно так же, как резали своих жертв. Пили вино из высоких бокалов, обнажая в улыбке зубы. Точно так же, как пили кровь убиенных.
Я думаю об этом, когда иду на встречу со своими близкими. Тщательно готовлюсь, словно актриса перед съёмками: замазываю лицо тональным кремом, пудрюсь, чтобы скрыть синяки и ссадины. Выходит не очень, но это лучше, чем ничего. Ощущение такое, будто гримируешь самого себя перед тем, как улечься в открытый гроб. Нужно выглядеть соответствующе – ведь в загробный мир тебя проводят только близкие.
У моего деда сегодня день рождения. Пожалуй, он не хотел бы знать, какой по счёту. Важно другое – вся семья будет в сборе. В том числе и я, золотой гвоздь программы.
Перед дверью квартиры чувствую, как весь исхожу испариной. Пот течёт по пудре и тональному крему. Кажется, я похож на грустного мима. Знаю, что будет дальше.
– Господи, сынок, что у тебя с лицом? – это мама.
– Матерь Божья, Данюша, ты что? – бабушка.
– М-да, – дед.
– Ты где шляешься? – отец.
Мне не хочется лгать, чтобы оправдать себя. Я просто молчу. Молчание помогает избавиться от оправданий. Я всё равно не буду для них другим. Они сами слепили мой образ, выносили в своём животе вечной заботы и опекунства, выкормили через плевру расспросов и претензий. Вот он я, плод ваших бессонных ночей и попечительств, вот он я, дитё женского воспитания, – с разбитым лицом, мучающийся каждодневным похмельем, одинокий и ищущий путь забыться от всего этого кошмара.
Мы за праздничным столом, заставленным пиалами с маринованными грибочками и солёными огурчиками, блюдами с мясной и сырной нарезкой, бездонными чашами с оливье и салатом по-гречески, тарелками с рыбой в кляре и фаршированными свининой баклажанами. Посередине стола – жареный с яблоками гусь, что высится над нежным картофельным пюре, словно древняя, неприступная гора среди потянутой туманом чащобы леса.
Первый тост. За именинника. Сейчас дед выпьет рюмку. Бабушка скажет ему, не пей больше, Пётр, у тебя диабет. Дед и сам это знает, но бравирует, опрокидывая в себя рюмку водки. Завтра его сахар подскочит. Для него это будет звучать как приговор.
Не в состоянии пить, не в состоянии трахаться, не в состоянии спать – старость. Её невозможно победить или приручить. Но эти люди, мои бабушка и дедушка, они из другого поколения – поколения сильных людей, проживших настоящую жизнь. В чём же их жизнь теперь? Говорят, что в детях.
Мой отец ненавидит своего отца. Я презираю своего отца. Преемственность поколений. И извечная попытка изобразить счастье.
За праздничным столом кислые лица. Даже квашеная капуста на моей тарелке выглядит свежее. Только мать пытается шутить. Все остальные, похоже, восседают скорее на похоронах, чем на дне рождении. Хотя может ли быть праздником ещё одна веха на пути к смерти? Одни и те же беседы. Одни и те же фразы. Всё расписано на часы вперёд. Будто в сценарии, который забыли переписать.
Сейчас будет тост за детей. За меня. Начнут спрашивать и корить, умолять и угрожать. Я привык к этим вопросам. Словно к магнитофонной записи.
– Где ты работаешь?
Зачем вы спрашиваете, если знаете, что я грузчик. Точнее, был им ещё два часа назад.
– Всё там же, – монотонно бубню я, – грузчиком.
– Для чего же ты пять лет на филолога учился? – бабушка.
– Даниил, как же так? – дед.
– Ладно, ладно, он уже взрослый парень, пусть сам решает, – это мама. И добавляет со слезами на глазах: – Сынок, неужели тебе это нравится?
Мы привыкли измерять успех работой. Статусом. Первый вопрос при знакомстве: где ты работаешь. Не важно, есть ли у вас склонность к садизму или педофилии. Главное, вы доросли до топ-менеджера.
Близкие вновь скажут мне, что нужна стабильная, престижная работа. Обязательно по профессии, полученной в университете.
– Мне не нравится такая работа! – в сотый раз повторяю я.
– А ты думаешь, мне моя нравится? – вопит отец. – Тебя, дармоеда, кормить?
В современном мире люди, довольные своей работой, встречаются ещё реже, чем уссурийские тигры. Все мои друзья так и остались детьми. Они по-прежнему живут родительскими установками. И по-прежнему пытаются доказать всем, что это не так.
– Тебе же семью кормить, Данюша, – бабушка.
– Я не хочу семью.
Я вечный ребёнок с перинатальной травмой.
– Как же так, Даниил? У тебя и девушки нет? – дед.
Что мне ответить? Что я по пять раз на день дрочу на самую извращённую порнуху? Что я трахаюсь со шлюхами в туалетах дешёвых забегаловок? Что я презираю и боюсь женщин? Что вам ответить, родственники?
Сейчас, за праздничным столом, во мне нет ничего кроме раздражения. Оно клокочет внутри и бьётся о стены моего сознания. Хочется кричать, во весь голос. Жаль, но слов, фраз для крика нет, потому из меня вырываются лишь бессильные хрипы.
Я люблю их, но это лишь догмы моего воспитания. Так надо – любить их. Проблема в том, что моя любовь основана на обязательствах. Однажды, дай Бог, я смогу полюбить их сердцем, душой, а не прописными истинами в своей голове. Однажды я стану человеком. Ради этого стоит жить.
Когда я ухожу со дня рождения, они плачут. Все, кроме отца. Мама провожает меня до лифта, просит навестить её и суёт мне в руку денег.
Я помню себя маленьким. Помню, как приносил из школы дневник с отличными оценками. Помню, как с упоением рассказывал о том, как забил решающий гол в футбольном матче. Помню безудержную радость в глазах мамы и папы, их гордость за своего единственного сына.
Когда я стал разочарованием для своих родителей? В какой момент? Когда они вдруг перестали гордиться мной?
Иногда я думаю: лучше бы они разлюбили меня. Тогда бы они не переживали, не седели, не рыдали. Ведь нельзя страдать за тех, к кому равнодушен. Но они всегда будут любить меня. Каждый своей любовью. Для них я всё тот же – беззащитный, подающий надежды ребёнок. Я не смог стать взрослым ни для них, ни для себя.
Я сам – это маленький Данюша, жирненький и умненький. Данюше нельзя бегать, играть с детьми, есть мороженое и дурачиться. Данюша должен быть серьёзным ребёнком, читать умные книжки и изъясняться будто учёный. Питание по распорядку. Молоко с мёдом на ночь. Общение только с правильными детьми. И вечные стоны о том, как дерьмова жизнь. Вот он я, Данюша, воспитанный женщинами.
Отец мог стать для меня образцом; отец должен служить подобием Бога. Мой отец мог высказаться или принять решение только, когда был пьян. Кем мог быть для меня отец, разгуливающий по квартире в семейках, с отвисшим брюхом и перегаром? Кем мог быть для меня такой Бог, который не мог проговорить со мной, не повышая голоса, который ненавидел меня за свои же промахи и оплошности, который видел во мне кого угодно, но только не сына?
ГЛАВА ПЯТАЯ
II
Эта работа подвернулась как нельзя кстати. В принципе, я бы согласился на любое предложение, лишь бы не сходить с ума дома, в одиночестве.
Моя работа – папарацци для бедных. Я фотографирую из самых необычных мест и положений. Главное – добиться эффекта неожиданности. Лучшие фото всегда получаются тогда, когда объект не знает о том, что его фотографируют. После того, как ты откинул два десятка неудачных снимков, можешь подходить к своим будущим клиентам с предложением моментальной распечатки фотографии. Так же мы предлагаем постановочное фото для детей в оригинальных костюмах.
Единственное, что мешает мне работать, это постоянное ощущение капель крови на объективе.
Когда маме жирного и чудовищно наглого паренька, едва влезшего в костюм Человека-паука, в десятый раз не нравится, как смотрится композиция, меня окликают.
– Даниил, привет! – передо мной медсестра «скорой помощи». Только без формы.
– Привет! – кажется, её зовут Нина.
– Узнал?
– Как можно не узнать джинна? – улыбаюсь я.
– Вы фотографируете моего ребёнка или нет? – орёт мне мамаша жирного паренька.
– Пусть ваш сын залезет вон на то дерево, – советую я.
– Как настоящий Человек-паук! – вопит малец.
Говорят, что все дети прекрасны. Я не верю этому. В моей жизни было слишком много детей, послужными списками грехов которых мог бы гордиться сам Сатана.
– Дай мне пять минут, – прошу я Нину в надежде, что она уйдёт.
Когда я заканчиваю с Человеком-пауком, Нина всё ещё ждёт меня. Она доверчиво взирает влажными глазами. Такими же, как тогда в баре.
– Приходи в гости, – говорит она.
– В смысле? – я удивлён.
– Просто приходи, – она смотрит мне в глаза, как бездомная собака. Мне её жалко. Жалость – мерзкое чувство. – Напиши мне телефон. Я позвоню.
Отказать ей всё равно, что отказать бездомному, скулящему щенку в кусочке хлеба. Я диктую ей свой телефон. Мне хочется соврать в паре цифр, но я знаю, что она сразу же перезвонит. Так она и поступает.
– Простите, а вы давно фотографируете? – меня окликает мамаша Человека-паука. Некоторые люди похожи на сифилис – от них не избавиться.
– Шесть лет, – вру я.
– Да? – она удивляется.
– Вы не верите в мои таланты? – я демонстративно поднимаю бровь.
– Дело в том, что нам нужен фотограф, – по лбу мамаши, прямо посередине, ползёт гигантская капля пота. Медленно и верно она приближается к переносице.
– На постоянную работу? – уточняю я.
– Нет, что-то вроде периодической подработки, если всё пойдёт хорошо. У нас приватные вечеринки, – она смотрит мне в глаза. Капля пота разбивается о её переносицу.
На миг я представляю, как она участвует в оргии в каком-нибудь закрытом клубе. Или просто у себя дома. Невольно я оцениваю её огромную, обвисшую грудь. Мне мерещится, как она скачет во время секса. Наверняка у неё огромные соски и просвечивающиеся вены.
– Так что? – она выводит меня из ступора.
Я диктую телефон и провожаю её взглядом. Сзади меня окликает новый заказчик. Я протираю объектив от невидимых капель крови.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
III
Почему все самые решительные мысли приходят поздней ночью? После второго, третьего часа бесплодных попыток уснуть. После безуспешной борьбы с комарами, кошмарами наяву и самим собой.
Ты ворочаешься с одного на другой бок. Накрываешься одеялом – сбрасываешь одеяло. Выходишь на кухню. Пьёшь воду. Куришь в форточку. Одну за одной. И думаешь, почему?
Лезут тягучие, похожие на дребезжащие по просёлочной дороге повозки, мысли о жизни. О твоей жизни. О том, что ты не сделал. О том, что мог бы сделать. И, кажется, завтра утро, новый день, а вместе с ним и новая жизнь. Без ошибок и поражений.
Ещё одна сигарета, за ней другая. Третья. Четвёртая. Курю до тошноты. В такие моменты рак лёгких кажется куда меньшей проблемой, чем отсутствие долгожданного сна. Из окна комнаты наблюдаю, как по ночной трассе, похожей на тёмную вену наркомана, проносятся редкие автомобили.
Неужели эта ночь не кончится? Завтра, впрочем, уже сегодня, мне надо решиться. Решиться в сотый раз начать новую жизнь. Без Юли. Без вируса. И главное – без самого себя.
Вновь ложусь на постель. До одурения считаю овец, похожих на тех, что можно выиграть в автомате мягких игрушек. Тщетно. Только овечий счётчик наматывается всё сильнее. Включаю свет. Почему именно ночью на глаза обязательно попадается Библия?
Каждый мой шаг в жизни я делал с этой книгой. Так меня научили. Привили Библией. Я читал молитву, когда сдавал выпускные экзамены. Когда в первый раз устраивался на работу. Даже тогда, когда в первый раз оказался с девушкой. Таковы правила: нужно получить Божье благословение на то, чтобы сделать шаг. На важный шаг, так мне казалось. Сейчас? Сейчас всё наоборот. Жизнь предстаёт в ином свете: будто всё происходит с кем-то, но не со мной. Смешно, но тогда всё это казалось важным. Впрочем, всегда есть вещи, которые кажутся важными.
Мне нужно делать выбор: либо я несу смерть, либо смерть приходит ко мне. Вполне христианский выбор, что тут скажешь. Если бы я хоть отчасти был Христом, то всё было бы куда проще. Но я только человек. Причём человек, который никак не может уснуть.
Есть такая игра, занятие: если не знаешь, что делать, воспользуйся важной для тебя книгой. Назови две цифры. Первая станет страницей из книги, вторая – строчкой. Там ты найдёшь ответ. Мне всегда было проще, чтобы за меня принимал решение кто-то другой, пусть даже книга.
Наугад я говорю две цифры. Ничего определённого. Попытка номер два. И снова не нахожу ответа. Так я играю с разумом и страницами ещё с пяток раз. Нет ответа. Или я его не вижу?
Ночью, когда отчаянно не можешь уснуть, обязательно хочется есть. Я кромсаю замёрзшее, монолитное сало из морозильника огромным тесаком. Представляю, как точно так же я мог бы делить на шматы Юлю. Странная мысль, и она приходит впервые. Возможно, это ответ?
Мои мысли путаются, как провода наушников в кармане. Кажется, они живут своей жизнью. Сколько в Юле жира? Выглядит ли он так же, как сало на разделочной доске? С какой силой надо бить, чтобы нанести смертельный удар?
Мысли, мысли… откуда они такие берутся?
Страшно сказать, как быстро может меняться жизнь, ты сам. Ещё вчера я приходил домой с дневником и ранцем за плечами, а теперь есть лишь кусок сала, тесак и сомнения. Боже, насколько всё осталось далеко. И детство, и молитвы, и вера, и Бог…
Есть лишь ненужные, пустые и бледные воспоминания о том, как всё было. Похожие на эти крохотные ошмётки сала, что сползли с тесака. Сгрести в мусорное ведро и навсегда забыть.
Жизнь как этот тесак, бесчувственная, холодная, справедливая. Она не думает, не дифференцирует, не прикидывает – просто методично делает свою работу: режет, чтобы кому-то сверху было проще пережёвывать нас. И остаются только крошечные напоминания о кусках наших тел.
Я в десятый раз меряю путь от кровати к туалету. С перерывами на перекур. Больше всего на свете хочется уснуть. Потому что я знаю: завтра всё будет проще, мир окажется лёгким и обыденным, а мысли станут привычно вялыми. Ночью чувства обостряются. Думаешь, как ты поступишь завтра. Послезавтра. Во всей жизни. Меряешь, прикидываешь, фантазируешь, словно всё это окажется нужным.
Понимаю, почему Бальзак писал только ночью. Ему являлись грёзы бессонницы. В него вселялась чудовищная, знакомая каждому, решительность, желание куда-то бежать, менять, что-то делать.
Мне уже лень говорить цифры. Я просто наугад открываю Библию и тыкаю в страницу. Распять. Уже ближе. Только распять кого? Себя? Свою веру? Мораль? Или панический страх?
Почему-то текут слёзы. Ночью всё случается непроизвольно. Только, мечтая о сне, можно породить в своём клокочущем от бессонницы нутре такие чувства.
Ей всё равно умирать, говорю я себе, подумай, скольких людей, детей, ты спасёшь, Даниил. Ведь она убивает, нет, даже хуже – она заставляет невинных людей свыкнуться со смертью. Может, просто взять тесак и отправить её в желудок Всевышнего? Отправить, чтобы сохранить от Его пищеварения десяток других человеческих жизней. Чем не оправдание собственного греха?
Старо, конечно, но безумно душно, душно в этой комнате с комарами и Библией. Убить! Убить! Чтобы было куда идти. Задавить эту адскую, тягостную мармеладовщину на корню. Грех, но грех во спасение. Во спасение невинных жизней. Хотя, что врать? Прежде всего, во спасение самого себя.
Слишком глубоко я увяз в болоте, которое казалось мне чудной площадкой развлечений. Слишком глубоко. Дабы вылезти, надо резать по живому. По живому телу Юли.
Мне нужно выговориться. Так я обрету окончательную решимость убить. Выговориться человеку, который почти не знает меня.
По неведомой причине я звоню Нине, слушаю череду длинных гудков, дожидаюсь ответа в столь поздний час и загробным голосом говорю:
– Молитва за другого человека сильнее, чем его собственная за самого себя.
– Что? – она не понимает. Видимо, говорит спросонья.
– Помолись за меня, – понимаю, что не могу сказать ей всю правду, весь свой замысел. – Помолись, как можешь, ибо я тяжко согрешу завтра…
Я отключаю мобильный телефон, не дожидаясь её ответа. Я сказал, что смог. Пора отбросить слова и начать действовать.
Убить! Нет другого выхода! Нет иного шанса сохранить свою жизнь! Убить, Господи, убить!
Эти мысли вспыхивают в моём сознании огненными отметинами, и только тогда я чувствую, как приходит умиротворяющий, очищающий сон.