Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2011
Александр ЗАКУРЕНКО
/ Москва /
Роща поет в золотистом огне…
|
Олегу Чухонцеву 1 Пролетело, отпылало сердце бедное моё, Словно перышко упало на кудрявое жнивьё, Ничего опричь водицы, хворостины для гнезда, Песня легкая синицы, в небе светлая звезда. А в краю за горной цепью, за болотистой землёй, За прожженной ржавой степью, за рекою слюдяной Дом стоит для новосела средь отеческих руин, Для того, кто знает слово и музыке господин. Дом стоит, цветной снаружи, черно-белый изнутри, Прячет странников от стужи, конокрадов – до зари. И Отечества просторы, и времен глагольный вал В доме бытия, который Бог поэту даровал. 2 В горящей пустыне, в слепом краю в снегах, золотых на вес, я песню свою о любви пою под панцирем трех небес. Сочится из ран тамариска вода, рябина кровит весь день, и если забудешь ответить – да, Отчизны напомнит тень. Пусть будет полной чаша огня, и плоть куют кузнецы, и если ты позабудешь меня, напомнят, восстав, отцы, и памяти грянет набат, и речь молитвою зазвучит, и слово ударит в душу, как меч, спасет от души, как щит. Два Олега. Памяти Даля и Янковского 1 В белом марте трава не растет на дворе, И куда же деваться лесной детворе: Саламандрам, ежам и пичужкам? Занят дом пустоты да чужими снегами, Бабу, что ли слепить, сотворить оригами, Медяки рассыпая по стружкам? На Ваганьковском тихо, цветов еще нет, Над землею клубится предутренний свет, Силуэты бомжей на скамейках, В эту постную пору иных силуэты Над землею встают, до сих пор не отпеты, В сапогах, телогрейках. Помянем их сквозь морось эпохи чумной, Бессловесно ушедших и тех, кто собой Возвестил о весне и надежде, С веток падает дождь, с неба – хмурая влага, До ограды и тайны два тоненьких шага, И роса на руках и одежде. 2 «Здравствуй, Мюнхгаузен», – говорит Бог, «Здравствуй, Бог», – говорит Мюнхгаузен, Он натягивает порыжевший сапог, «Вот, – говорит, – молодец Мюнхгаузен!» Сегодня будет охота. Вальдшнепы летят. С криком пронзают их многократное тело Раз и два, и тысячу раз подряд Всех семи небес золотые стрелы. «К жизни готов?» – вопрошает Бог, «К жизни и смерти», – барон отвечает, И ставит на облако скрипящий сапог: На первое, на второе… И небо слегка качает. И плывет по небу сребролицый олень, Расцветает вишня и бабочка льется Словно речь, звучащая ночь и день, День и ночь, пока вместе с ветром не оборвется. * * * «Упадая из болезни в болезнь», как писал поэт о жизни в конце оной, бурной, плодотворной то есть филол?га и шута при дворце. В ледяном дому остыли слова, и хорей не заряжает пращу, и в пруду родимой речи плотва зарезвилась, – время кончилось щук. Древний слог и протопопицы всхлип, огнедышащий словарь: «Бог со мной!», не в беседке же читать среди лип возле озера – в тюрьме земляной. До Илимских рудников – долгий путь, а до Чудово – рукою подать. На своих прошкандыбать, если ж чуть поднапрячься, – до Парижа достать. Человеческая жизнь – медный грош, Ушакова и Бортнянского вязь, Кенигсберга или Лейпцига, то ж, что из Везеля – домой, восвоясь. На Днепровских склонах княжить еще б, А не гнать народ до финской губы от Олонецкой издревлей судьбы прямиком до Петербургских трущоб. И цари держав, и слова рабы: Мрамор, медь, земля, сосна – всё-то гроб. Март 2007 Два стихотворения. Тишина. Роща 1 В прозрачных кружевах неспешные леса, Пир тишины, раздумчивой и строгой, Как будто времена уснули на весах, Связали плоть и тлен берестяной дорогой. Но если возложить на чашу жизнь свою, И слепо закружить по тропке тороватой, То тени в род и род, стоящие в строю, Рассыплются листвой, ни в чем не виноваты. И в призрачных лесах, и в клети снеговой, В пустынях золотых и в рощах кипарисов Умолкнет тишина, и лишь эринний вой Округу огласит, как смерти зов и вызов. 2 Роща поет в золотистом огне, Не угасает под тучей, Белые птицы кружатся во сне Белой березы плакучей. Скоро и нам уходить в небеса, Где в можжевеловой куще Тихой свободы поют паруса, Неутомимо зовущей. Мы в пух и прах наряжали себя, Слепли от горя и гнева, Робкую рощу, как сердце, сгубя, Стынет в снегах королева. Замок природы крошится, и пуст Замок души долговечной, Листьев сухих неуверенный хруст На остановке конечной. Боль моя, боль (соль и патока сна, Белая кровь молочая), Робко поет через сугреб и наст, И воскресения чает. Диптих 1 Нет у этой земли ни кола, ни двора, Только черная правда прощанья, И деревни в чаду, и в углях города, И изгнанья святое сиянье. И бредут по дорогам ранимой земли, Обнимая заплаканным взором: Как на плечи усталого неба легли Ивы бедные за косогором. Там, смыкая два мира, калитка дрожит, И скрипит для калик перехожих, Для изгнанников сирых – до серой межи, И для тех, кто до неба не дожил. Вереницей бредут и деревья вослед Опускают косматые гривы, Только хруст сухаря, злая правда штиблет, За рекой холодеющей ивы. 2 В ублюдочной стране не ведают стыда, И тени прошлого ей совесть не тревожат, По пажитям снуют бессмысленно стада Полулюдей с двойной шершавой кожей. И хапалки ее земли сжимают плоть, И Гильгамеша крепь, и Лазаря палатку. Играют, как с мячом, жуют, как зрелый плод, В кровавое мясцо вгрызаясь по сопатку. Шумерские цветы и косовский ковер, – У твари под пятой, зажравшейся и тертой, Что в космосе кружит, карябает узор Неоперенных звезд на киновари мертвой. Повсюду тень ее, отвратные черты, Пустые очаги, прощальный плач калиток. И капает слюна на чистые листы, И когти жадно рвут времен последний свиток. 17 февраля 2008 г. |