Стихи
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2011
После Крыма
В 2008 журнал «Дети Ра» выдвинул Валерия Прокошина на Международную Волошинскую премию в номинации «Брега Тавриды» (книга или подборка крымских стихов). У Валеры не было именно «крымского» цикла, он просто собрал, по просьбе редакции, все свои стихи о Крыме. Стихи эти публиковались при жизни автора в разных изданиях, но именно полностью, отдельным циклом, до сих пор не публиковались. И сегодня мы предлагаем вниманию читателей «крымский цикл» Валерия Прокошина «После Крыма».
Подборка Валерия вошла тогда в шорт-лист Волошинской премии. А 17 февраля 2009 года Валерий скончался, не дожив до 50 лет. Прошло два года со дня его смерти. Но его друзья помнят и любят его, публикуют его стихи, проводят вечера его памяти, готовят к изданию книги его стихотворений. Несомненно, поэзия Валерия Прокошина ещё ждёт своего настоящего рождения, потому что его поэзия – это поэзия будущего.
Андрей Коровин
ВЫДВИЖЕНИЕ НА ВОЛОШИНСКУЮ ПРЕМИЮ
Путь Валерия Прокошина в русскую поэзию был непростым. Он сменил множество работ: от дворника и санитара в психиатрической больнице до журналиста и официанта ресторана[1]. В начале 90-х выпустил за свой счёт две тоненькие книжечки стихов «Поводырь души» и «Провинция. Боровск». Печатался в «Литературной газете», журналах «Дети Ра», «Континент», «Крещатик», «День и Ночь» и других. Большая подборка вошла в московскую антологию «Приют неизвестных поэтов». Но широкая известность пришла после публикаций в Интернете. Составил антологию лучших танкеток. Был лауреатом литературной премии имени Валентина Берестова и премии Марины Цветаевой, дважды – дипломантом Международного литературного Волошинского конкурса, победителем сетевого конкурса «Поэты третьего тысячелетия». Американский русскоязычный журнал «Флорида» назвал его лучшим поэтом года.
Издатель Александр Житинский в своём предисловии к его книге «Между Пушкиным и Бродским», вышедшей в поэтической серии «Созвездие (классики и современники)» в питерском издательстве «Геликон Плюс», пишет, что «в пору рассвета русской поэзии советского периода автору было бы уготовано почётное место» в ряду таких поэтов, как Твардовский или Рубцов. С этим трудно не согласиться, читая его трогательные, пронзительные стихи.
Корни Прокошина уходят в Серебряный век, и Ахматова, Мандельштам, Цветаева – постояльцы его стихов. Есть, однако, и одно существенное отличие поэта от вышепоименованных. Поскольку сам он – отнюдь не дворянских и не интеллигентских кровей, а плоть от плоти самого простого народа, «алкаша и уборщицы сын», как он признаётся в своих стихах. Провинция стала не просто родиной поэта, она вошла в его кровь и плоть.
Сказать, что Прокошин – яркий и самобытный поэт, значит, ничего не сказать. Его неповторимые интонации взяты из самой жизни, из её безысходной печали. Местами по-рубцовски лиричный до слёз, местами – прямолинейный и грубоватый, местами – вдохновенный и метафоричный, он прошёл свой путь становления поэта – от Серебряного века через советскую действительность к свободе, которую даёт только Бог. Валерий Прокошин – смотритель нашей эпохи. Он смотрит на нас из своего провинциального Обнинска и видит куда больше, чем отражается в его глазах.
Автор не ставит себя между гениями, а констатирует безграничные возможности поэтического мышления – от острых мурашек традиционной сказочно-заброшенной русской провинции до техногенного лексического бреда современного города. Прокошин умудряется из любого материала делать стихи.
И это – уникальное свойство большого поэта, нашего с вами современника.
|
* * * Это море в марте вкусней мартини. Чайки в раме неба, и мы в картине, Снятой Пьером Паоло Пазолини. Я не Мартин Иден, но кто докажет, Если солнце – в море, а рама – в саже. Мы одни с тобою в пустом пейзаже. Полдень катит волны на берег адский, Воскрешая жизнь, как считал Вернадский. Дикий пляж расстелен, как плед шотландский. А у моря голос конкретно бычий. Так бывает ранней весной обычно, Если акт любви перешел в обычай. Если б знали вы, как мы тут кончаем, Обжигая горло горячим чаем – С лунной долькой марта, под крики чаек! О, как горько плачут земные птицы Над любым кусочком небесной пиццы. Мы и после смерти им будем сниться. Мы и сами птицами раньше были, Только вы об этом забыли или… Нас еще при Чехове здесь убили. Не кричи по-ихнему, что за глюки На краю отлива, в краю разлуки. На фига нам нужен их шестирукий. На хрена нам русские отморозки, К нам летает дымом из папироски Шестикрылый наш Серафим Саровский. Это море в марте, как в мармеладе. Где-то рядом рай на змеином яде. Где я только не был, а вот в Гренаде… * * * Волны лижут песок, словно шепчут: «I Lo-o-ove you…» и «So-o-orri…» Мы с тобой возле самого-самого Черного моря. Ялта, Сочи, Гурзуф, Коктебель… здесь кончается лето, И качается вечер, как вечность, на краешке света. Мы на ощупь находим друг друга, мы первые с краю, Мы срастаемся кожей – и море уносит нас к раю. Путешествие вдаль, там, где волк догоняет собаку: – Ты куда? – Я домой. – Я с тобою. – Куда? – На Итаку. Я не знаю, чем кончится наше с тобой двоеборье В эту ночь возле самого черного-черного моря. Губы шепчут: «Люблю…» и «Прости…». Здесь кончается Лета, И качается чайка, как ангел, на краешке света. * * * Сны размалеваны страшными красками – Крымско-татарскими, крымско-татарскими… Ночь пробежала волчонком ошпаренным, Ты изменяешь мне с крымским татарином. Горькой полынью – а что ты хотела – Пахнет твое обнаженное тело. Соль на губах, на сосках, и в промежности – Солоно… Я умираю от нежности. Я забываю, что нас было трое, В синей агонии Черное море. Дальние волны становятся близкими, Берег усыпан татарами крымскими. День догорает золой золотою, Чайки парят надувною туфтою. Щурься, не щурься в замочные скважины – Палехом наши оргазмы раскрашены. Пусть я отсюда уеду со всеми, Вот тебе, Азия, русское семя! Смазаны йодом окрестности Крыма В память о ревности Третьего Рима. * * * После Крыма, после Крыма То и дело гаснет «Прима». Сырость в доме, запах мыла И нечетный день недели. Я забуду все, что было В Коктебеле, в Коктебеле. После Крыма, после Крыма У любви чужое имя – Сима… Фима… Серафима. Всё чужое. Привкус меда Шестьдесят восьмого года На губах горчит незримо. После Крыма, после Крыма Память, брошенная Богом, Возвращается ожогом – Мимо жизни, смерти мимо. Тает южный грим на теле Грешным сном о Коктебеле. * * * Все крымские кровли зимою похожи, И южная ночь оседает на коже Нездешним загаром. Всё в прошлом, но все же… Зефир в шоколаде, Макс – в маске, Марина – В очках. Новогодняя ель в мандаринах. От счастья отрезана лишь половина. Пускай Коктебель, словно ослик стреножен, И Черное море накрыто рогожей… Другой акварели не будет, Волошин. Застолье закончилось ранней обедней, Рассвет, оглянувшись, рассыпал в передней Всю мелочь. Ну что же, пора по последней. Пусть лапоть России войною разношен, И снегом земной календарь запорошен, Любовь все равно остается, Волошин. Разлука – не самая горькая штука Для юга. Страшнее не помнить друг друга. Судьба – лишь библейская формула круга. Пусть жизнь невозможна, и век невозможен, Божественный Крым нелюдим и безбожен, Всё было, всё было… Простите, Волошин. * * * Время спаивать бабочек, ос и стрекоз Виноградным вином или брагой. Пьяный август, целуясь со всеми взасос, Добавляет в шампанское местный наркоз, Чтоб не путать Калугу с Итакой. На полях среднерусской родной полосы Сплошь ботва вперемежку с горохом. Датый бражник, и злое похмелье осы, На часах – трехминутная тень стрекозы… Сладко быть очарованным лохом. Вспоминать одиссею куда-то на юг: Дикий пляж и вино без закуски, И нудисты кругом, и нудистки вокруг. Мне хотелось, допив этот вечер из рук, Петь хохляцкие песни по-русски. Но шальная волна накатила в глаза, Просолила собой две эпохи: Бражник спился, в подъезде бомжует оса, Стрекоза, говорят, улетела в USA. Только мы все такие же лохи. Вспоминаем Итаку и эдак, и так, Ловим райских кузнечиков речи. Жизнь как будто разжала пудовый кулак, Но по-прежнему пахнет клопами коньяк, И запить его, Господи, нечем. * * * Зимой в Крыму почти тоска, воспоминаний хмель, И чаще прозе, чем стихам, отстегиваешь дань. Уехать бы ко всем чертям за тридевять земель – В Казань, Рязань, Тмутаракань… короче, в глухомань, И пусть состарившийся Бог качает колыбель. Зимою Крым со стороны похож на акварель. Я помню этот сон во сне в разводах января: Пастель двух обнаженных тел, струящихся в постель, И виноградный свет луны в осколках янтаря… Зачем мне через двадцать лет озябший Коктебель? Зимою память слаще, чем из детства карамель, И я сквозь горечь лет не раз заглядывал за грань Своей любви, когда спешил за тридевять земель – В Нахичевань, Назрань, Тайвань… в любую глухомань. Но всюду Бог. Он до сих пор качает колыбель. * * * Нежный треск цикад в апреле смешан с запахом растений, Лунный перстень в три карата стынет в луже у крыльца. Помнишь, мы с тобой смотрели Книгу вечных наслаждений Гениального кастрата – виртуального певца? Ты лежала на постели, и как будто виновато Чуть мерцал мираж весенний азиатского лица. Жизнь в земных объятьях бьется миллионом отражений: Легкий грим дорожной пыли, тайный привкус анаши. Помнишь, мы с тобой купили Книгу предостережений Неизвестного японца – где-то в пензенской глуши? «После дьявольских сражений ничего не остается, Кроме жирных пятен солнца на поверхности души». Нам наскучило скитаться: между станций без названий Одинаково горчили и полынь, и бузина. Помнишь, нам с тобой всучили Книгу разочарований Популярного китайца в переводе Кузьмина? И в плену воспоминаний мы язык слепых учили – И сочилась кровь из пальцев, погруженных в письмена. Над застывшим стадом зданий кружится самоубийца, Оставляя за собою одинокий рваный след. Помнишь, мы сожгли зимою Книгу долгих расставаний Сумасшедшего индийца – эмигранта на тот свет? Тьма становится золою, не осилив расстояний, Где легко уединиться ото всех на склоне лет. * * * Андрею Коровину Если к Черному морю однажды приехать – больным, одиноким, расстроенным, если моря не видеть, а лишь представлять, словно Морис Дрюон. Пить весь день, пить весь вечер, всю ночь коктебельский коньяк с непутевым Коровиным, вспоминая всё время другую Итаку – советских времен. Мы там были и пили – по три шестьдесят две, в обычную русскую складчину, но с французским душком были речи, и мысли, и помыслы все: революция, родина… только потом вечно скатывались в азиатчину: всё про женщин, про баб, про блядей, и какой, мол, дурак Одиссей. Мы там были на этой Итаке, скажи, мы клялись, что не будем такими же, если что – не вернемся ни к падшей жене, ни к пропащей стране… Если к морю приехать больным, постаревшим, короче, с затасканным имиджем – в темноте это Черное море по-черному черным вдвойне. К опустевшему берегу, дикому пляжу спускается пьяная улица: кто там голый по пояс стоит? Отвернусь от его наготы. И на счет раз-два-три повернусь и увижу, что море совсем не волнуется, что его не волнуют ни Понтий, ни Понт, ни чужие понты. Публикация Андрея Коровина |
[1] (Вернуться) Валерий никогда не работал дворником и т.д. Это один из мифов о нем.