Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2011
Набросок к философии отсутствия
Наш повседневный опыт зиждется на феномене присутствия вещей. Так оно и есть. Но лишь на первый взгляд и только в огрубленной перспективе. При более внимательном рассмотрении истинное о т с у т с т в и е мнимо присутствующей вещи всецело определяет и наше отношение к ней, и нас самих.
Когда некто или нечто, к чьему присутствию мы привыкли и тем более его активно ожидаем, вдруг по тем или иным причинам не является, это его неявление оказывает на нас удивительно пронзительное воздействие: оно иной раз настолько сильное и тонкое, что никакое присутствие отсутствующего субъекта не сравнится в этом отношении с его же отсутствием. Когда на званые вечера не является какая-либо знаменитость, о ней говорят, что «она блистала через свое отсутствие». Не нужно «семи пядей во лбу», чтобы заметить, что любой умерший человек действует на нас приблизительно так же и никак иначе.
Тут все дело в том, что отсутствие не есть небытие. Разница принципиальная. Небытие или ничто суть философские выдумки. Их не существует на самом деле. Выдумать можно все что угодно. Подлинная же метафизика всегда глубоко укоренена в повседневном опыте.
В своем блестящем эссе о «Бесах» Достоевского о.С.Булгаков проницательно замечает, что главный герой романа Ник. Ставрогин страшно и необратимо отсутствует, и не потому, что он он не удался автору, а потому именно, что вполне удался. Если присмотреться, однако, то такова главная особенность любого художественного образа, и разве проявляется она не с такой очевидностью, как в вышеназванном романе Достоевского. Присмотритесь к любому толстовскому персонажу, даже из «Войны и мира». Более «живых» героев в мировой литературе, кажется, нет. Но что делал кн. Андрей в течение года между помолвкой и несостоявшейся свадьбой с Наташей? Якобы был заграницей, как сообщает Толстой. Абсолютно пустая и ни к чему не обязывающая информация. Кн. Андрей в этот промежуток художественного времени от нас так же далек, как какая-нибудь «черная дыра» в гипотетическом «параллельном» универсуме. Мы не можем даже представить себе, что делает, думает и чувствует любой герой между двумя соседними сценами. Он точно проваливается в ничто, когда автор перестает о нем говорить, и возникает из ничего, коль скоро автор им опять занимается. Не только читатель, таким образом, но и сам художник ничего толком не знает о своем герое, пока он им непосредственно не занят, или знает приблизительно. Чтобы заново «включиться» в него, нужно воссоздать творчески и в полном объеме романическую фактуру. И так до мельчайших деталей. Но это невозможно: никакой роман и даже эпопея не в состоянии проследить жизнь героев во всей ее целокупности. Показываются всегда те или иные эпизоды из их жизни. А то, что остается между строк, страшно и необратимо отсутствует, однако мы почему-то об этом никогда не задумываемся.
Отсутствует не только «живой человек» в образе, но едва ли не в большей степени и сам творец его. Переиначивая знаменитый афоризм Эпикура, можно сказать, что пока художник работает над материей, произведения искусства еще нет, когда же оно состоялось, нет больше художника. И не то что бы он в нем невидим или неслышим, нет, он именно принципиально отсутствует! Отсутствует даже тогда, когда проза пишется от первого лица. В таком случае рассказчик играет роль своеобразного персонажа, наблюдающего, правда, за прочими героями, но ни в коем случае не идентичного с самим автором. Последний занимает по отношению к своим созданиям позицию демиурга. А она, в свою очередь, проливает, быть может, больше света на искомое соотношение творца и творения, чем все бесчисленные тома теологии и философии. В самом деле, как можем мы знать о нашем Создателе больше, чем знала Анна Каренина о Льве Толстом?
Равным образом отсутствует в произведении искусства и самый смысл его. Он, безусловно, есть, и у нас нет в том ни малейших сомнений, иначе мы не потратили бы на него и минуты, но вот выразить его в словах или как-нибудь иначе нельзя. Не потому, что мы этого не можем, а потому, что именно нельзя. И все. Как и подытожил на эту тему Лев Толстой: «чтобы ответить вам, что я хотел сказать моим романом («Анна Каренина»), я должен снова написать его, от первой до последней строки».
Как художник вживается в ситуацию своих героев, сам никогда в жизни не испытывая вполне описанных чувств и переживаний, так буддист судит обо всем в жизни на основе априорной истины о бытии к а к страдании. И тот, и другой прямо исходят из отсутствующего жизненного опыта.
Природу можно воспринимать по-разному. В обыденном плане: просто любя, ценя и восхищаясь ею. И в плане поэтическом, когда нам кажется, что мы прозреваем в ее сокровенной сердцевине что-то такое «последнее и высшее», что не выразить, иначе как в образах. Так рождается поэзия… Но что она выражает? Реальное и невыразимое? Или просто раз и навсегда отсутствующее?
Когда какая-то неосуществленная в нашей судьбе возможность, какой-то иной и увы! несостоявшийся поворот в биографии разрабатываются умом и фантазией, из гипотетического прошлого переносясь в гипотетическое настоящее, а то и в гипотетическое будущее, выстраиваясь в представлении параллельной, несбывшейся и оттого втройне заманчивой жизнью… тогда начинает в душе звучать тихая и томительная музыка…
Это, конечно, Моцарт. Моцарт доказал своей музыкой математически, что самые сильные страсти те, которые так и не нашли своего объекта. Самые глубочайшие и изысканные радости те, которые не имеют для себя причины. Самая чистейшая скорбь та, которая находит на человека без всякого основания. А самое пленительные мечты те, которым не суждено сбыться. Все проявления жизни в моцартовской музыке странным образом отсутствуют, но это самое отсутствие и придает им как раз последнюю остроту, невероятное правдоподобие и такое мелодическое совершество, о котором любые другие и присутствующие проявления жизни могут только мечтать.
Уже само слово «отсутствие» отдает своеобразной магией. Оно безоговорочно принимает мир и все, что в мире, но одновременно выстраивает иерархию, которая пронизывает весь космос, снизу доверху, а точнее, от периферии к центру, и вот на периферии оказываются вещи присутствующие, а в центре – отсутствующие, и чем дальше мы отходим от окружности – а отходить от нее можно только к центру – тем в большей степени все то, что мы успели испытать, почувствовать и осмыслить в жизни, заменяется не чем-то высшим, потусторонним или божественным, а всего лишь собственным своим отсутствием. Логика и чистота такого космического порядка вещей настолько поразительны, что им трудно сопротивляться.
Оргазм, как это ни парадоксально, есть физиологический триумф отсутствия как такового. В оргазме отсутствует ощущение времени и пространства, а также всех вещей и качеств, «проживающих» во времени и пространстве. И чем самодовлеющей они отсутствуют, тем интенсивней оргазм. Воспоминание или мысль о чем-то, задержка восприятия или внимания на чем-то, слышание или видение чего-то, – все это неизбежно ослабляет оргазм… Как странно! предельно возможное для человека психическое блаженство достигается физиологическим же «выталкиванием» каких бы то ни было «присутствующих» в сознании элементов… Такое выталкивание происходит «насильственным» путем – поэтому оно чрезвычайно кратковременно. Сознательное, полное и необратимое выключение любого «присутствия» как раз и есть состояние, которое Будда назвал ниббаной. То, что ниббана в аспекте блаженства бесконечно превосходит оргазм, для буддиста столь же очевидно, сколь для небуддиста непредставимо. Парадокс, однако, в том, что Будда на пути к просветлению отбросил и само блаженство. Осталась одна поэзия «чистого и абсолютного отсутствия». И вот жить непрестанно такой поэзией – значит ежеминутно носить в своей душе творческий дар, равный по силе и оригинальности Моцарту и Баху, Толстому и Кафке, Рембрандту и Леонардо, вместе взятым. В противном случае так и скатишься к какому-нибудь «присутствию». Потому как без громких сравнений здесь попросту не обойтись.
Без общения нормальная жизнь немыслима. У каждого общения свой временной ритм. С одними людьми мы встречаемся ежедневно, с другими – раз в неделю, с третьими – однажды в месяц или в год, а с иными и вовсе единожды в десятилетие. Так вот, эта единственная за одно или два десятилетия встреча – самая весомая и значительная, она как бы впитывает в себя весь несостоявшийся коммуникативный опыт, все невысказанные слова… И как бы сознавая, что ушедшего не восполнишь никакими словами, люди даже в эту редчайшую для них встречу умудряются подолгу молчать – но это молчание, подобно сверхтяжелой материи, заключает в себе поистине все их общение: общение в аспекте отсутствия. И наша память, интуитивно отделяя зерна от плевел, сохраняет в сознании именно такие, памятные моменты жизни. Тогда как, наоборот, ежедневное общение начисто забывается. И то, что мы помним от него, суть характерные детали, которые замечательно передают дух целого. Вся же прочая коммуникативная масса пропадает именно потому, что ее присутствие портит дело. Прожитая жизнь в той степени теряет свой «живой вес», в которой отходит к центру – в загадочную область бесконечных и безвременных онтологических возможностей, откуда общается со своим плотским двойником самым естественным и в то же время самым непостижимым для нас способом: через свое отсутствие. Тут нет ничего особенного. Возьмите в руки любимую книгу – и вы войдете в контакт с вашими полюбившимися персонажами точно таким же способом!
На наших глазах растут и взрослеют наши дети. Они принадлежат другому поколению, а стало быть, у них иные интересы, ценности, взгляды на жизнь. Когда они были малышами, нам казалось, что мы их знаем «насквозь и глубже». У нас было непосредственное ощущение, что они «плоть от плоти наши». Но со временем они от нас отдаляются: высказывают мнения, которые мы в них не предполагали, и совершают поступки, в которых мы их не узнаем. Они точно уходят за магическую черту, а там – как будто все уже может быть. Особенно ощутима эта черта для нас в половых отношениях наших детей: они делаются в них совершенно чужими, оставаясь, однако, вполне родными. Этот самый выбор их своей половины зачастую не может быть нами вполне постигнут – надо ли говорить, что сей процесс абсолютно естественен и неизбежен?.. И мы отныне должны жить со сложным и значительным, хотя для многих неприемлемым ощущением, что чего-то очень субтильного и важного мы в наших детям не понимаем и по-видимому никогда в жизни не поймем. Наши дети все больше входят в наше сознание субстанцией своего отсутствия, причем нельзя сказать, ч т о именно отсутствует, то есть каковы они сами по себе.
Более того, на феномене отсутствия зиждется важнейшая ценность морали: уважение. Уважать можно только то, с чем ты до конца не можешь соединиться. Что полностью не можешь понять. Что ты физически не в состоянии пощупать, увидеть, услышать. И что тебе поэтому никогда не будет вполне принадлежать. То, что ты уважаешь, для тебя в той или иной мере отсутствует. А то, что отсутствует, ты можешь только уважать. Уважение поэтому есть первооснова этики. Любовь приходит потом и на почве уважения. А на чистой любви нельзя строить человеческие взаимоотношения: любовь амбивалентна и способна мгновенно переходить в ненависть. Недаром говорится: от любви до ненависти один шаг. Вообще любовь – чувственная категория и неотделима от своей родной сестры: симпатии. Симпатия и антипатия управляют миром, но, поскольку они самые чувственные, то есть присутствующие категории, мир лежит во зле. Уважение принципиально сверхчувственно, потому что лежащая в его основе субстанция отсутствия, если и уловима органами чувств, то на таком высоком субтильном уровне, где ненависть и прочие грубые чувства жить не могут: им там, как в горных регионах, трудно дышать.
Вообще любые подлинные нравственные ценности: человеколюбие, самопожертвование, любящая доброта, терпение, уступчивость, незлопамятность и т.п. основываются на отсутствии как того, кто их осуществляет, так и того, ради кого они осуществляются. Это только вначале кажется, что благородная позитивная энергия от одного человека переходит на другого. При более же внимательном рассмотрении оказывается, что эта энергия, прежде чем покинуть своего носителя, растворяет его эго, так что кроме чистого источника любви и доброты ничего не остается. И достигая адресата, она погашает и его эго, так что на короткое время люди, обменявшиеся подлинными нравственными ценностями, уподобились светлым и гармоническим энергийным полям, а там, где поле, характер существовать не может. Он выступает позже, когда акт выделения и поглощения любящей доброты закончился. Или же он – что чаще всего имеет место – просто отступил на задний план. Чем в большей степени характер отступает в область отсутствия, тем полнее может присутствовать в человеке сочувствие и любящая доброта. Так чашка наполняется воздухом, когда из нее вылита жидкость. Напротив, вескость и мраморная пластичность характера предполагает наличие эго: вот почему никакой роман не может обойтись без злодеев. Ангельские персонажи нам скучны, и мы помним, сколько сил стоило Достоевскому создать «абсолютно положительного героя». Он тоже (кн. Мышкин) не совсем получился. Истинно положительные люди предпочитают деятельной жизни медитацию, и о них поэтому ничего путного не напишешь. Искусство с самыми великими человеческими добродетелями ничего общего не имеет. Будда, чтобы послушать Баха, не шевельнул бы и ухом, и чтобы увидеть картину Леонардо, не приоткрыл бы и глаза: жаль, что буддизм, тихо и незаметно заливающий Европу, как ночной прилив, избегает открытой конфронтации с европейским искусством.
Все в жизни может вызывать зависть и ревность. Даже то, о чем мы не подозреваем или не хотим думать. Посторонние деньги, имущество, хорошая внешность, успех, обилие друзей и женщин, здоровье… Как говорится, и т.д. и т.п. Сюда же и талант, и гений. Сверхобычные способности само собой. Но в иных случаях также и дар излучать и притягивать большую любовь. Равным образом близость к Богу и предпочтение Богом усиливают зависть и ревность – в Библии на этот счет есть даже одна поучительная история. Вот только упразднение в себе любых желаний и, как следствие, вступление в Поток и последующее неминуемое просветление не вызывают, как ни странно, ни ревности, ни зависти. Хотя это и есть самый заветный дар, который может выпасть в удел простому смертному. Но нет, именно по отношению к этому дару зависть и ревность отсутствуют. Они, как гоголевский Вий, его просто не видят. Отсутствие каких бы то ни было негативных эмоций по отношению к определенной ценности есть, быть может, самый несомненный определитель этой ценности.
Просто бросается в глаза, что высочайшая человеческая ценность – бытие Божие, продолжает жить в человеческом сердце, будучи окутано нимбом собственного отсутствия. Безусловно: существует множество реальных «божественных» атрибутов – на девяносто девять процентов ритуального характера. Последний, сотый процент носит неритуальный характер – это чудеса, необъяснимые явления и сверхъестественные вмешательства – он же и самый сильный, но даже он, будучи вполне видимым и доказуемым, только подчеркивает невидимую и недоказуемую природу бытия Божия. Здесь вечная притягательная тайна веры в Творца, и не будь Последний в конечном счете отсутствующим, как знать, удержалась бы вера в него, а если бы удержалась, то в каком виде.
Когда мы оглядываем нашу прошедшую жизнь, то, независимо от того, какой она нам представляется, в ней всегда есть элемент абсурдного сновидения. И более того, этот элемент залегает в самой ее сердцевине: какая бы эта жизнь ни была. Абсурдность заключается в том, что часть жизни ушла и никогда не вернется, и никакие метафизические, астральные и прочие уловки не в состоянии ее реально возвратить. Это возвращение возможно только при помощи памяти, но каждый по опыту знает, насколько иллюзионна эта попытка, и сколько в ней томления, беспокойства, разочарования и тоски. Однако то, что произошло с нашим пока еще маленьким прошлым, когда-нибудь и с абсолютной неизбежностью произойдет с жизнью в целом. Также и она покажется нам когда-нибудь абсурдным сновидением. Никогда не в полной мере, нужно заметить, но лишь в некоторой. Зато и этой малой гомеопатической степени достаточно, чтобы увидеть в мир в иной перспективе. Эта перспектива, как легко догадаться, есть отсутствие реальной субстанции в мире. И что бы мы ни делали, как бы ни старались и ни напрягали усилия, жизнь наша, если взглянуть на нее в целом и непредвзято, была и останется абсурдным сновидением – мы можем менять лишь сюжет и нюансы его.
С другой стороны, обращает на себя внимание и противоположный момент, а именно тот, что в повседневной жизни мы не ощущаем, как правило, сновидческой и абсурдной субстанции бытия. Разве что местами и вдруг, как при автомобильной аварии, несчастном случае или любой другой внезапной перемене. А так же, как сказано выше, при истинно философском и подлинно вдохновенном воззрении на жизнь. Но все это, строго говоря, исключения. Повседневность неустанно и неумолимо навязывает нам чувство собственной реальности, и постоянно спорить с этим чувством, внутренне ему противодействовать есть некоторое и даже порядочное насилие над собой. Обыденный порядок вещей предполагает, таким образом, отсутствие сновидческой абсурдности.
Вообще любые противоположности отсутствуют одна в другой, а той общей и объединяющей субстанции, в который бы они присутствовали вместе, принципиально не существует, и в этом все дело. Отсюда прямо вытекает невозможность «первосущности» бытия – той самой «вещи в себе», поисками которой постоянно был занят человеческий (преимущественно европейский) ум. История философии оказывается тем самым тонким интеллектуальным развлечением, по сути, ничем не отличаясь от футбола или собирания редких жуков. На вековечный вопрос «Что есть истина?» следует ответить: отсутствие самостоятельной субстанции где-либо, в чем-либо и когда-либо, что и сделал Будда. Но этого мало. Можно ответить правильно, а жить так, как будто эта самостоятельная субстанция существует – буквально повсюду, куда мы суем свой нос. Потому ведь и суем, что т о, ч т о нас интересует, представляется нам важным и интересным: то есть хотя бы временно и относительно обладающим самостоятельной сущностью. Только в наших глазах, разумеется. Но и этого достаточно. Чтобы жить, достойно и по-человечески, нужно во что-то верить. А это значит – наделять «предмет» веры атрибутами, которые он заведомо не имеет. Внутреннее противоречие, на котором стоит жизнь. И которое ее движет. Будда предложил устранить сие досадное противоречие. А заодно с ним и всю ту жизнь, которую одну знает и которой одной живет и жило человечество. Это в принципе возможно, но в виде исключения. То есть попросту для немногих избранных. Жить сообразно а б с о л ю т н о й истине, заключающейся в о т с у т с т в и и и с т и н ы, значит признавать одну ниббану и пребывать только в ней.
Как остроумно выразился Эпикур, пока мы есть, смерти нет. Когда же приходит смерть, нас уже нет. В самом деле, умирание означает вход в индивидуальное и непостижимое для здоровых и нормальных людей туннелеподобное пространство, которое с видом сначала изможденного и страдающего, а потом и мертвого тела мало что имеет общего. Вход в это пространство, пребывание в нем и тем более выход из него начисто выпадают из наших привычных «точек отсчета». Это можно сравнить разве с исчезновением пространства и времени в иных космических конфигурациях: мы же привыкли иметь дело только с изменениями в пределах пространства и времени. Короче говоря, также и смерть, эта таинственная и торжественная гостья, таящаяся, подобно тени, почти за каждым земным предметом, и, кажется, непрерывно за нами наблюдающая, томит и мучает и потрясает нас именно своим отсутствием.
То, что наша ситуация ничем принципиально не отличается от ситуации приговоренного к смертной казни, от нас ускользает только благодаря незнанию нашего смертного часа. Если бы он был нам известен, мы в полной мере уподобились бы обитателям смертной камеры, и разве что камера эта до поры до времени (пока не пришел час лечь на больничную койку) была бы целым миром. Неопределенность смертного часа, то есть уверенность в том, что он придет, и вместе полное неведение насчет того, когда же именно, – эта двойная неизвестность спасает нас одновременно и от ужаса вечной жизни, и от ужаса безостаточного уничтожения. Жизнь опытом возраста, болезней и растущего самосознания постепенно упраздняет оба неизвестных «икса», подготавливает нас к «великой трансформации», и смертный час, надвигаясь на нас, точно неизвестная земля из тумана на приближающийся к ней корабль, все меньше страшит нас, а если нам в духовном смысле особенно повезло, то и представляется нам даже вовсе «землей обетованной». То, что это именно так и никак иначе, легко проверить. В самом деле, что мы теряем, будучи вынуждены умереть, скажем, на следующей неделе? Те пару недель, месяцев или лет, которые рассчитывали прожить, исходя из туманных обещаний «доброго» врача, а чаще просто из собственного смертоносного кровавого сгустка страхов и надежд. Но стоит только вообразить, что мы в прошлом не однажды умирали, теряя недожитые десятилетия, а может, и не рождались вовсе, теряя целые непрожитые столетия… и что же? страдаем мы от этого? испытываем ли чувство потери? недостатка? ничего подобного! скорее наоборот! Такого ощущения блаженного покоя и полной достаточности непрожитого, а стало быть, навсегда и необратимо отсутствующего бытия мы никогда еще не испытывали. Вот если бы этот великий психологический опыт прошлого, в котором нас не было, и которое поэтому является для нас источником истинного блаженства, перенести на короткое и чрезвычайно динамическое и болезненное ближайшее будущее нашего умирания… поистине, ничего больше не нужно! Отсутствие должно быть полным и незапятнанным, как по отношению к прошлому, так и в отношении будущего! Тогда оно приносит неоценимые дары. Причем эти дары не менее реальны, чем любые другие. Просто они предельно субтильны. Соответственно столь же реальна психологическая работа с отсутствием. И разве что она происходит с начала и до конца на самом субтильном духовном уровне.
Перед самой смертью большинство людей испытывают и самые великие физиологические и психологические страдания. Но статистика показывает, что, даже имея возможность раньше, добровольно или с посторонней помощью уйти из жизни, умирающие предпочитают «естественный» конец. А значит – страдания до последнего часа. И они по-своему правы! Потому что смерть, таща за собой умирающего тернистым путем невероятных болей и еще более невероятного расставания со всем тем, что знал и чем жил умирающий, все-таки в последний момент дарует ему – как благодарность за проявленное смирение! – погружение в безбольный свет и предчувствие великого блаженного покоя. А это уже как будто со смертью ничего общего не имеет. Напротив, тот, кто собирается выпить смертоносный коктейль или принять смертоносную инъекцию, должен или, по крайней мере, может ощущать некоторое страшное давление и беспокойство. В конце концов эвтаназия напоминает смертную казнь, и разве что умирающий согласился на нее добровольно. Разница, разумеется, колоссальная, но крошечный и бередящий душу оттенок остается. Физические страдания эвтаназией упраздняются – а каково будет восприятие смерти? Не будет ли слишком явным ее присутствие на фоне отсутствующих страданий? Тогда как в случае естественного умирания дело обстоит совершенно наоборот: умирающий предпочитает реальные и присутствующие страдания (смягчаемые, конечно, обезболивающими медикаментами) – лишь бы за ними и внутри их вошла в него отсутствующая смерть…
До самого существенного нам не дано дотронуться. В этом множество недостатков, но и масса преимуществ. Главнейшее из них то, что именно по этой причине смерть для нас в последней фазе совершенно безболезненна.
Когда кто-то из наших знакомых умирает, мы ему сочувствуем, и невольно, согласно закону контраста, немного радуемся, что мы еще живы. Но когда он уже умер, мы начинаем тайно сознавать некоторое его б ы т и й с т в е н н о е превосходство над нами: он ведь уже сделал последний, решающий шаг, а нам этот шаг еще предстоит.
Вообще, как гениально подытожил Шопенгауэр, страдания имеют присутствующий характер, а блаженство – отсутствующий. Первые тяжелы по своей субстанции, как мать-сыра земля, вторые легки, как воздух. Боли, трудности, испытания и преодоления оставляют на душе еще прежде, чем на теле, раны, рубцы и просто мелкие шероховатости, из которых, точно искусным невидимым резцом, выпестовывается наша индивидуальная биография и судьба. Сюда же и острые радости: первая любовь, женщины, игра, приключения и т.п. Все они, как монеты, имеют обратную сторону: страдание, разочарование и опустошение. Но поскольку все они вместе составили наш характер и биографию, мы их уже не можем отделить как от себя самих, так и друг от друга. Наши боли, наши радости и наша жизнь давным-давно слились в одно целое, да они никогда и не разделялись по сути… Все правильно. Мы живем тяжелыми и присутствующими элементами, ими мы питаемся, и они выходят из нас в виде экскрементов. Но дышим мы субстанцией отсутствия: сюда входит все самое высшее, субтильное и непостижимое умом. Само по себе оно превосходит даже любое блаженство, просто соединяемся мы с ним впервые посредством ощущения блаженства. Поэтому чувство радости и ощущение блаженства нельзя путать. Первая – всего лишь кровная сестра своих братьев: Страдания, Разочарования, Опустошения. Второе – поистине не от мира сего, и, прикоснувшись к нему, нам приходится скоро с ним расстаться. Уходя от блаженства ввысь, обретаешь, хочешь-не хочешь, и параллельное, куда более субтильное ощущение отсутствия всякого блаженства. Идя же от блаженства вниз, к грубой радости или попытке задержать в душе чувство блаженства, закономерно оказываешься рано или поздно в объятиях тех самых молодцов, от которых пытался бежать: Страдания, Разочарования и Опустошения.
Отпуска: самое, что ни есть обыденное явление. Мы хотим увидеть и испытать что-то новое и невиданное. Хотя бы прикоснуться к вечным мифам о «земле обетованной» или «странствиях Одиссея». Всем известно: пока отпуск планируется и о нем мечтается, он представляется в самых радужных тонах. Хотя его еще нет, но впечатление от него парадоксальным образом самое субтильное. Когда мы входим в него, он, как любая повседневность, «утекает сквозь пальцы». Однако закончившись, он снова обретает магическую власть над нами, теперь в воспоминаниях, поскольку его уже нет. Разумеется, каждый делает свои опыты и проходит свой путь, так что у иных жажда жизни настолько сильна, что они из гроба встали бы на месяц, чтобы совершить очередное путешествие. Стезя мудрости, однако, едина: она предполагает честное и добросовестное осознание жизненного опыта. Когда самые важные отпуска позади – те, без которых, казалось, и жизнь неполноценна – а неважные – те, без которых можно обойтись, но коим нет числа – впереди, тогда является вдруг, подобно вдохновению для художника, сознание, что как раз те отпуска, которые еще не сделаны – самые лучшие и самые чистые, и единственная возможность оставить их таковыми – попросту не делать их. Повторяю: этот глубочайший и сокровенный опыт доступен только тем, кто способен утолить неутолимую жажду жизни. Каким образом это происходит – индивидуальная тайна. Нет, по-видимому, и двух людей, которые бы пришли к ней одинаковым путем. Это похоже на чудо. Хотя оно же вместе и самая обыденная вещь. Обычно в то же самое время является осознание прошлого – всех тех времен и эпох, когда нас не было – как предельно блаженного переживания, тогда как в осознание любой реальной для нас жизненной возможности входит ощущение неопределенности и томительного беспокойства. Всегда и всюду, где нас не было, нет и не будет – атмосфера торжественного покоя. Всегда и всюду, где мы были, есть или будем – предчувствие неопределенности, беспокойства и по большому счету нежелательности свершающегося. Странная, но неопровержимая психическая реальность! Означает ли это, что нужно как можно скорее удалиться из жизни, коли самые сладкие плоды ее – плоды отсутствия? Как раз наоборот – вкушать их можно только посреди жизни! Жизнь для того нам и дается, чтобы искать и находить ее самые запрятанные и потому быть может самые вкусные плоды…
Принято считать, что жизнь справедлива. Несмотря на чудовищные преступления, совершаемые с самыми невинными на земле существами: детьми. Решение уравнения заключается в плохой карме. Опровержение невозможно. Вместе с тем на каждом шагу мы подмечаем, насколько мудр повседневный ход вещей: в нем все отлажено до миллиметра, так что, собственно, даже малейшее отклонение от того существования, которое мы ведем, для нас же самих немыслимо: альтернативами может забавляться только праздная фантазия. Поэтому на вопрос: справедлива ли жизнь, следует ответить – наверное, да, и в любом случае приходится вести себя так, как будто она абсолютно справедлива. Ничего лучшего все равно не дано. Это и есть наилучший пример отсутствующей справедливости.
Не иначе с понятием предопределения. Встречаются на каждом шагу в жизни такие стечения обстоятельств, что не увидеть в них хотя бы намека на что-то высшее и необъяснимое значит перестать быть честным человеком. Но дальше такого намека дело не идет, любая конкретизация предопределения вредит последнему и как бы отнимает у него те тонкие энергии, которые пронизывают нас, когда мы фиксируем только наличие его, и тут же заворачиваем это наличие в тонкую фольгу отсутствующей субстанции.
Равным образом и человеческий характер подчиняется той же логике. Мы молча исходим из наличия в человеке устойчивой психической субстанции – и действительно, в подавляющем большинстве случаев любой человек чем-то отличается от другого. Но в том-то и дело, что повседневный опыт – лишь малая часть жизни. Мы знаем слишком хорошо и тоже по опыту, как обстоятельства могут «ломать» характер человека. Насилие и экстремальные условия в первую очередь. Соблазны идут потом. А следом за ними – потайная изнанка: извращенные или тщательно скрываемые склонности. Уже простая измена делает супруга «неузнаваемым» для партнера. Садист, на протяжении десятилетий ведущий образ жизни образцового семьянина, нынче не редкость – можно ли видеть в нем единство характера? Еще меньше там, где люди оперативным путем меняют пол. Наконец, длинный и извилистый жизненный путь делает человека и вовсе неузнаваемым: сначала для тех, кто его знал, а потом и для самого себя. В искусстве условность и хрупкость характера делается особенно выпуклой. Стоит Анне Карениной не к месту почесать колено или кн. Андрею представить Наташу обнаженной – элементарные жизненные процессы! – как великолепные характеры идут к черту… При чтении же мы молча исходим из наличия глубочайших человеческих характеров. Так оно и есть – просто характеры эти о т с у т с т в у ю т. Как в литературе, так и в жизни. И отсутствуют по-разному. Как по-разному, разумеется, можно проследить и доказать это отсутствие.
Прошлое отсутствует, потому что оно уже прошло. Будущее отсутствует, потому что оно еще не наступило. Казалось бы, присутствует только настоящее. Но нет – также и оно отсутствует, потому что ежесекундно утекает, точно вода сквозь пальцы.
Отсутствует авторство одного из величайших художников мира – Шекспира. Человек с этим именем, кажется, конюх и ни разу не покинувший пределы Англии, просто не мог написать вещи, требующие досконального знания двора и заграничных земель. В то же время оба светских аристократа, Фрэнсис Бэкон и граф де Вер, единственные претенденты на звание гения, писавшего под псевдонимом «Шекспир» как-то трудно представимы в этой роли: слишком уж много в шекспировском творчестве стихии, и вот она-то никоим образом не проглядывает в жизни обоих. Отсутствует также достоверная судьба одного из главных творцов европейской истории: Иисуса Христа. То ли его на самом деле распяли, то ли сняли с креста еще живым, и он, оправившись, отправился в Индию – в Кашмирскую землю и там умер в возрасте восьмидесяти лет. Вторая версия даже более обоснована и доказуема. Отсутствуют и будут, по-видимому, вечно отсутствовать последние и окончательные ответы на кардинальные вопросы возникновения родов и видов, жизни вообще, Вселенной и материи. Отсутствует живая данность самых древних цивилизаций: Атлантиды, Лемурии и пр. Отсутствует планетная основа для инопланетян, хотя их следы на Земле разбросаны повсюду. Отсутствует единство во взгляде на астральную жизнь, хотя убедительность первоисточников, разнообразных и несовместимых между собой, просто потрясающая. Отсутствует полностью знание о том, откуда мы пришли и куда идем. Мы не знаем и никогда доподлинно не узнаем, кем мы были в прежней жизни, и была ли она вообще, и будет ли для нас последующая жизнь, и кем мы в ней будем. Отсутствует даже самосознание того, кто мы и что мы есть, по сути, в этой нашей теперешней жизни. Отсутствует глубокое понимание собственных возрастных фаз. Отсутствует постижение сопровождающих нас по жизни людей. Отсутствуют смысл жизни, характер, судьба. Отсутствует бог. Отсутствует дьявол. Отсутствует душа. Отсутствуют все вообще кажущиеся нам особенно важными феномены, и по этой именно причине мы их наделяем плотью и кровью, трогательно заботимся о них… что говорить? Мы живем ими, как будто они столь же ощутимы и повседневны, как наша одежда или еда. Не так ли точно художник заботится о своих героях? придает им новые и новые жизненно убедительные черточки… делает все, чтобы доказать себе и другим, что его персонажи реально присутствуют… и тем самым убеждает нас теперь уже окончательно, что отсутствие первично и субстанциально. То же обстоятельство, что мы этим отсутствием живем, стало быть, так или иначе возводим его в категорию присутствия, – это обстоятельство вторичное и дополняющее.
Судя по всему, мир наш существует только для того, чтобы в один прекрасный момент то или иное живое существо – в конечном счете, получается, лишь буддист! – был способен добровольно, окончательно и бесповоротно от него отказаться. И ни для чего больше. То есть исключительно, разумеется, в эстетическом смысле. Потому что о любом другом нам судить не дано. Но и этого довольно. А это значит, что мир, от которого отрекается человек (ибо отречение не есть уничтожение) продолжает для него существовать – но в аспекте собственного отсутствия.
И совсем уже в качестве постскриптум. Допустим, на земле родился гений или человек необычайной судьбы. Наши чувства к нему – от доброй и грустной зависти до безграничного восхищения. Мы даже не можем себе представить, чтобы его не было, чтобы он не родился. Какая бы пустота разверзлась на его месте! по каким невообразимо иным путям пошла бы человеческая история и культура! как велика его судьбоносная роль! И если вообразить себе на миг тайную лабораторию рождения жизней и плетения судеб – сколько же нужно таланта, чутья, смелости, покровительственной руки свыше и прочих тысяч неизвестных качеств и миллионов благоприятных обстоятельств, чтобы свершилось столь редчайшее, почти невероятное событие, которое мы, в зависимости от настроя ума, склонны именовать либо случаем, либо провидением Божием…
Но представим себе и обратный вариант: что душа или сознание, имеющие возможность воплотиться на земле в образе гения или великого человека, то есть «скопившие» для подобного прорыва достаточные кармические заслуги (останемся пока при этой наиболее вероятной версии), добровольно от нее отказываются, предпочитая ей некое непредставимое и непонятное для нас отсутствие… Надо полагать, что для сопротивления силе инкарнации надобны колоссальные духовные (медитативного порядка) усилия – и вот душа или сознание напрягают их: чтобы не родиться ни гением, ни человеком необычайной судьбы… Какой странный, фантастический и однако вполне правдоподобный вариант!
Но вот что самое интересное: при всем нашем безграничном восхищении выдающимися людьми не предпочтем ли мы им в глубине сердца именно этих редких и непостижимых «существ», коим на человеческом языке нет имени, – только за то, что самому великому на земле «присутствию» они предпочли его же «отсутствие» и ничего кроме «отсутствия»?