Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2011
Из цикла
«Здесь в печальной Тавриде…»
Чисто номинативно
– А почему в печальной Ставриде? – спросила дочка.
– Не в ставриде, а в Тавриде, – сказал я, – Так раньше назывался Крым, в древности, когда здесь жили тавры.
– Какие тавры?
– Ну, было такое древнее племя, – объяснил я, – они когда-то населяли Крым, то есть Таврию. – А дедушка Нитенко тоже тавр?
– Нет, дедушка Нитенко не такой древний. Он украинец.
– Ну да, не древний, еще какой древний, у него такие волосы в ушах растут, – убежденно сказала дочка, – наитипичный тавр.
Очень мне нравится, когда эта пичужка вставляет в свою речь слова из взрослого лексикона. Например, про спичку: «Это самая толстая, самая ответственная спичка» Ответственная спичка! А? Не слабо.
Кстати, ставрида, наверно, от Тавриды и произошла. «Откуда рыбка, мужики?» – кричали рыбакам. «А с Тавриды…» – отвечали те. С Тавриды, ставрида… ставридка… Так и пошло. Поел бы я ставридки, да где ж она в этой печальной Тавриде?
Давно хочу написать книжку как бы ни о чем, то есть, чтобы в ней ничего существенного не происходило, ничего такого драматического, а просто обычная такая тягомотина: ну, там, встают утром, умываются, зубы чистят, кашу едят, идут на море, купаются, возвращаются, обедают, чистят зубы и так далее, ну вроде, ничего не происходит – жизнь просто происходит. Но вот как-то метода описания не подобрать. Может быть, попробовать называть все подряд своими собственными именами, обозначить это каким-нибудь там номинативизмом… Скажем, так: справа – скала Сокол, слева – скала Орел, посередине – я с рефлексиями творческого порядка; впереди море. Черное. Солнце. 35? по Цельсию в тени. Если Сокол сойдется с Орлом поболтать о том, о сем, от меня что останется? Минус. Точнее ноль. Минус ноль, одним словом.
Нет, не получается. Ни черта не получается. Скучно. Почему я ни одного своего замысла, вполне созревшего, не довожу до конца? Может быть, не надо, чтобы созревал? Может быть, все в уме пережевав, я уже устаю?
Ну, давай, еще немного попробуй: кто? – я. Что делаю? – лежу, сижу, брожу, жужжу, валяюсь трупом на пляжу, хозяев криками бужу и с индоутками дружу.
Индоутки, кстати! Действительно, помесь утки с индюком. Крупные такие утки. Шеи чуть длиннее, чем у обычных, а в остальном – утки и утки. Что в них индюшиного? Сижу, курю после обеда. Обступили толпой, требовательно на меня смотрят и что-то втолковывают, доказывают, качая головами и открывая клювы; периодически делают вежливый книксен, приседая на одну лапку. Этикет у них такой. Голос неважнецкий: не кряк полноценный, а какой-то сдавленный сип. Предводитель-производитель их по имени Сема подошел. Индоутк. Или уткоинд. Тоже уставился строго так и ну что-то выговаривать. Об чем речь, Сема? Давай, чисто номинативно. Ты называешь – я называю, ты называешь – я называю… Кого… Что… Нет, кивает и кивает, сипит и сипит. Ну что? И без тебя знаю: полторы тысячи долга и разбитая машина в Ленинграде, незаконченный вялотекущий роман с учительницей музыки из Луги, предстоящая командировка в Куйбышев, сиречь Самару, а еще и рефлексии творческого порядка, а еще и отдохнуть надо… Бр-р…
Вот так. Чисто номинативно.
Называю: вечер, пляж; где ты хочешь, там и ляжь; ничего не происходит, солнце за гору заходит и никак зайти не может, рассеянное освещение, преферанс, рассеянные игроки; играю шесть треф с тремя младшими, попадаю под «паровоз» – в результате без четырех. Уметь надо!
– Папа, я уже умею! Умею! Умею! Плавать!
– Ну-ну! – подбадриваю.
Бежит ногами по дну, руками в воде уморительные движения делает:
– Я уже два сантиметра проплываю!
Два сантиметра!
Шесть лет. Что взять? Но чудо как хороша! – загорелая, волосы золотые густющие по ветру развеваются…
Только дети и радуют.
Они же и печалят.
Все время приходит какая-то живность. «Живность всей природы», – говорит дочка.
К ужину подошел хозяйский песик Малыш. Деловой такой песик. Вечно по своим делам трусит с озабоченным видом. Местная порода и тоже помесь, непонятно только, кого с кем. Мелкий, ростом с варежку, беленький, лохматый, морда смышленая. Мне такие нравятся. Уселся на пороге: одно ухо торчком, другим глаз прикрыл, и посматривает хитро одним глазом на нас.
– Вот нахал, – говорит хозяйка, – объелся свиной требухи, а еще что-то просит.
Малыш лениво глянул на хозяйку и икнул. А мимо носа какая-то совсем необычная живность ползет: не то гусеница, не то сколопендра. Ноль внимания, фунт презрения. И бровью не повел. Сидит, икает. Тут блоха, видно, укусила, хотел почесать за ухом задней лапой, но так замедленно это проделал, что не достал, промахнулся, откинулся на бок, икнув, и посмотрел на меня сконфуженно.
– Ничего, брат, – утешил я, – бывает.
А мимо опять: червяк – не червяк, змея – не змея…
– Да, – говорю жене, – весело у вас тут.
– Да, – отвечает. – Очень тут мило. Отдыхай, родной.
Когда дочку укладывал, вошел кузнечик. Не влетел, не впрыгнул, а именно вошел степенным шагом… и вдруг обнаружился у меня на плече. Да какой!. Я таких сроду не видел. Зеленый, как… Даже сравнения не подобрать. Такого цвета в природе не существует, а вот, однако же… Кузнечик! Прямо-таки, неоновый какой-то. Шизофренический кузнечик, скажу. Сидит, бровками своими шевелит, лапкой передней мордочку трет, и тонкой ножкой ножку бьет. Такой вот чистюля. Потом играть с нами затеял: с меня на дочку прыгает и обратно. И не боится! «Он, наверно, ручной» – сказала дочка.
– Ага, тут все ручные. Вся живность всей природы.
А кузнечик прямо в мою ладошку уже забрался и никак оттуда выпрыгивать не хочет.
«И впрямь, что ли, ручной? – подумал я.
В час ночи раздался стук в окно. Пришел Семен и ну орать:
– Выходи! Чего ты спишь-то? Ночь – сказка! Пошли голышом купаться.
Пошли. Бросил плавки, полотенце и шлепки на гальку у воды… и в море.
Благо-да-ать!
Кайф полный! Вода теплая, ласковая. Перевернулся на спину: небо-то! Звезд-то!
Словно среди Млечного Пути плещешься. Красота!
– Спасибо, Семен! – кричу.
Буль-буль рядом. Выныривает.
– Чего? – говорит.
Вышел на берег. Плавок и шлепок нет. Полотенце вот есть, а плавок и шлепок нет.
– Смыло, – говорит Семен. – Не бери в голову. Отдыхай.
Ну ладно, завернулся в полотенце, поплелся домой, благо, хоть глаза выколи… Вхожу в кухоньку, свет включаю: Ба! Полотенце-то не мое. Вот-те раз! Промахнулся я, значит, на берегу-то.
Представил лицо жены утром, тут же и помятую машину в Ленинграде, долг чертов, надоевшую училку, пыльный Куйбышев, сиречь Самару, еще кое-что. Перечислил все это в номинативном таком ключе.
«Да-а! – думаю. – Ничего не происходит. Ну, ровным счетом, ни-че-го».
Ночью мне снилась австрийская революция 1848 года. Сон был яркий, цветной, широкоформатный и многосерийный, потому что я просыпался, засыпал, опять просыпался, выходил курить, опять ложился, засыпал, а сон все продолжался и продолжался, и, уже под утро, я все еще лез на баррикаду, размахивая сабелькой и что-то воодушевленно крича на непонятном самому языке. Потом меня расстреливали: я стоял у замшелой стены в красных шароварах и в белой рубахе и смотрел на восходящее солнце. Потом я пил вино с каким-то бородатым типом, обмотанным в мое полотенце… Потом я проснулся.
– Ну и сон мне приснился, – сказал я жене и номинативно так, кратенько изложил содержание.
– Ничего, – сказала жена. – Отдыхай, милый.
– А как?.. – с отчаяньем спросил я.
Башмаки
Башмаки, оказывается, ходят парой.
Об этом мне доверительно сообщила дочка и многообещающе добавила:
– Вот увидишь!
И я увидел. Вечером на набережной, когда отдыхающие, откупавшись и отвалявшись положенное на солнцепеке, меняют плавки и купальники на вечерние разной степени экстравагантности туалеты, и чинно прогуливаются, без любопытства глядя на море и с любопытством друг на друга; когда на их лицах читается не только удовольствие от этого степенного, плавного, медитативного променада, но и гордость, и зависть, и еще, бог знает, какие чувства; когда теплый бриз овевает их разгоряченные и облупленные лица ароматом местных роз и нездешних дезодорантов; когда… Нет, мне этот период никогда не закончить… О Башмаках я. О Баш-ма-ках.
– Смотри, папа! Башмаки! – прокричала дочка, вынырнув из кустов чайной розы и тыча пальцем прямо перед собой.
– Настя! Господи, ну разве можно так… – жена укоризненно покачала головой.
– А что такого? – пожала плечами Настя и нырнула в кусты.
– Да, – шепотом сказал жена, – Башмаки.
А и действительно, Башмаки ходили парой.
Они шли навстречу нам и не то, чтобы раздвигали толпу, а толпа, вроде бы, сама расслаивалась и осторожно обтекала этих плечистых ребятишек. Черные майки в обтяжку подчеркивали их могучую мускулатуру. Они шли, поигрывая своими бицепсами, трицепсами, трапециевидными и прочими мне незнакомыми и, как мне показалось, с некоторой ревнивостью косили по сторонам глазами; и чей-либо взгляд, брошенный на них, вызывал своеобразную рефлекторную игру мышц. При этом они что-то смачно жевали, и ритмичные чавкающие движения губ еще больше удлиняли к подбородкам их, и без того вытянутые, безлобые, как бы сплюснутые лица. Глаза же были пусты и прозрачны. Один из них был рыжий, другой – потемнее, и вряд ли они были так уж похожи друг на друга, но этот одинаковый рост и одинаковая покачивающаяся походка со слегка разведенными в сторону руками, и одинаковая стрижка с голым затылком и дурацкой челочкой, и общее это выражение ревнивого самолюбования на лицах, и синхронное верблюжье жевание, – все это делало их почти неотличимыми.
«И впрямь, два башмака – пара…» – подумал я.
– Обыкновенные качки, – сказал я, поймав вопросительный взгляд жены. – Перекаченные к тому же.
Жена с усмешечкой оглядела меня с ног до головы и иронично поцокала языком.
– Вот так и фланируют парой туда-сюда, туда-сюда, – сказала она. – С таким вот видом легкого превосходства.
– Ага, – фыркнул я, – а мы, да и все прочие не тем же заняты?.. с видом легкого превосходства…
Из кустов акации с треском вывалилась дочка.
– Ну что, видел Башмаков?! – завопила она на всю набережную.
Гуляющие осуждающе посмотрели на невоспитанную девочку.
Жена сделала строгие глаза. Я ухмыльнулся.
Дочка состроила публике гримаску притворного ужаса и опять исчезла в кустах.
Итак, Башмаки ходили парой.
И как-то раз через несколько дней, в томительный час сиесты они дошли до нас.
– Эй, хозяйка! – проорал правый Башмак так, как будто мы с женой стояли не в двух шагах за заборчиком, а, по меньшей мере, за версту от него.
– Тише, – строго сказала жена, – дочка спит.
– Извиняюсь, – Башмак прижал ладонь к сердцу и сделал что-то вроде легкого полупоклона.
– Вы… того… тут не сдается? – громким шепотом спросил левый Башмак.
– Да мы не хозяева, – сказал я. – Сами тут снимаем.
– А мы можем по хозяйству что-нибудь… – предложил правый Башмак, словно и не слышал моего ответа.
– Дрова, например, поколоть… – добавил левый.
– Да какие дрова? Тридцать пять градусов в тени…
– Ну, мало ли…
– С дровами – это к хозяевам. Но их сейчас нет. А если бы и были… они ничего уже не сдают, нечего уже сдавать, – попыталась объяснить жена.
– Может, в огороде чего помочь, так мы…
Определенно, они нас не слышали.
– Нет, нет, ребята. Ничего не надо.
– Точно? – правый Башмак с подозрением посмотрел на меня.
– Без базара? – левый Башмак с подозрением посмотрел на меня.
– Нет базаров, – я развел руками.
– Ладно, – сказали Башмаки, – мы еще вечером заглянем.
Они торжественно развернулись и, продемонстрировав нам впечатляющую игру спинных мышц, собрались уже было отчалить, но тут углядели обширное семейство хозяйских индоуток.
– Ого, – сказал один. – Сколько мяса ходит.
– Угу, – сказал второй. – А можно мы это мясо того… – и он сделал руками скручивающий жест. Воображаемая индоуткина шейка жалобно хрустнула в мощных лапах. Башмак облизал губы. Я пожал плечами.
– Шутим, – объяснили Башмаки и гулко загоготали.
Так, гогоча, и отвалили, наконец.
Из комнатки высунулась недовольная, заспанная дочкина мордашка:
– Ну, кто меня все будит и будит?
– Да вот – Башмаки приходили.
– О-о! И чего хотели? – оживилась дочка.
– На тебя посмотреть.
– Нет, правда, ну, правда?..
– Дрова хотели поколоть, – объяснил я.
– Какие дрова! Тридцать пять в тени. Они что?.. – дочка фыркнула и удалилась в комнату. Мы с женой переглянулись и дружно расхохотались.
Башмаки не только ходили парой. Они и лежали парой. Нет, воз-лежали. Именно, возлежали метрах в трех от нас в картинных позах по краям подстилки, зажав в середине простоватого вида дамочку с девочкой лет восьми. Башмаки только что вылезли из воды и теперь обсыхали, любуясь сами собой и друг другом.
– А что, мы неплохо смотримся? – кокетливо спросил вдруг один.
– А? Вполне, а? – подтвердил другой.
Дамочка повертела головой и благосклонно улыбнулась им обоим.
– Я бы их сделал за шесть секунд… – услышал я за спиной голос Семена.
Я нехотя оторвался от созерцания Башмаков:
– О чем речь?
– Да вот Семен утверждает, что Башмаки перекачены и оттого в драке с них толку мало, и он бы их сделал… – пояснил Вовчик.
– А пусть попробует, – предложил я.
– А пусть, – согласился Вовчик. – Давай, Семен.
– А запросто, – сказал Семен. – Только с какой стати? Чего это я сам полезу?..
– Мальчики, вам сколько лет? – проснулась тут моя жена. – Не наигрались, что ли?
– Нет, это принципиальный вопрос, – не согласился Семен.
– Да ладно вам. Вы лучше понаблюдайте… Вы думаете – я сплю, а я уже полчаса гальку во рту держу, чтобы не смеяться. Это же просто: десять долларов за наблюдение за наблюдающим… Вы послушайте… Ой, не могу…
Мы послушно повернули головы.
– Ну-у, это просто класс! – стонал один Башмак. – Проработка, рельеф… отпад полный, выходит весь в масле, сука, и так… Ха-а! – Башмак вскочил, встал в раскорячку, подобрал живот и напружинил мышцы.
– А тут выходит этот хрен… – продолжил второй Башмак, – …и бац так… ребром… Но Шварц, я торчу, хлоп блок… вот так: ки-я! – Башмак показал, – …и этот – хрум, сломался, падло… потом раз-раз, – он сделал несколько ударов по воздуху.
Первый затрясся:
– Ну, я балдею!.. Этот падает… кровища… А Шварц стоит как скала, бля, как скала… Рельеф, проработка…
– Да, классный видак! – выдохнули оба разом.
Дамочка с восхищением взирала на Башмаков, открыв рот и хлопая ресницами.
Девочка же сидела, уткнувшись подбородком в колени, и не отрываясь смотрела на море.
– Катька, ешь сливы, – не предложил, а скорее приказал Башмак.
Девочка вынула из пакета сливу, надкусила, и лицо ее сморщилось.
– Что? Ха-ха-ха! Кислая? – ухмыльнулся Башмак.
– Ничего. Зато кислая, – пошутил другой, и оба, довольные, заржали.
– Ну точно, я бы их сделал, – мечтательно прошептал Семен. – Реакция нулевая.
Через пару дней, прогуливаясь вечером по набережной, мы опять столкнулись с Башмаками.
– Слушай, а вот они, наверно, счастливы? – спросила жена, завидев их.
– Да, думаю, что да.
Мы слегка повздорили за обедом, я дулся, и отвечал односложно.
– Вроде бы, вполне добродушные, – задумчиво продолжала жена. – А хочется посторониться, отвернуться.
– Да ладно, вполне безобидные дебилы, – буркнул я.
– Нет, нет, ты не понимаешь. Хочется как-то не привлекать внимания. Отчего это?
– Не знаю, – сказал я. – Может быть, ощущение бездумной силы?.. Мне, вообще, на них плевать. Да и подумай, можно ли бояться того, над кем смеешься. Ты же сама над ними смеялась.
– Да, да, – устало согласилась жена. – Но смех-то наш… Семен вот хорохорится… Да и сам ты… хорош!..
– Что я? Я-то что! А Семен, кстати… у него и удар поставлен, и…
– Да кончай ты… – отмахнулась жена.
Между тем, мы поравнялись с Башмаками, и до нас долетели обрывки их разговора:
– Ну что, кто сегодня папаша, кто муж?.. Бросим?
– Давай. Орел – муж. Решка – папашка…
Они прошли.
– Ну, ты орел! – услышали мы уже в отдалении.
– Вот дура, – усмехнулась жена.
Из кустов рододендрона выпорхнула дочка с оцарапанными руками и закричала на весь мир:
– Башмаков видели!?
Гуляющие шарахнулись в разные стороны.
Сиеста
– Иди в тень, отдохни, – сказала жена. – Я там под деревом подстилку кинула.
Я взял книжку и вышел за калитку. Солнце пекло неимоверно, но так хорошо, так покойно было лежать в тени старой груши, обдуваемым легким, пахнущим полынью и чабрецом, ветерком, что я и не заметил, как тихо задремал, не смотря на уханье копра, где-то неподалеку молотящего по свае.
– Это ваша дочка залезла на реликтовую сосну и горланит песни?.. – чей-то визгливый дискант, как циркульная пила в мокрую осину, вонзился в мою дрему. Я приоткрыл глаза: нечто желеобразное цвета недозрелого помидора колыхалось надо мной. «Это сон…» – подумал я и опять закрыл глаза.
– Вы что, спите? – донесся до меня тот же базарный голос.
– Си-ес-та… – пробормотал я, продолжая дремать.
– Какая сестра! Какая сестра! Это ваша дочка! – с нажимом на «ваша» произнес голос.
Я наконец разлепил глаза, напялил очки и нехотя поднял голову: женщина неопределенного возраста и… (чуть не сказал – пола) с каким-то неопрятным, неравномерно загорелым лицом, как бы тронутым лишаем, строго смотрела на меня. «Позор! – говорил взгляд ее маленьких, утопленных в толстые щеки, глаз. – Какой позор!»
– Так это ваша дочка залезла на реликтовую сосну?..
– Моя, – тут же сознался я.
Ну, кто же еще в тягучий час сиесты, когда все в округе, кроме бессонного копра и этой вот, снящейся мне, лахудры, мирно дремлет, кто же еще может забраться на… о, господи, реликтовую сосну и горланить песни?
– Безобразие! – сказала женщина. – Мы будем вас штрафовать!
Звучало эпически. Я приподнялся на локтях и огляделся:
– Кто это мы?
– Мы. Комитет отдыхающих по защите зоны отдыха от отдыхающих, – важно объявила женщина.
Ну и ну!
– Еще раз и помедленнее, – попросил я.
Она повторила.
– Не может быть, – сказал я. – Тавтология.
– Что-о!? Как вы меня назвали!? – женщина побагровела, и вся ходуном заходила от возмущения. – Ага, еще и хулиганничаете! А вот я сейчас… – она вытащила из кармана халата свисток и вставила его в рот, отчего ее лицо приобрело слегка оторопелое выражение.
– Бред, – сказал я. – Вы мне снитесь.
– Фрю-фрю-фрю, – просвистела она в ответ.
Я засмеялся.
Женщина вынула свисток изо рта и закричала:
– Ага! Ах, вот как! Я тебе снюся, вот как! Это ты, это ты мне…
– Нет, точно, она мне снится, – подумал я вслух.
– А вот и не снюся, а вот и не снюся! – закричала она опять.
– А чем докажешь?..
– Ну… ну… – женщина набирала воздух в легкие и раздувалась на глазах, как воздушный шар. Неизвестно, что там было бы дальше в этом сне: может быть, она раздулась до размеров монгольфьера и взлетела бы в безоблачное выцветшее небо; а может быть, лопнула бы с треском, оглушив всю округу, а может быть, просто отлаяла бы меня, но тут к нам подошла моя жена:
– Что здесь происходит?
– Значит, уточняю: ты мне снишься!? – полуутвердительно, полувопросительно сказал я.
– Разумеется, дорогой.
За что люблю свою жену, так это за редкую отзывчивость и сообразительность.
– А что тебе еще снится? – поинтересовалась она.
– А еще мне снится, что какая-то женщина в розовом цветастом халате костерит меня с нечеловеческой силой.
– Ну, наконец-то! Какой замечательный сон! А мне можно?..
– Конечно. Ложись рядом.
Жена прилегла рядом и заулыбалась:
– Действительно. Женщина. В розовом. Костерит. Я счастлива.
Защитница зоны отдыха, вытаращив глаза, судорожно выталкивала из себя лишний воздух.
– У-ужасный тип, – высвистела она с последним выдохом и скуксилась, и обмякла.
– Да, – согласилась жена, – вы не представляете, как я с ним мучаюсь. А какую он ерунду пишет, вы бы знали!..
Женщина обречено махнула рукой, неуклюже развернулась и, загребая пухлыми ногами в стоптанных шлепанцах, побрела прочь.
– Ну вот, – испортил бабе отдых, – сказала жена.
– Нет, как тебе нравится: «комитет отдыхающих по защите зоны отдыха от отдыхающих»? Еще и свисток вытащила. Совсем сбрендили от солнца. Могу я хоть в сиесту отдохнуть от общественности?
– А чего она, собственно, хотела?
– Да где-то там наша мартышка реликтовые сосны крушит и еще поет при этом.
– А-а, понятно, – сказала жена. – Пойдем ее снимем. Я компот сварила.
Дочка, и правда, болтала ногами довольно высоко – метрах в трех от земли, уютно угнездившись в развилке раздвоенной сосны, и что-то щебетала.
Под деревом стояла, подбоченясь, приснившаяся нам общественница, и уныло гундосила:
– Слезай, ну, слезай, ну… А ну, слезай, ну…
Дочка то ли не видела ее, то ли делала вид, что не видит.
– Эй, на мачте! – крикнул я. – Что ты там поешь?
– Я песню сочиняю, – ответила дочка.
– И много сочинила? Ну-ка, спой…
– Нет, немного совсем. Вот: «Эта ночь брильянтом на шее висит, ля-ля-ля, ля-ля-ля…»
Я восхитился.
– А? Каково? – обратился я к общественнице. – Какова строчка! А размер-то! Оцените!
Я мучаюсь, ночей не сплю, сто двадцать тетрадей исписал, четыре книжки сложил, а вот такая вот прелестная строка мне и в голову придти не могла. А тут…
Тут, откуда ни возьмись, возник Семен. Он по-свойски хлопнул женщину по плечу, и сказал, обращаясь почему-то к ней:
– И никогда ему в голову ничего путного не придет. Тут события глобальной важности: Союз на глазах разваливается! Украина независимость объявила, Киргизия независимость объявила, поселок Сертолово независимость объявил… А он… – Семен обличающе ткнул в меня пальцем, – пишет такую легковесную чушь, ты, тетка, и не представляешь!
Женщина захлопала глазами и опять начала раздуваться.
– Знаешь, Сенька, все это важно в-пятых… – возмутился я. – И вообще, можешь ты меня хотя бы во время сиесты избавить от своих нравоучений. Киргизия!.. Вот уж печаль!..
– Сенька прав, – вмешалась жена, – ты все же очень легкомысленный, и дочка твоя легкомысленная, и ты, Сенька, тоже олух царя небесного… Ну, а вы, гражданочка… – жена повернулась к женщине и вдруг грозно вымолвила: – Между прочим, вы на реликтовый кактус наступили!..
Женщина ойкнула, подпрыгнула и, не снеся такого конфуза, молниеносно куда-то исчезла, как растворилась.
– Вот это да! – закричала дочка. – Она мимо меня просвистела, как ракета, ни фига себе!
– Ладно, слезай, – сказала жена. – Я компот сварила.
– Ля-ля-ля, ля-ля-ля… У дяди Сени лысина на полтора рубля… – пела дочка, спускаясь.
«Вот тебе и сиеста», – подумал я, шагая за надувшимся Семеном.
– А знаешь что? – Сенька резко обернулся ко мне. – Они… – он поднял указательный палец к небу, куда по предположению дочки улетучилась защитница природы. – Они нас возненавидят. И будут правы.
– Может быть, может быть… – сказал я. – Так что там Киргизия?..
1990 г.
Без названия
Приснился мне недавно интересный сон. Будто прибегаю я домой в середине дня. Что-то там забыл, надо взять и возвращаться на работу. Открываю дверь и вижу, что пол вымыт до блеска. А ботинки снимать некогда, да и лень. «Придется лететь, – подумал я. И вот покачиваюсь с пятки на носок, напрягаю мышцы, взмахиваю руками и, с трудом отрываясь от пола, плавно поднимаюсь в воздух. На вершок всего, не больше.
«Эх, – думаю, – годы, годы…» Раньше, бывало, как взмою вертикально вверх стрелой, как разгонюсь, как понесусь быстрее ветра!.. Над крышами, над деревьями, над людишками ма-аленькими такими с высоты. А они внизу там удивляются, пальцем в небо тычут. «Смотри какой!.. – кричат, – летает! Вот это да!» А то, усядусь на карнизный свес, ногами болтаю и мороженое ем, дразня детей, которых хлебом не корми – дай в летящего человека из рогатки пульнуть. А сейчас что! Поднялся на вершок, а выше как-то никак, тяжело как-то.
Плыву, значит, в сторону кабинета на малой высоте. Такой малой, что над порожком в коридоре пришлось ноги подгибать. Вплываю. А там, вот-те на! На моем диване лежит мой друг Боря Кипнис и читает Пруста, причем на французском, которого он не знает. А рядом какой-то его приятель стоит, мне незнакомый. Приятель на меня посмотрел и говорит: «Боря, глянь-ка, он же в воздухе висит. Он что – летать умеет? Ну ни хрена себе!..» А Боря говорит: «Подумаешь! Он раньше, знаешь, как летал? Как взмоет вертикально вверх стрелой, как понесется быстрее ветра… А сейчас что? Еле от земли отрывается».
Обидно мне стало, поднапрягся я и поднялся так, что уперся головой в потолок.
«Ну и что? – говорю. – Да, раньше летал высоко и быстро, а теперь вот медленно и низко. Но ведь летаю! Летаю еще, черт побери! А некоторые – вообще летать не умеют и никогда не умели». Развернулся гордо и вылетел из кабинета. И пошел на работу, не касаясь земли ногами. А зачем прилетал-то и забыл.
2009 г.