Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2011
Фенька
Феньку никто не ждал, она появилась вопреки отраве и работе – чтобы не пустить ее, мама рвала жилы на сплаве. Ноябрь сорок четвертого трещал морозами. Одноглазый учитель нервно теребил шапку, то и время бил ею о голенище, из-под телогрейки тускло выглянула медалька «За отвагу». Он рванулся на скрипнувшую дверь.
– Тимофеевна, че?!
Баба оперлась на стену, окатила недобрым взглядом.
– Че «че»?
– Матрена как?
– Опросталась, – баба отерла руки. – Пляши, кобель – девка.
– Как «девка»? – учитель выкатил единственный глаз.
– Как надо – без хера.
– Ты же…. – он растеряно оглянулся. – Не может… Обещала, старая карга!
– Чего выкатился, циклоп? – баба подбоченилась, нижняя губа нервно затряслась. – Обещала. Забирай свою консерву. Нечего шипеть, сам знай, куда писюн совать. Ванька с того света ее спихнул – злится, собака. Говорили люди…. – Фенька за стенкой взорвала голос, женщина сплюнула в грязь, нехотя перекрестилась в небеса. – Прости меня, Господи.
Учитель глядел на ветхий домишко – желваки играют, кирза тонет в грязи. Дернулась занавесочка, под узорами – перепуганное лицо. Учитель сжал кулаки, показал спину.
– Вот же ж, сука! – рявкнул он. Фенька перекричала мат. Сутулая фигура учителя зашаталась вдоль обочины. – Вот сука!
Баба, втянув холодный воздух, засобиралась обратно. Консерву жаль. Не взяла отрава – живучая писюха. Или, правда, покойничек решил неверной женке насолить? С тремя детьми… Сдохнет, точно сдохнет.
* * *
Феоньей назвала соседка-ведьма. Девочка слепо тыкалась в «сухую» грудь и разрывалась ором. Мать безразлично глядела на нее. Накатили слезы – жива… Что теперь?
– Фенька, – мать коснулась лиловой головки, внутри сухо – не тронуло. – Зачем ты… – Рев скатывался в хрип. Иванова дочь, Файка, привстав на цыпочки, изучала страшного звереныша.
– Ма, ляля, – глубокомысленно заметила она.
Сандей спрятался на печи – глаза блестят, нос шмыгает.
– Дай сиську, не бери греха, – ведьма покосилась в угол – иконы здесь отродясь не было, Ванька до фронта Бога клял. Маши не маши комсомольским значком – все у черта на рогах. Ведьма перекрестилась. – Прости Господи!
– Ма, ляля, – Файка скривилась – вот-вот разревется.
– Ну, тише! – мать отдала сосок младенцу. – На, чтоб тебе, на… Ммм! – она охнула, Фенька вцепилась деснами. Матрена прошипела сквозь слезы: – Ну, нету, нету! – Девочка обиженно закряхтела и вновь закричала. Мать опустилась на подушку, закрывая уши. – Господи-и….
* * *
Декабрь, январь…. Матрена поняла – одна. Соседи чурались, учитель Фрол обходил дом стороной, а к февралю и вовсе сгинул. Не стало его, Тимофеевна говорила – утек в город. Папаша, кулацкая морда, вернул письмо, да приложил к бумаге «блядь». Матрена смотрела на тетрадный лоскут, перечеркнутый крепким словом, хотелось разреветься – не смогла. Фенька выпила остатки жалости. Тупая горечь повешенницы обвязала Матрену. Каждый день Ванечка смотрит из Файки, да Сандея. Корит – не дождалась.
– Убили тебя, Ванюшко-о, – взвыла она, пальцы царапают фото. – Убили-и. – Под стеклом – чубатый красавец, голубые глаза. За эти глаза бросила богатый дом и поселилась в землянке, среди полыни. Если бы не война…
– Ма, – Сандей тянет рукав, – ма, я кушать хочу. Ма…
Матрена опомнилась, вытерла слезу.
– Сейчас, Санюшко, сейчас…
– Ма, а Феня не умерла? – малыш шмыгнул носом.
Матрена посмотрела на крохотный кулек: тряпье на тряпье – собрала, что могла. Синюшный носик едва дрожит. Мать вздрогнула – испугало сожаление.
– Нет, Санюшко, не умерла, – она притянула мальца, обняла.
– Ма, я кушать хочу, – робко напомнил он.
– Сейчас, сынок, мама что-нибудь придумает.
В хате холодно, едва томится печь, земляной пол промерз. Файка на кровати, запеленатая, как капуста, играет с куклой. Время от времени дочь дышит на руки. На стенах иней. В единственное оконце едва пробивается свет. Остальные заколочены, чем попало. Темно, как в могиле. Могиле…
– Санечка, – она заглянула малышу в глаза. – Поедем в город?
– Не хочу! – закапризничал он.
– Там кушать будет, – пообещала она. – Там дядя Фрол… Помнишь дядю Фрола? Он леденец приносил.
– Да, – глаза Сандея загорелись, парок оторвался ото рта. – Там правда кушать будет?
– Помнишь, Фрол… дядя Фрол рассказывал про магазины? Вокзал – ты хочешь на вокзал?
– Угу, – Сандей задумался. – А па? Можно ему тоже на вокзал? Он у деды, да? – Земля опрокинулась, рука едва поймала угол печи. Голос задрожал.
– Санечка… У деды.
* * *
Потеплело, с крыш закапало, вылезли полудохлые воробьи. Матрена дернула замок – брякнула на гвозде уключина.
– Ну, скоро? – Онисим глянул исподлобья, рука нащупала плату – отрез сукна.
– Ща, – отозвалась Матрена, колени задрожали, ладони прилипли к замку. – Ща, проверю…
– Давай шибче! До вечера поспеть бы.
– Ща, – Матрена закрыла глаза, переставила ватные ноги. Под валенками заскрипел снег, пахло гарью и лошадью. Рыжая «старушка» повела ушами. Фыркнула.
– «Ща, ща», – передразнил Онисим. – К вечеру не поспеем – брошу в поле с выводком. – Карие глаза дополнили: «Курва». – Где сыкуху-то оставила? – возница подул на руки, надел рукавицы. – У соседей, че ли?
– У соседей. – Спина встала колом, сердце давит под горло. Матрена машинально вцепилась в подол – сыканул мочевой пузырь. Онисим смекнул по-своему.
– Горит передок? А то гляди…
– Сам гляди, – Матрена подсадила Файку – из-под платка одни глаза. Сандей давно увлечен лошадью, щупает вожжи, пока дядька засматривается на мамку. Матрена с усилием отвела глаза от окна. – Поехали.
– Ну, поехали, – согласился Онисим, шлепнул «рыжуху» по крупу. – Но-о, пошла, зараза!
Лошадка переступила с ноги на ногу, потянула оглобли.
– Ну, с Богом, – Онисим перекрестился.
– С Бо… – Матрена осеклась, спрятала лицо под рукавицей. Сзади прижались Файка и Сандей.
Вдруг возница натянул поводья.
– Тпру! – телега встала. В щебечущем воздухе тихонько «квакало».
– Что случилось? – не поняла Мать.
– Ребенок, кажись, – Онисим заломил шапку на затылок.
– Ма, ляля? – переспросила Файка. Платок покрылся инеем, как белой бородой. Матрена еле вскрикнула – сердце вот-вот выскочит, язык онемел.
– Поехали, че ты? – пробормотала она.
– Слышь, баба – точно дитя! – Онисим недобро оглянулся. Фенька уже не кряхтела, крик пробивался сквозь одеяло на окне.
– Тимофеевна с ним. Поехали! – потребовала мать.
– Тимофеевна? – они оба смотрели на замок.
– Тимофеевна…
– Ну, Матрена… – потянул возница. – Мне че! – плевать….
– Мама, там ляля? – Файка заглянула в лицо. Матрена не выдержала, брызнула слюной.
– Заткнись! Заткнись! Мы сдохнем с ней, сдохнем! – она вырвала вожжи, хлестнула по лошадиной спине. Рыжуха, дернув сани, засеменила рысью. – Сдохнем…
Плач Феньки кромсал под лопатку, мать лупила и лупила лошадь, пока Онисим, прыгнув на сани, не отобрал повод. Так Феньку убивали во второй раз.
* * *
Матвей жену побаивался, плевать, что ведьма – люди до ерунды охочи – больно на руку тяжела. Но за полночь не выдержал.
– Мань, че это, а? – баба заворочалась, зло уколола локтем. Матвей хрюкнул. Собаки за околицей надрывно кашляли – со двора на двор. Сон как рукой смело, Матвей обижено вякнул: – Че эта? – вдруг неожиданно предположил. – А можь фрицы, а? – По спине пробежал холодок, ужасно захотелось «до ветру».
– Какие, блядь, фрицы?! – сетка под Тимофеевной заскрипела. – Спи!
– Так невмочь, – обиделся Матвей.
– Невмочь… – пробурчала баба. Плоскостопного Матвея на фронт не взяли, но немчура донимала того по ночам – дед повизгивал даже на ведро. Ведьма съязвила: – Топор возьми – глянь.
– А как шлепнуть?
– А и ладно – отдашь Богу душу.
– Чаво ты?! – старый сел, сунул ноги в валенки.
– Да надоел.
– Ведьма, – Матвей дотянулся до телогрейки. – Бес тебя приберет.
– Так нету его, – хихикнула баба, – Карл Маркс один – с ним и поцелуешься.
Он долго целился через окно, ночь – глаз выколи, дома пялятся мертвыми глазницами. Матвей обернулся.
– Мань, дите надрывается…
– У Скалкиных чель? – Тимофеевна зевнула. – И че?
Матвей задрал брови.
– Нет же ее!
– Как нет? – удивилась баба.
– Онисим в город забрал… Всех. – Старый охнул. – Ох, прошмандовка!
Он вернулся под одеяло, кряхтя, устроился.
– Вот, люди-то! Наплодят котят… Что ж это деется, а, Мань? – Баба закусила губу.
Ребенок не унимался, собаки едва перелаивали визг. Через полчаса стало ясно, на помощь никто не придет.
– Сидят за печками, ждут, кто жопу первым оторвет, – выругалась Тимофеевна. Фенька повизгивала с хрипом.
– Так и мы сидим, а, Мань? – робко вмешался Матвей.
– А нам надо?
– Жалко ж, Мань. Не по-людски…
– О людях вспомнил, – пробурчала баба. – Пусть председатель думает. Он за попа…
Фенька захлебнулась, старый приподнялся на локте.
– Можь, я схожу?
– Лежи! Другие сходят…
Они вцепились в одеяло, псы постепенно затихли. Прошел еще час, сон не шел.
– Преставилась? – шепнул Матвей. Тимофеевна дернула плечами. Старый вздохнул. – Оно и к лучшему – измучилась бы с такой матерью…
– Да заткнись ты! – шикнула баба, Матвей обиженно вперился в потолок. Будильник отсчитал набатом новые полчаса. Старый прикорнул, вдруг одеяло дернулось, он раскрыл глаза. Баба повязала платок.
– Мань, куда? – встрепенулся Матвей.
– В срамные пруда! Спи! – цыкнула баба, накинула тулуп.
– Так параша…
Дверь захлопнулась, окатив хату морозным паром. Матвей подслеповато изучил будильник. Четыре. Можно чего-нить кинуть в печь. Нехотя выбрался из постели, не расставаясь с одеялом. Доковылял к дровам. Холодок жалил под исподнее.
– Ща, – пообещал себе Матвей, уселся под печью. Из-под топора поползла первая стружка. – Ща.
Чугунок с картохой мозолил глаз, требовал пустить туда руку, но Матвей с опаской зыркнул на дверь. Как заклинание повторил: – Ща.
Огонек пробежался по березовым «вихрам», лизнул дрова, горький дым ущипнул глаза. Старый вытер слезу, вслепую запер топку. Весело затрещало. Можно обратно в койку. Он застыл, в сенях заскрипели половицы, ведьма ворвалась в дом – расхристанная, волосы выбились из-под платка. Ну, чисто ведьма!
– Че, Мань? – спросил Матвей.
– Топор! – Тимофеевна протянула руку.
– Зачем? – Матвей наклонился, поднял его с пола. Ему стало жутко. – Че там, Мань? Ты чего это, а? Может, эта – я?
Ведьма отобрала инструмент.
– Живо оно еще! – крикнула Тимофеевна, прежде чем уйти.
– Кто?!
– Да дите!
– Маня-а! – заголосил Матвей, хватаясь за сердце. – Можь, оно само, не бери греха-а!
Ведьма остановилась в проеме, словила ртом воздух.
– Ты белены объелся, старый? – съязвила она. – Замок сбить… Воды нагрей. Снегурочка теперь у тебя. – И захлопнула дверь.
* * *
Фельдшера не дождались, ветеринар Савелий, запыхавшись, притопал со скотного двора.
– Крепко вы… – повесил пальто, круглые очечки заблестели. Следом ввалился Матвей.
– Маня, ну че там? – он обошел ветеринара, наклонился над свертком. Пальцы зажали нос. – Че-та вонят.
– Ты, вон, ромашками серешь, – пробурчала Тимофеевна. – Утром не продохнуть.
– Че ты, Мань?
Ветеринар брякнул умывальником, неторопливо вытер руки.
– Давали ему чего? – поинтересовался он.
– Ага, титьку свою, – отбрехалась баба. – Думай, что говоришь!
– Не приучён, – Савелий трепетно, одними пальцами развернул бельишко. Фенька кряхтела, из открытого рта раздавался сип. – Чья ж? – он обернулся к старикам.
– Известно чья, Матренкина, – они переглянулись.
– Так она…
– Ага, – кивнул с готовностью Матвей, хотел прибавить крепче, но ойкнул.
– Квелая совсем – помреть, – подытожил Савелий, не заметив. – К участковому надо….
– Ну тя! – вскинулась бабка. – Баба-дура перебесится, что она не человек? Не в себе.
– Живое дитя холодом морозить – человек? – Савелий нахмурил брови. – Не телок, чай. Да и того жалко.
– Ты-то больно бежал! – напомнила Тимофеевна.
– Не слышал я… – Савелий поправился. – Не думал я!
Фенька вдруг очнулась, прорезался писк. Савелий потрогал шейку – вздулись венки.
– Надорвалась, бедная, – пробормотал он.
– Не квохчи. Скажи – поможешь? – надавила Тимофеевна.
– Ты же ведьма, вот и наколдуй.
– Что она курица? – взбесилась Тимофеевна, старый опасливо отодвинулся.
– Вот и я говорю – не курица, – Савелий вздохнул. – Попробую…
* * *
Минула четвертая весна, Фенька росла смышленой. Она уже многое понимала. Баба Маня больше не материлась. Сразу после смерти дедушки Матвея, в горнице появилась икона. Из светлого угла смотрела добрая тетя с лялькой. Баба Маня часто прикладывалась к ней и нашептывала.
– Что же ты, Митя-а…
Дедушка праздновал Победу и провалился в прорубь. Тетя за ним не углядела.
Однажды Феня подтащила табурет, едва не опрокинув лампадку, забралась в заветный угол. Маленькие пальчики потрогали лицо, Феня собралась с духом.
– Мама? – Тетенька смотрела ласково, немного в сторону. Фенька погладила ляльку. – Холосая. – Слова пропали – захотелось расплакаться. Фенька побоялась не успеть. – Ма, плиежай, – всхлипнула она и поцеловала краску. За спиной охнули, Феня обернулась, готовая драпануть. Баба Маня. Старуха уронила веник, нижняя губа дрогнула.
– Ба, я… – Фенька села на коленки, глянула по-щенячьи.
– Фенечка, – запричитала Тимофеевна, – что ж это ты?
– Ба, можно гулять?
– Горюшко ты мое, – старуха обняла Феньку, чуть не придушив пахучей телогрейкой.
– Можно, ба?
* * *
Она играла. За забором – белая степь, грязная колея скачет по холмам, бурые проталины на снегу. Фенька перелезла через дровяник, вцепилась в забор. Бабушка перемотала егозу пуховым платком, драповое пальтишко великовато и цепляется за коленки, ноги не гнутся в огромных валенках. Девочка вцепилась в штакетник, глазенки уставились на горизонт. Сейчас… Час, два…
– Фенечка! – зовет от крыльца баба Маня. Фенька прильнула носом к доске, ноги дрожат – тяжело на цыпочках. Бабушка прикрикнула: – Фенька, выдеру!
Не выдерет, обещает только. Баба добрая. Сердце вдруг заколотилось – от сгоревшего хутора отделилась точка. Подвода. Варежки вцепились в доски, Фенька замерла и, пока не прояснилось, начала играть. Она представила: лошадка весело перебирает копытами, салазки шлепают в мокром снегу, а на санях сидит добрая женщина. Она правит к крайней хате, на глазах слезы и грустная улыбка не сходит с лица. Мама.
23.01.2011. Владивосток