Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2010
| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 50 |
От руки
Михаил Красиков, Неотправимые письма: Note-book. – Харьков: ТО «Эксклюзив», 2009.
Михаил Красиков – известный филолог и фольклорист, неутомимый исследователь и публикатор проявлений народного творчества, а также современной литературы.
И, конечно же, поэт и мыслитель.
Во всех этих своих ипостасях он всегда глубок и настоящ.
Мне уже приходилось писать о его фольклорной работе «Українськ╗ сором╗цьк╗ п╗сн╗» (что проще всего перевести как «Украинские «срамные» песни») и отмечать, с какой научной дотошностью и вместе интеллигентной деликатностью он трактовал довольно рискованный материал.
И вот у меня в руках его новые книги.
Каждая из них заслуживает отдельного разговора, но сейчас мне хочется поговорить об одной.
При современном уровне книгоиздательской техники факсимильными репринтами архивных документов уже никого не удивишь.
Но с факсимильным воспроизведением автором собственных рукописных текстов мне сталкиваться не приходилось.
Те, кто в повседневной практике уже окончательно отказался от архаичных способов фиксации своих мыслей, конечно, могут задаться вопросом: для чего это делать?
Ответ, на мой взгляд, достаточно очевиден.
Между словом, рожденным душою, привидевшимся во сне, надиктованным свыше, и его читателем всегда стоит посредник, материальный носитель слова.
Сперва носитель промежуточный. Для личного употребления.
Торопливая запись на подвернувшейся газетке, клочке бумаги, походной книжечке, для этой цели предназначенной.
Потом по мере продвижения к читателю проходятся последующие этапы.
Перебеленный вид, профессиональный компьютерный набор, респектабельность типографской печати.
Но после прочтения книги М. Красикова меня не оставляет ощущение, что с каждым подобным шагом куда-то бесследно улетучиваются какие-то флюиды, следы исходного откровения. Даже помимо совершенно необходимых редакторских уточнений.
Наверное, вполне закономерно, что М. Красиков как составитель и редактор свыше 30-ти чужих книг, постоянно находящий им адекватное полиграфическое воплощение, и для своей книги нашел и выбрал единственно возможный вариант.
В котором, возможно, получил свое выражение и пиетет исследователя-фольклориста к первоисточнику.
В этой книге нет типографского текста. Только беглый трудный авторский почерк.
Заметки, наброски, мысли, стихи.
Когда я взял в руки книгу, то испытал совершенно неожиданные чувства.
Мне стало внятно трепетное томление пушкиниста, разбирающего дорогие сердцу черновики.
Сладостные потрясения первопроходца.
Всепобеждающий азарт искателя кладов.
Понимание того, что перед тобой те самые опаленные временем рукописи, которые все-таки не горят.
Строчки, бегущие вдоль и поперек, вкривь и вкось.
Слова, нанесенные на свободное место. И поверх предыдущего текста, который тоже проступает, и тоже значим.
Часть записей разобрать невозможно.
Да, пожалуй, и не нужно. Одним своим наличием они являют собой артефакт.
Вы можете подумать, что это просто «фокус»?
Отнюдь.
Название книги.
О чем оно?
О письмах, которые невозможно отправить. Их можно только писать. Писать сквозь всю жизнь.
Большое авторское вступление об этом.
О бесполезности, но неизбежности такого занятия.
Некоторые фрагменты:
«Уважающий себя стихотворец всегда пишет «в стол»… Читатель, вечный писательский фантом, наваждение, Мефистофель при Фаусте – воображает себя адресатом поэта весьма самонадеянно и совершено напрасно… Даже тогда, когда автор к нему непосредственно обращается… Потому что поэт на самом деле говорит с самим собой… Другой – лишь повод … для одинокого размышления вслух… С другими поэту всегда неловко: он – голый среди одетых, зрячий – среди слепых, слышащий – среди глухих… Поэзия (вся) – неотправимые послания. В Сибирь ли, к А.П.Керн, к Господу Богу… Нет такой почты…, которая доставила бы адресату в целости и сохранности сгусток любви и муки, вышептанный нечаянно поэтом… Остается – «Silencium!»? Однако и молчание не дается… Для истинного молчания нужна т и ш и н а в душе, нужны з а т и ш ь я… Так зачем же поэт з а п и с ы в а е т, а потом еще печатает свои стихи?.. Затем, что верит – вопреки очевидности – в протееву силу своего слова. Затем, что невмоготу держать в душе многоцветный и разнозвучный мир. Что поделаешь: джин хочет на волю…
Извините, что я к вам обращаюсь…».
Которая есть любовная лирика.
И больше никаких определений не надо.
Здесь стихи, признания, обрывки снов и законченность афоризмов.
Здесь любовь.
Только несколько цитат.
«Давно пора
с тобою объясниться.
Но ты необъяснима,
как любовь».
«И кому я пишу?
На деревню
дедушке
домовому».
«Никогда не писал
тебе писем.
Знал: бесполезно.
Пишу тебе стихи,
потому что они
не требуют ответа».
«Когда ты притворяешься
явью,
я притворяюсь сном,
чтобы, проснувшись,
не очень горевать
о твоем исчезновении».
«Одомашниваю
дикую боль
от сознания,
что мы – врозь.
Прикармливаю ее
золотым зерном
воспоминаний».
Эти выдержки из текста я сознательно не перебиваю своими комментариями. Потому, что весь он целен и непрерывен. Дробить его на цитаты – уже кощунство.
И пусть далеко не всегда разбиение стихов на строки выглядит поэтически обоснованным. Просто оно подчинено высшей логике: формату листка, на котором стихи написаны. И эта закономерность становится безусловной.
Когда я перестал ласкать зрение этой книжкой и начал в нее вчитываться внимательнее, то понял, что написанное мне чрезвычайно близко. И по сути, и по манере высказывания.
Большей частью, его я радостно принимаю в душу.
Тем более, мне кажется, кое-что я уже говорил другими словами. Возможно, когда источник позабудется, начну повторять как свое.
Еще один неожиданный эффект. И совет читателю. Не надо продираться через каракули, трудиться над почерком.
Постарайтесь воспринять каждую страничку как единое целое, охватить одним взглядом. И к вам сразу придет прозрение. И понимание.
Возможно.
Мне хотелось бы процитировать почти всю книгу. Пусть тогда все усилия рецензента окажутся излишними. Но это невозможно. Не поднимается рука. Перенабирать этот текст.
То, что написано от руки, можно только читать.
Дадим же читателю такую возможность.
И еще один маленький кусочек переведу в набранный текст. Так же коряво накарябанные выходные данные. Универсальные выходные данные.
Редактор – невозможен.
Корректор – жизнь.
Бумага – терпит…».
Это ведь правда. Но почему-то ни у кого не хватает смелости огласить ее так.
Я не зря не указал в начале количества страниц. Книга нумеруется тоже «вручную». Вступление – буквами греческого алфавита (от альфы до тэта). Основная часть – от А, а …. до Я, я.
Посчитайте, если захотите.
Все-таки на последней странице обложки появляется пусть и стилизованный, но типографский шрифт.
Послесловие Лидии Стародубцевой.
Из него мы узнаем о легендарном блокноте Красикова, который представляет сшитую пачку пожелтевших помятых салфеток, испещренных практически нечитаемыми иероглифами.
Здесь они расшифрованы. Каждым читателем по-своему.
Когда-то Михаил Красиков написал:
у которого всегда одна новость:
– Христос воскрес!
Эта книга лучшее тому свидетельство и подтверждение.
И еще одна книга М. Красикова, о которой хотелось бы хоть что-то сказать.
Книга «МА». Книга памяти мамы.
Памяти невыносимой и неизбежной утраты и сыновней любви. Но для этого и мне самому необходимо прежде сделать несколько глубоких вдохов, восстановить дыхание, успокоить сердце. В другой раз.