Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2010
Борис ХЕРСОНСКИЙ
/ Одесса /
Комендантский час
|
Памяти Елены Шварц * * * давно бы пора на свалку но обиду еще хранят в комоде в ящике петербурга за подкладкой плаща сквозь дыру в кармане клапаны сердца трое здоровых ребят прижали парня а ну дайте ему леща пусть схватится за щеку пусть утирает платком это красное вязкое с верхней губы пусть отмечает путь кровавым плевком каждые десять метров здоровые лбы надо же блядь налетели трое на одного хиляка в ком только душа держится как детеныш хорька за шерстку матери вцепившись в пупырышек соска сладкое молоко а кровь солона горька и промозглый ветер зима и куда же он со своим кашне и демисезонным пальтом канал в гранитном пенале набережной не лез бы сам на рожон рваное облако рвотный рефлекс обводный канал * * * Восковой часовой, восковой заключенный, но решетки и двери железные, не понарошку. Сквозь решетку можно увидеть купол и крест золоченый, а также – летящую по диагонали снежную крошку. Тюрьма, точнее, музей тюрьмы. Проводят цепочку экскурсантов вдоль по гулкому коридору. Папа на руки поднимает трехлетнюю дочку, и тайны застенка открываются детскому взору. Наследье царизма, ужасные казематы, пламенные сердца остыли и отсырели. В полдень слышны над рекою пушечные раскаты, а также бой барабана и посвист военной свирели. Солдатики из картона чинно шагают строем. Перемигиваются дамы, улыбаются ртами кривыми. Восковой заключенный когда-то был живым и теплым героем. И часовые, поверить почти невозможно, тоже были живыми. А может, был в часовом часовой механизм, а потом сломался. А может, был заключен в заключенном порыв к участи лучшей. Манекен охраняет куклу. Хорошо, что засов остался – настоящий, железный, надежный, на всякий случай. * * * Зима устанавливает комендантский час. Мраморные скульптуры в парке стоят во вертикальных гробах. Сквозь щели между досками статуи разглядывают нас: хороши – в снегах как в шелках, в сумерках, как в серых платках, со слюдяной-ледяной корочкой на губах. Душа изнутри несгибаема, что мороженая треска, оттает когда-нибудь, и сразу – на сковороду. Комендантский час. Страну оккупировали собственные войска. С опущенной головой под самой стеной иду. Весь как есть – продрогший, от головы до пят. Куда собрался, скорей домой, не позорь седин! Да поздно – остановили, сопят, светят в лицо, слепят: документы, пройдемте, товарищ, или, как вас сейчас, господин! И я шепчу, прикрывая глаза рукой: Оставьте меня! Я не один – такой, вернее сказать – я – не такой – не один. * * * Этот был душегуб, но сумел расширить границы, тот был кровопийца, но построил град на болоте, а также имел попечение о российском военном флоте. Где, в каком подполье они талдычат друг другу про свою немеркнущую заслугу? Похваляются друг перед другом убийцы. А праведная душа гуляет по цветущему лугу в образе агнца, или летает в образе голубицы. Летает, садится, склевывает крошки у Христа-младенца с ладошки. * * * Петр Первый (актер – товарищ Симонов) приходит в тюрьму к сыну-изменнику (актер – товарищ Черкасов), чтобы сказать ему: «Прощай!», а палачу (актер неизвестен): «Кончай!». После просмотра – в буфет: бутерброды с икрой, чай в тонком стакане, серебряный подстаканник, на нем – Кремль, рядом на блюдце – пирожное, в нем – заварной крем. Когда я ем, как говорится, я глух и нем. Казненный сынок (актер – Черкасов) твой тезка, товарищ граф Толстой, говорят, не вполне законный носитель наследственных прав. Слух идет: мать согрешила, вне брака тебя родила, попросила царя, признали законным, такие дела. На тебя косилась прислуга, перешептывалась семья: вот ты в беззаконье зачат, во грехе родила тебя мать твоя. Потом революция, эмиграция, чужие края, прощение-возвращение, служение большевикам… Чтобы понять тирана – обратимся к минувшим векам. Смешаем прошлое и настоящее. Двухметровый, с лицом кота, ноги – циркуль. Не тот этот город и полночь – не та. Напялил антихрист на Русь немецкий кафтан, взял беспутную немку, и смеется на весь экран. И в ответ двумерному, черно-белому, смеется живой тиран. Потом у писателя вечеринка – не закрывается дверь. Знакомый чекист по секрету рассказывает, как расстреливают теперь. Писатель поддакивает: проволокой руки скрутить, рот кляпом заткнуть, пуля в затылок, пожалте в последний путь! Писатель просит чекиста: «Расскажи мне еще что-нибудь!» Изволь, – говорит чекист, – ночью ко мне во сне приходят те, кто мертвы, говорят, посмеиваясь, что и мне не сносить головы, что и мне скрутят проволокой запястья и поведут в подвал… что-то снилось дальше – не помню, полный провал, не сказать, чтобы проснувшись я особенно горевал. * * * если три века стоять на болотах и на костях поневоле станешь прекрасным городом поневоле трехцветный стяг поднимешь ангела на колонне квадригу над аркой вздыбленных лошадей по углам моста все это из бронзы все как у живых людей кроме них самих в глубине достоевских дворов кашлянешь чахотка тебе говорит будь здоров бородач с бомбой за пазухой идет ни свет ни заря встречать привечать взрывать убивать царя царь мертвец подрастет превратится в каменный храм отразится в канале но убивцы с бомбами по утрам будут гулять под набережной ждать золоченых карет а в карете в полный рост мундирный портрет ты к портрету рад стараться ваше сиятельство ваша честь а он глядит в глаза говорит ты убивец и есть это парные в рифму строки на смятом клочке это щепоть подгнившего табаку в коротком бычке это на дне бутылки двадцать грамм недопитого крепляка это очки на носу ученого мозгляка это лена на долгую мертвую память тебе на живую нить продевать в ушко игольное протянуть сохранить |