Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2010
Алексей СЫЧЕВ
/ Санкт-Петербург /
|
Приметы местности Человек с плакатом: «Вас ждет SECOND HAND» 1 Бессонница, Флобер и поздняя сирень… Терпи – легко Рабле читать до середины… Как хороши, как снежны эти льдины! – как снегири с хорошим оперень… – 2 ем, пью, читаю… вычитаюсь в сон – увидеть небывалый патиссон селены и селян навеселе – танцующих, листающих Флобера… сирень цветет… французы тут как тут… наполеон, пирожное, собака… у наших – ушки (кролики в цене)… когда б вы знали из какого sorry 3 раз тут – молчи и слушай аромат с фамилией нерусской Гималаев слон на столе склоняется к питью хотите чаю чую не обидит сирень цветет как тетка tet-a-tet мигрень такая сумерки слоны то там то тут о Фигаро фигляр мигляр Флобер смените пол паркет пластинку пластику текучие движенья жены медведь обычные дела. 4 Семь клоников из мрамора – о чудо! – вот символ, так сказать, тысячелетья! Сирень цветет… подумаешь, сирень! – в горшке! и аполлон в белье! не дерзкий! – все это, извините – … (извините). 5 А может быть, – рифмованных стихов? Я иногда чего-нибудь рифмую: «орангутанг – по рангу танк», допустим, «оранжерея – как баран жирея»… – и все такое прочее. Ни ветром, ни камнем не стремясь быть, ни растеньем – аж собственную тень ем! – из любви к искусству. Например: кусты сирени, бессонница, какой-нибудь Флобер, журнал небесно-популярной хрени… поищем рифму, что ли? – Карусель тем и забавна, что везет по кругу… Иванов в монохроме (опыт преждевременной фотографии) «Все фигня, кроме пчел» «Пчела летит по спирали. Ставни позапирали в квартире у Иванова – Иванову хреново. У Иванова – ангины, горло цвета сангины, не ест он каши и плова, не родит ни полслова… Приходит N.N., вся в ситце, вся при серьгах и шприце, нога – от уха, рука – во! – и мурлычет лукаво. А Иванову до фени все. Стянуть галифе – не особо хитрое дело. Чтоб в затылке гудело – нужды такой Иванову нету; под Казанову косить, зубом цыкать, оком зыркая, о высоком страдать и о низком – тоже нужды нету («О, Боже» – вздохнут поклонники Крузо – «Не герой, а – медуза!..») Меж тем, лицом густобровым морщась над Ивановым, N.N. вонзает иголку в Иванова! (а – толку?) и тут же играет в ящик, прямо как в настоящих трагедиях! тухнет взглядом и – упадает рядом (ввиду отсутствия тары)… – плач испанской гитары разбитая чаша утра бигуди и крем-пудра герой в отдельной кровати – не способен вставать и, ворча, что вот ведь бардак, де, зрит в окошко – туда, где над садом гудят с надсадом пчелы, все в полосатом, и видят ужасы эти в фиолетовом цвете… На кухне Ветхое существо не особо юно – то ли восьмой десяток, то ли – немного за, по вечерам на кухне чай ему подаю, но что-то не позволяет глядеть существу в глаза. «В них ничего существенного не встретишь, – шепчет мне это что-то, – ты не смотри туда, жуй свои макароны, взор возведи горе, тишь- гладь осязай – не стоит себе причинять вреда. Эти глаза мечтательны, нетверезы, в них неизбежны звезды, песни про пистолет, отзвуки «Рио-Риты», если не «Марсельезы», отблески небылого, а в нем тебе места нет. Впрочем, тебе нет места и в остальное время: что ни придумай, прыгай как мяч, лети в космос – ядром из пушки – ниже не будешь, но и выше – ни-ни, коль скоро подсел на инфинитив. Так что – сиди, покуда сидится, птицей, крыльев не расправлявшей, даром, что подсадной, у существа напротив (с длинной вязальной спицей, зубом одним передним и задней мечтой одной) всуе узнай вчерашний прогноз погоды, медленно и печально выведай новостей, если в окно заметен дым из трубы – «Ого! – Дым!» – выкажи удивленье, умолкни и опустей. Утром пойдешь на рынок – туда, где рыбы, лежа по стойке «смирно», тужатся произнесть волглое «О» и вымолвишь: «Рыбины полторы бы!» для полученья сведений, где твое место есть». Углич «Слезины – не слезы, не слезки и не слезищи» (из размышлений) Броский размер и рифмы – весьма случайны – не объяснят законов, коими так богат сумрачный городок: веранду, где пили чай мы и мотыльков у лампочки маскарад… Вспомнишь – и по привычке: двигаешься на ощупь, запахи осязаешь, взвешиваешь в горсти маленькие предметы, хотя не проще б – думать о чем повыше и дорасти до потолка, хотя бы… (что, в общем, не так высок, но, чем проседает ниже, тем недоступней во времени)… Ежедневно сырость сочится в окна, и набухает дерево… Никого в доме, опричь тебя, нет (слезины свои утри), разве что – привидения, но я уже не молюсь… – к чему? зачем?.. Захочется – убери вещи из дома, слова – из памяти – останется всего три слова, и среди них будет одно – моллюск… Осень уже… Половица скрипит в передней. Зеркало потемнело, практически каждый вдох – тих и печален, будто и впрямь последний… Я покидаю сумрачный городок. * * * Самоубийство яблок во дворе и шепот кабачков на сковородке. И шелестящий влажными тире, дробящий многоточием, короткий, как променад наперекор жаре до речки и обратно, ливень. Лодки. Велосипеды. Бурные амбре. Стол на веранде, прыщ на подбородке. Звезда над полем. Тополь на горе… Кончался август. Начиналось то, о чем я, как положено невежде, не помышлял особенно, зато, ветшая от увиденного прежде, уподоблялся старому пальто – хотя бы потому, что спал в одежде… процеживало окон решето вечерний воздух – видимо, в надежде, что, обернувшись к завтраку просто… – простором? простоквашей? (не поешь, де – не женишься?) – он не исчезнет, что все так и будет… Так оно и было. Калязин Конспект истории болезни. Двойной родительный падеж. Поди ж налево, но полезней – в образовавшуюся брешь. Там городок, не чист, не грязен (его фамилия Калязин – для посвященных, имярек – для пролетающих в плацкарте сквозь точку мнимую на карте), наивлажнейшая из рек, тасуя полые бутылки, стремится с севера на юг, там кобылицы и бобылки незапылившиеся пылки, там неразлучны хряк и хрюк. Там все дрожит, когда на дрожках грохочет местный почтальон, топор кидается в бульон, индюшки там на курьих ножках взахлеб исследуют район, торчит заноза колокольни из пятки острова рябой, и, чем вернее, – тем окольней маршрут практически любой. Поля цветут, но пуще – пахнут, дым над торфяником летуч, маячит солнце из-за туч, пейзаж распахан и распахнут, и каждый филин хохотуч… Там память, будучи кривою, своей неявною длиной связует копчик с головою, и остаются за спиной – пастух в торжественной мурмолке, ученый кот и свет на нем и – на стволе, и на двустволке, и небо с точечным огнем, и все, что выше – и левкои, и цыпы с вечным «рококо», и то, как дышится легко и – не умирается легко… |