Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2010
Сергей МАТЮШИН
/ Салават /
Жители верховьев ручья Кушалки
1
Правую сторону деревни Коньшино окаймляет узенький, но глубокий ручей по имени Кушалка. Прихотливо он вьётся среди скудной растительности околицы, мусорного блёклого дурнотравья, утыканного рыжими султанами конского щавеля; меж кустов ивы, с весны обвешанных какими-то тряпками, засохшими прядями водорослей; доисторическими, слегка позеленевшими валунами, кусками железобетона. Изредка встречались автомобильные шины, останки тележных колёс, бутылки и консервные банки. Один раз вблизи старого костровища нашлась синяя полупрозрачная клипса — здесь случилась полуночная оргия.
Самодельная кустарная плотинка, предполагавшая омуток возле баньки, была никудышная, но сохранила романтическую претензию в форме мостика из трёх брёвнышек, тут такое сооружение почему-то называют “лáвы”. Хорошо было на закате дня сидеть на этих лавах, следить жизнь полузаросшего омутка: верховки чертят водяную гладь, синие стрекозы реют и чокаются со своим отражением, окунята гоняют малька вдоль прибрежной травы, рыбки рассыпаются серебряным веером. С метровой глубины простенькой удочкой можно было надёргать каких-то чёрненьких толстеньких рыбок. Потом — нанизать их на очищенные от коры ивовые прутики и жарить на углях.
Как-то, бродя в мелком заливчике в поисках шитиков-ручейников, наживки для рыбы, поднял я большой плоский камень и обнаружил под ним почерневший петровский пятак и потёртую иконку-складень; рельеф был настолько плосок, что невозможно определить — что за святые на ней изображены, да я и не больно разбираюсь в их многочисленной и путаной иерархии. Все бородатые, суровые; слышал, складни — староверские иконы, понятна их мрачная суровость.
— Та эта наш Нил Столобéнский, защитник да благодетель, чудотворец, да-а, а как же. С Ниловой пустыни, что на Селигере озере, была такая на острове Столбном до большевиков. А потом тюрьмою стала, а сейчас, уже давно, дурдом. А по бокам, это его, Нила, помощницы, Мария да Клеопа, монашки и схимницы. Бабушка Родимушка ещё пользовала преподобного нашего Нила, да ты её должен помнить. В одна тысяча девятьсот пятьдесят первом годе вы с пацанятами забрались в её огород, она тебя-то догнала да валенком отходила. Рази не помнишь?
Ну как же, Родимушка была тиха, добра, только разговаривала с нами мало, всё чего-то пальцем грозила, но бывало что и угощала “печенинкой и конфетинкой”, которые ей изредка привозил из города Твери сын, офицер-лётчик.
Когда над деревней Коньшино раздавался грохот, Родимушка говорила: “Сынок мой ястребителем летает”.
Другая бабка, склочная и сварливая Полкашка (Пелагея) бурчала, что нет, это Илья-пророк на колеснице, а твой сынок-антихрист, Родимушка, только понапрасну дожжу отгоняет. Но мы-то знали, что Илья-пророк только когда тучи и гроза. Деревенька на горке, поэтому грозы над ней гремели часто, а дожди случались редко. Но зато после июльского ливня в лугах образовывались просторные тёплые полои, мы бегали по ним, вздымая веера воды и радуги. И орали на всю округу. Полкашка и тут ругалась:
“Напугаете полýдниц, трава не вырастет, чего косить будем?” Полудницы — это такая нечисть полевая, они бегают по лугам, и на их следах вырастает самая густая трава. Говорили, Пелагея в молодости была полудницей. Цеплялась она к чему попало: не ходите в Дальний бор по грибы, старик-грибовец защекочет, не ходите на мельницу, водяной утащит, не ешьте лягушек, квакать начнёте. Мы ели лягушек, но никто так и не заквакал. Надоела нам Полкашка и однажды ночью мы спилили огромную черёмуху, которая была под окнами её избы. Три дня зубы и рты были чёрные, и язык не повернуть. Бабка Пелагея ходила за нами следом и проклинала чёрными словами. Потом она враз заболела и померла. А её черёмуха из оставшегося корня снова начала расти, теперь большая. Дом Пелагеи заколотили, мы лазили в него, и нашли на чердаке сундук из фанеры, а в нём тьма царских красивых денег, “екатеринок”, рублёвок и малиновых пятёрок. Сын Родимушки всё у нас отобрал и, говорят, стал очень богатым, а до этого случая был просто богатым. Правду сказать, он не отбирал, а менял на конфетки и печенинки, две конфетки и три печенинки за одну “катеньку”.
…Стало быть, складень из Ниловой пустыни, конец девятнадцатого века, ценность невелика. Да и сохранился плохо. Антиквары ничего не дадут. Но как такие вещи попадают в ручей?
— А Родимушка незадолго до смерти сказала, что все иконки попрятала в лесу да в ручье, мол, теперь никакой нечисти в округе не будет, — рассказала баба Катя. — От них, иконок, мол, в ручье вода станет святой, и потечёт через другие реки по всей земле. У нас икон было много всяких, и книг, и крестов, и лампадок. Когда коммунисты-черти церковь порушили, Родимушка много чего спасла.
В очередной раз гуляя по Кушалке, я присмотрел крупную сосну, вырезал в её податливой коре небольшую нишу, киот, вставил в неё складень. В те годы мне удавалось приезжать в свою вотчину редко, раз в два-три года. Складень постепенно врастал в кору, его затягивало смолой и древесиной, скоро он уже был еле виден. Хотя я всякий раз пытался очищать металл от наплывов. Но он неумолимо переходил в стан природы, вызывая невесёлые размышления. Тем более, что и моя романтическая плотинка на Кушалке разрушалась. Никогда не возвращайтесь туда, где вам было хорошо. Альбер Камю, конечно, прав, но что же — разве лучше возвращаться туда, где было плохо? И вот я возвращаюсь и возвращаюсь. И всё чаще думаю: а не остаться ли тут навсегда? Ведь всё необходимое… колодец, куры, огород бабы Кати; ружьецо можно прикупить, Пришвина и Аксакова проштудировать. Сабанеева перечесть, жену бросить… сынки бросят сами, да уже давно бросили… Да, можно тут остаться навсегда! Где что растёт и водится — знаю с детства, в том лесу — плантации малины, в том ельничке — рыжики да волнушки, в той болотине — тьма клюквы и брусники. Всё есть! Неделю назад в логу лисицу видел. Или лисиц не едят? Третьего дня дорогу заяц перебежал. Кроликов разведу. В воскресенье в сельмаг, говорила баба Катя, консервы привезли. Или вот коза. Разве сложно содержать козу? Нет, козу содержать не сложно, правда, тётя Катя? “Да как тебе сказать, Серёнь, пасти надо, косить сено на зиму”. — “Так не корова же, много ли козе надо?” — “А и на козу наломаешься”. Что отсюда возьмёт мобильник? Плохо, что в Коньшине ещё есть электричество, значит, телек у меня будет, а то и компьютер привезу. Впрочем, да минет меня чаша сия, тут нету сетей. Узнать про тарелку. Всё решено, просчитано и определенно, осталось поразмышлять над ресурсом своего здоровья. Результаты подобных размышлений оказывались достаточно безрадостными, и радикальное решение всё откладывалось. А плотинка на Кушалке рушилась, баба Катя старела, иконка исчезала в недрах сосны, ручей мелел. И зайцев в этом году не видел.
— Складню место в доме, а не в дереве, — укоряла баба Катя. — Угробил сосну нашу.
— Как? — удивлялся я. — Разве ей это чувствительно?
— А ты вот поди, посмотри, что с ней стало, — сказала баба Катя в один год.
Я и пошёл.
Сосна была расколота молнией почти до корней. Чёрная обугленная внутренность, сухие рёбра ветвей, вокруг обожжённая земля, хвосты чернобылья. Никакой иконки, конечно, обнаружить не удалось. Мне было жалко сосну — дерево большое, статное, высокое, ещё лет двести могло бы расти и расти.
— Да ты не огорчайся слишком, — утешала баба Катя. — Теперь в ней живут души деток, которые померли раньше времени, им тепло там, уютно. А бывает что и русалки-удельницы, анчýтки всякие да полудницы ночуют. Выяснилось, что полудницы — это девки-нечисть, которые в полдень бегают по лугам, ржи, ячменю и овсам, где пробегут — ячмень или что гуще становится, да в три колоса на стебле, а если по лугу, по их следу тимофеевка в рост человека.
— В твоей сосне теперь анчутки живут. Всякие.
Анчутками она называла вообще всю нечисть — водяных, лесовиков, болотниц, шишиг и прочих бесенят.
— И то ладно, теперь есть где нечисти ночевать, — сказал я.
— Оно так, Нил Столобенский окоротил ихние проказы. А то больно хулиганистые были! Чуть что не по ним, лезут в домы, за печку да в банях прячутся, в колодцы. Ведро не накроешь на ночь, непременно чёртик в воду залезет. Они любят воду. Теперь спокойнее стало. Приструнил ты анчуток. А то доняли своими проказами.
— Вон как, — слегка веселился я. — Выходит, я у вас тут вроде спасителя.
— Оно так, сынок, — грустно кивала баба Катя. — Да только скучно стало в округе. В лесу тихо, в баньках тоже ни гу-гушеньки. А бывало, банники-то стучат, ругаются, камнями с каменки в нас кидаться начнут.
— Да что же хорошего-то? Камни! А как в лоб?
— Это нет, если только совсем уж дурной человек какой, супостат или драчун. Девки голой задницей вперёд в баню входили. Постоят, подождут пока банник их мохнатой рукой поласкает, а потом уж дальше. А теперь и поласкать некому.
— Да и некого, — кивал я.
— Зачем так? Немножко есть кого.
— Интересными делами занимались твои анчутки, баба Катя. Девок в бане тискать.
— Так а чего такого? — улыбалась баба Катя. — Бывало, банники к нам на сеновал забирались, пока девки горячие, так щекота-али… — она мечтательно закатила глаза. — Очухаешься, а тут рядом какой-нибудь парень со своей подушкой похрапывает.
— Тоже анчутка? — невинно сказал я.
— Зачем? — пожала плечами баба Катя. — Парень как парень, — вздохнув, произнесла она с явным сожалением.
И — встала, ушла к печке что-то хлопотать.
Видать, нечисть местная была резва, ох, резва.
— Ты, Сергунь, — сказала баба Катя, — ежели там будешь гулять в другой раз, свечку в этой сосне наоборот поставь. Чтобы горела снизу вверх. Тогда анчутки и вернутся к нам.
Она вынула из-за божницы церковную жёлтую свечку.
— На вот. А то сильно тихо у нас в деревне стало…
Я спрашивал у бабы Кати, а велик ли ручей, далеко ли его исток.
— А три дня с ночёвками иттить, не мене. Сынок мой покойный Леонидушка лета два до смерти тоже вот интересовался, ушёл как-то, да так и не вернулся. По весне большая вода принесла его к плотинке нашей, насилу по одёжке определили, как с армéи пришёл в шинельке, так в шинельке и приплыл. Тамошние жители, что на истоке живут, обглодали до последних костей. Только головы не было. Отъели, что ли, не знаю.
Помолчали.
— Это что же получается, я пойду искать исток Кушалки, так и меня тамошние жители обглодают?
— А неизвестно. Смотря чего у них спрашивать будешь. Так говорят. Кто же теперь узнает, чего у них Леонидка спрашивал. Тут-то он молчун был, как с армеи пришёл, стал молчун.
— А другие кто ходили к истоку?
— Иные дядьки тоже бывали. Да никто не вернулся. Не, ни один. Или два, уж и не упомню правильно. Сгинули. Не затевал бы и ты это дело.
— Да чего бояться, баба Катя? Раньше кабаны, слышал, водились, они могли загрызть. А теперь одни птички да зайчики, и то редкость.
— Ну как же тебе, зайчики! А кто же моего Лёнечку обглодал?
— Кабаны. Больше некому. Или рыбы какие зубастые ручьевые.
— Какие в Кушалке рыбы? Вьюнки да подкаменки, ручейники да лягухи. Да и то вы с пацанами всех лягух пожрали в детстве. Нет там никаких таких рыб с зубами.
— Так что же тогда?
— Да мало ли там нечисти, в лесу, в воде, в болотинах, оврагах. Тут у нас завсегда деток адамовых водилось много. Как твоя сосна с Нилом сгорела, поменьше стало. А теперь опять… При Родимушке сто лет назад столько не было.
— Я слышал, она богомольная была сильно, отваживала нечисть.
— Кого отваживала, а кого приглаживала, — улыбалась баба Катя. — Года два как сосна сгорела, тихо было. А теперь опять — на болото за клюквой пойдёшь, непременно за подол ухватит болотница или лесовик. А то и русалка запоёт, забаюкает. Хотя там много багульника растёт. Так можно задуреть, что начнёт блазниться кто хочешь. И в колодце кто-то ухает, разве не слышал? А вот ты попробуй, ночью сходи за водой. Попробуй, попробуй, узнаешь.
— Так что же мне делать с твоей свечкой, баба Катя?
Я сомневался: уже не совсем было понятно, надо ли возвращать тутошним жителям всю их родную нечистую силу, этих анчуток, лесовиков да банников-запечельников. И опять спросил про свечку.
— Делай как я сказала. Это некоторые кикиморы да шишúги лесные вернулись, а домовых нету никого. Ночию в домах тишина, как в могилах. У иных тельвизар бубнит, и всё. Ты там скажи им, пусть больше никто нас не боятся.
Она приложила к свечке две длинные лучины, обмотала всё это тряпицей:
— Чтобы не сломились. Ломатую зажигать нельзя, анчутки рассердятся. А завтра утром я тебе пяток яичек сварю. Или поболе.
— На дорогу?
— Не, на дорогу молока да хлеба. А яички — это подарки анчуткам, они любят яички, хоть и не пасха. Обманем! В луковой шелухе сварю, вот и будут яички как вроде крашеные. Чуть почуешь кого там, сразу давай яичко, анчутки станут ручными и добрыми. Может, и глодать тебя не станут.
— Да разве всех задобришь? Много, говорят, их там живёт.
— Это так. На всех не хватит. Однако, оне жадные, начнут между собой драться за яичко-то, и забудут про тебя. А ты тем временем сломи рябиновую ветку, положи на землю, да перепрыгни её семь раз туда-сюда, они твой след и потеряют. А лучше всего меняй берега, перетопчись случай чего на другую сторону, и всё. Все блáзники отстанут.
Проснулся я до рассвета, спал плоховато — напористо снилась нечисть. Щекотали и зазывали в болотину русалки с длинными волосами и без рыбьих хвостов, что дополнительно осложняло сон, потому что ноги у них оказались вполне приличные, гладкие и с круглыми коленками, задики не чрезмерной величины, и гибкость девушки имели отменную. Я просыпался, шасть к ведру, заглатывал полковшика холодной воды и нырк опять под лоскутное одеяло тётькатино, ватное, тяжёлое. Ую-ю-ютно… — не описать. Но всё же не спал, а мучился.
Рюкзак с туристским барахлишком я собрал с вечера.
Баба Катя дала большие головки чеснока — отпугивать шишиг, пучок полыни — от кикимор; завернула в красную тряпицу десяток коричнево-красных яиц вкрутую, всё это велела рассовать по карманам, а яйца положить в рюкзак прямо под клапан. Велела надеть свой медный нательный крестик, “пока он на тебе есть, никакая анчутка не цапнет, если сам не испугаешься”.
На случай особой удачи в боковом кармашке рюкзака уместилась фляжка с коньячком, банка консервов и кусок сыра.
Устрашающий кинжал с зубцами — на поясе. В карманах видавшей виды штормовки всё, что надо и не надо: долгогорящие даже под дождём спецспички, сухое горючее, аптечка, фонарик, репеллент, газовый баллончик (противоанчутный), ручки, блокнотик, фотоаппарат-мыльница. Запасные батарейки, пара кассет с фотоплёнкой.
Да, уже с крыльца баба Катя сказала:
— Ты, Серёнь, там спроси у них, про Лёньчика моего. Как да что.
Меня прихватило недоумение.
— Да у кого же спрашивать-то, баба Катя?
— Ну как… Там… Кто встретится ежели. Спроси, спроси.
Я кивнул.
Баба Катя махнула рукой и перекрестила пространство и меня.
— С богом.
2
Неинтересный, сырой холодный туман стоял в долине ручья. Трава, ветки, листья — всё было в крупных каплях. Тяжело обсыпанная росой, провисающая паутина тусклой канителью чуть колыхалась между султанами конского щавеля, неприятно липла к рукам.
Вдоль любого лесного ручья двигаться утомительно — приходится идти по камням, они скользкие; быстро набиваешь ноги. Ручей не река, тропинок на его берегах не бывает, а самая плохая тропка лучше самого хорошего бездорожья. Спустя часа два-три я уже устал; приметив папоротниковую полянку, решил отдохнуть. Известно, что трава эта таинственная, с ней связывают чудеса в дни праздника Ивана Купалы, — нашедший в полночь цветок папоротника, обретает то ли мудрость, то ли новую любовь, девка — счастье, парень — прибыток, как-то так. Мне это не грозило — Иван Купала в конце июля, а теперь сентябрь. Из еловой глуши дышала зелёная кромешная тьма, земля сырая, вода холодная. Тёмное небо не обещало солнечного прозрачного денька, и чего меня понесло в эти безрадостные места. После кружки чая стало повеселее. Если долго смотреть на водяную вертячку в омутках после камней, из завихрений струй может сложиться системный узор, даже лицо чьё-то, русалки или юного водяного; бог не засчитывает человеку времени, проведённого у текущей воды. Противоположный берег высок, обрывист, убран кленовым разноцветьем: вершины деревьев уже нарядно красуются, их тронули первые лучи солнца. Из подлеска полупрозрачными лентами поднимается туман. Наверное, всё же денёк слýчится хороший.
Дальше я решил двигаться лесом; кустарниковые непролазные заросли кончились, а в бору можно хоть бегом — светло, видно далеко. Скользкие камни ручья утомили.
Сосна, где был мой киот с Нилом Столобенским, как-то осела и словно бы ещё больше разлапилась. Я подумал, что даже душам, про которые говорила баба Катя, между её обгоревшими половинками ствола жить-то особо негде, не то чтоб полудницам или лесовикам. Вокруг дерева было нехорошо: чёрная, обгоревшая земля, скудная трава, — нежить. Но уже в метрах десяти от корней мох, черничник.
Я вспомнил про бабкатину свечку.
Фитильком вниз вставил я её в расщеп сосны, запалил. Почти сразу что-то громко треснуло над головой, а из черничника выкатились тёмные клубки вроде полупрозрачных ёжиков и с жалобным тихим уханьем устремились в бор, высоко подпрыгивая на пеньках и кочках. Одного косматика я успел рассмотреть: что-то вроде большого клока сена с торчащими сучками и ветками вроде ножек и ручек, различил и пару синих испуганных глаз. Скорее всего какой-нибудь вид лесовичка или кикимор, хотя у них должен быть длинный нос и куриные руки-ноги.
А сосна всё потрескивала и скрипела, хотя ветра не было. Значит, тоже выселяются анчутки.
Свечка быстро захлебнулась в собственном воске, потухла. И дерево трещать перестало. Лесовичок выглядывал из-за дальнего дерева, он недовольно пыхтел.
— Отправляйтесь обратно в деревню, — громко сказал я. — Велено возвращаться.
— Да это не моё дело, — пропищал анчутка. — Я лесовик, а не банник.
Я сделал грозное выражение лица:
— Ты скажи банникам, чтобы возвращались. Баба Катя велела.
— Сам скажи, — недовольно пробурчал лесовик. Буду я бегать за ними. Только мне и делов. Своих тут забот полон рот. Некогда мне. Не буду, и не говори ничего. Сам их ищи да говори.
— А где их тут искать?
— Там, там, иди до бобровой плотины, они там теперь все.
И — укатился в синюю даль бора анчутка-лесовик.
Над обгорелой землёй вокруг сосны порхали несколько светло-кремовых мотыльков вроде эфемеров, подёнок. Обнаружилось редкое растение — в раскрытых ладошках узких листьев большая чёрная ягода — “вороний глаз”. Значит, тут всё закончено, можно идти дальше.
— Да-да-да, — простучал невдалеке дятел.
Часа через два опять начался лиственный лес, в основном осина. На берегу ручья стали попадаться подгрызанные бобрами стволы, а вскоре открылся и значительный омуток с бобровой плотиной. На том берегу высились среди камыша и осоки их хатки. Самое место для банников.
У берега, на притопленном бревне и сидела парочка, свесив ноги в воду. Похожи они были на чуть горбатеньких карликов-мужичков; сивые космы, крупные носы, одеты вроде как в веники. На каменистом берегу стояли две пары лаптей, рядом корзинка с красными головками подосиновиков, лежала верша, сплетённая из ивовых прутьев, в ней чёрные длинные рыбины — налимы.
Лупоглазые банники смотрели на меня хмуро.
Я поклонился:
— Здравствуйте, уважаемая нечисть.
И — сняв рюкзак, достал головку чеснока:
— К жарёхе-то грибной хорошо чесночку прибавить. Вот вам.
Те что-то заверещали, забубнили довольно сердито, принялись плескать в меня водой.
— У, супостат, сам ты нечисть. Откуда ты только тут взялся, вот сейчас кликнем леших, они тебе покажут кто нечисть, а кто простые анчутки.
Я спохватился — ведь чеснок отпугивает адамовых деток.
— Извиняюсь, дяденьки, я тут к вам по делу.
— А чеснок макни в воду и давай нам. Пригодится. Разводи-ка костёр, да жарь нам грибы на прутьях и с чесноком, а то мы тебя вмиг русалкам нашим сдадим.
— Или водяному, — сказал другой.
— Уж лучше русалкам, — сказал я. — У них как хвосты, с чешуёй или без чешуи?
— Наши нормальные, — не без оттенка гордости сказал один. — Никаких чешуёв нет. Топ-модели высший сорт. Одна беленькая, другая чёренькая. Тебе какую?
— Сначала чёренькую, потом беленькую, — лихо ответил я, поведя плечами.
— Видал? — с изумлением посмотрел один на другого. — Видал каков? А не жирно будет? Поначалу еду нам делай, потом посмотрим.
При помощи сухого горючего я моментально развёл костёр, нарезал прутьев, ошкурил их, нанизал шляпки подосиновиков, чесночинки, всё посолил, воткнул самодельные шампуры вокруг костра.
— Да ты шевели, переворачивай, а то подгорят, — недовольно проговорил один. — И водицей кропи, чтобы мягше были.
Я достал хлеб, разложил на газетке. Банники мгновенно схватили по два куска.
— А мне? — робко промолвил я.
— Обойдёшься. Обзываешься. Надо же тебя наказывать.
— Я же извинился, граждане анчутки.
— Теперь сдвинь костёр, заверни угрей в лопухи, положи в землю, а костёр опять над ними разведи. Да пошевеливайся.
Да, не очень-то вежливые эти банники.
Я достал рыжее яичко, протянул:
— Подарочек вам.
Заверещали, обрадовались, принялись отнимать друг у друга, почти подрались — только листья от одёжки разлетались по ветру и планировали на воду. Пришлось дать и второе яичко.
После рыбы и чая подобрели. Стали выпрашивать конфет и пряников.
— Так чего же вы обиделись? Разве я неправильно чего сказал? Ведь нечисть же, так говорят, и вы, и лешие, и русалки ваши.
Вальяжно развалясь на осоке, один сказал с гнусавинкой:
— Если мы нечисть, то кто же тогда вы все там? И зачем будет Катька звать нас обратно? Пойдёшь, скажи ей, чтобы под полок зарыла петушиную голову, бадейку и веники приготовила, а то не вернёмся.
Я достал сигареты.
— Давай и нам! — тявкнул другой.
И — оба закурили “Мальборо” со знанием дела.
— Оставишь несколько штук. И спичек. Ато надоело возиться с сучками да тряпочками.
— А огниво? — сказал я. — Два камушка, щёлк-щёлк и — огонь.
— Ага, дурачков нашёл. Сам ты щёлк-щёлк. Давай сюда всё!
Я вынул из кармана штормовки пучок полыни, растёр между ладонями и сдул прах в их сторону.
— Фф-у-у! — отскочили оба. — Вот видишь, кто из нас нечисть? Мы тебе и грибы, и рыбу, а ты тут со своей полынью. Вот все вы там такие, хуже кикимор. Мы всем жить помогаем, а вам бы только пугать или вредить друг другу.
— Ага! — обрадованно вспомнил я. — А кто девок в бане за жопу хватал? Кто каменьями с каменки кидался?
— Не знаешь, не говори, — сердился один. — На то и девка, чтобы её мять да щупать.
— Они это лю-юбят, — сладко улыбнулся щербатым ртом другой. — А каменья достаются только дурным. Хотя вы там все дурные.
— Ну да, — в свою очередь надулся я. — Я тут вам сольцы, сигарет, обслуживание, а вы мне — каменьем. Справедливо?
— Ладно, — отмахнулся первый. — Говори, чего надо? Не зря же ты тащился сюда.
— Баба Катя велела узнать про своего сына, про Леонида. Он тут у вас пропал несколько лет назад.
Банники переглянулись, потом долго молчали, глядя на костёр.
— Это только Верхний Леший тебе скажет, больше никто. Если идти по ручью, два дня будешь тащиться. Шагай вот так, прямо через лес, выйдешь к вечеру к большой излучине Кушалки, там берлога есть. Верхний в ней и живёт. Он тебе расскажет. Яички дашь, и расскажет. У тебя много ещё?
— Есть.
— Тогда оставь парочку.
Один достал из недр своей чудной одежды свистульку, дунул, и вскоре к берегу само собой приплыло бревно. Уселись верхом, уплыли на другую сторону, к бобрам.
Я отправился дальше, по указанному банниками направлению.
Лес пошёл уже совсем другой. Вместо сосен густые ели, меж ними колючий малинник, плохопроходимый густой ельник, встречались бочаги с рыжей пузырящейся водой, предвестники болота. Пришлось вырезать палку-щуп, а то втюхаешься в бочажину, а где у неё дно — неизвестно. Кроме того, что за чудища живут в них — ещё вопрос. Зато всякие ягоды — земляника, брусника, берголовь встречались в изобилии. Отрада, однако. Было много вереска, и скоро, дополнительно объевшись пьянки, я как-то захмелел. В тёмном подлеске кто-то шмыгал, шастал и сопел. Пару раз пришлось кинуть в меьколесье и заросли иван-чая, кипрея яичко. Затихало. А потом опять…
На корявом пне сидела крупная рыжая лиса и чего-то разевала пасть. “Дай яичко, дай яичко”, — разобрал я ласковый голосок. Помня о Большом Лешем, я бросил в лису чесноковой головкой. Она фыркнула, расправила перепончатые кожистые крылья и с треском улетела, злобно тявкая. Так вас. Голова от багульника кружилась. Я заполз под ель, прикорнул. Привиделась беленькая русалочка, потом чёрненькая. Ладно, на обратном пути я этих банников достану. Мы, бывает, слово не держим, а нечисть должна. Очередной бочажок показался знакомым, сухое рогатое деревце на его краю — тоже. И рябину эту я уже видел, да вот и примятый мох — точно мои следы. Понятно, водит. Где-то этот леший рядом уже. Но хочет заморочить. Я срезал ветку рябины, положил на землю и перепрыгнул её, как положено, семь раз туда-сюда. Сразу посвелело маленько, открылось что-то вроде просеки. Далеко, в конце её багровый диск заходящего солнца. Вдруг его закрыла большая птица, она быстро летела прямо на меня, очень низко. Анчутки, на вас яичек не напасёшься. Чеснок кончился. Я достал из-под рубашки тётькатин крестик медный, поднял его над головой. Филин взмыл вверх и канул за лесом.
К излучине Кушалки я вышел в глубоких сумерках.
На долгом пологом берегу той стороны стояло много белых журавлей с красными ногами. Их чёрные клювы были нацелены на меня, бедного. Что делать? Про журавлей баба Катя ничего не говорила. За рябиной возвращаться далеко, совсем стемнеет, чеснок кончился, яичек осталось с пяток. Что делать? Я зажал крестик в зубах и отважно пошёл вброд. Журавли принялись что-то клевать под ногами. Ближний недовольно проклекотал: “Всех лягушек со своими пацанами сожрал, теперь копайся тут”. — “Где Большой Леший?”, — сказал я строго и подчёркнуто спокойно, но крестик выпал из зубов, и журавль здорово долбанул меня клювищем в бок. Я выхватил свой страшный кинжал, полоснул по журавлиной шее, кровь фонтаном брызнула в Кушалку. Другие загоготали, начали приближаться, пришлось ещё пару отправить к праотцам. Их было много, но крестик я уже зажимал в зубах.
Журавлиные туши прибило к берегу, они встали на свои членистые ноги и принялись шарить кровоточащими шеями по траве, ища свои головы.
— Ты зачем, смерд, моих девок порешил? — громовым раскатом прорвчало надо мною, я аж присел…
Леший сидел верхом на берлоге, среди вывороченных корней, он был огромен, выше окружающих елей, космат, лохмат, весь в колтунах, красные клыки каждый с аршин, глаза полыхали углями, из ноздрей, конечно, дым, как у змея горыныча. По шерсти его ползали ужи и гадюки, он их ловил как блох и заглатывал. Слоновьи копыта ног его были рядом. Топ — и нет меня, смерда.
А чего же это у них клювы как пики, разве я Илья Муромец? Ни щита, ни кольчужки.
Дюжина девушек в белых хитонах стояла между мною и Лешим. На шеях трёх были красные полосы.
— Я к вам, уважаемый Большой Леший, по рекомендации банников, что живут у бобров.
— И чего же тебе, живодёр, надо?
— Баба Катя просила меня сходить к тебе, узнать, что случилось с её сыночком Леонидкой. Вот вам два пасхальных яичка.
— Яичка? Давай яички. Это я люблю. А чего же она сама три года тому не пришла? Теперь-то я уже и забыл про Леонидку.
Я протянул ещё одно яичко.
Леший сунул и его за пазуху, и стал вроде бы менее лохмат и страшен, исчез и запах серы. Более женственный облик приняли и его весталки.
— Что тебе сказать, человек, — прогундосил Леший. — У вас там странное представление о нас, анчутках. Это вы душите и режете друг дружку, а разве мы хоть кого-нибудь угробили? Так, попугаем, и всё. Чтобы вам самим о вас самих напомнить. А вы своё зверство перекладываете на нас. Нет на мне крови Леонидки. Кабаны голодные растерзали, вот и всё. Только мы потом всю эту кабанью семью в кудельниц превратили, пусть бегают по полям, чтобы трава росла гуще. А вожаку — карачун. Всё по заслугам.
Лизка! — крикнул он, — иди сюда. Из берлоги резво выбежала давешняя лиса. — Принеси берестянку.
Лиса нырнула обратно, появилась с беретеным туеском в зубах.
— Отдай этому, — сказал Леший.
В туеске оказались пуговицы от шинели.
— Леонидкины? — спросил я.
— Его, болезного. Отдай Кате. Скажи, мол, анчутки скоро ей всякой травы нашей принесут для здоровья. Кажись, суставами мучается?
— Да, сильно. Всё на печке греется.
— И еды у неё теперь будет много. Я знаю, она рыбу любит. Так вот. Пускай ходит на копáнь, там, в вашем омутке перед плотинкой есть две мои верши, верёвки к кустам привязаны. Вытянет, возьмёт рыбы сколько надо, и всё. Только лишнего не берите. А то нисколько не будет. И ты с дядьками соберитесь, плотину поправьте, весна в следующем годе будет большая, не почините, всё смою. Ещё чего скажешь?
— А ещё, уважаемый Леший, вот что. Баба Катя как-то говорила, чтобы вы теперь ничего не боялись. Вернуться надо, говорит. Я уже с банниками договорился, те обещали.
— Хы! — рыкнул Леший. — Банники! Нашёл кому верить. Ладно, я прослежу. А про остальных моих анчуток так скажи — выгонят безбожников из церкви, или хоть бы из часовни, мы вернёмся. А до той поры и не думайте.
— Но уважаемый, — занедоумевал я, — зачем нечистой силе церковь?
— Опять ты за своё! Какая нечистая сила? Это сейчас у вас там кругом нечистая сила. Они-то нас всех и оклеветали. А мы — кто? Разве забыл, от кого мы произошли?
— Вроде бы от самого Сатаны? — нерешительно произнёс я.
— А Сатана кто? — нахмурился Леший.
— Сатана? Князь мира сего! — вспомнил я.
— Правильно. Князь, но не Царь и не Владыка. Бог один, а Сатана был лучшим ангелом Бога. И мы его сыновья. Настоящие-то бесы — это вы сами, сами бесы и кормите бесов, и ходите под бесами.
— Вон как… И что же нам делать?
— Как что? Гнать бесов, и всё. Тогда мы и вернёмся. Берегини — в реки, лесовики — в леса, полудницы — на поля, банники твои — в баньки.
— Легко тебе говорить, гонúте. Как же их прогонишь?
— Ну, брат, этого я не знаю, вам сам Отец дал свободу выбора, вот и выбирайте.
Уже сгущалась ночь. Осенние звёзды сияли, множились, мигали и падали. Лиса смотрела на меня и зевала. Куда-то подевались весталки. Неужели и нечисть спит?
— Ножик у тебя знатный. Подари Лешему, а? Себе другой купишь. У тебя петров пятак есть, пятак продашь, купишь новый ножик, а этот мне подари.
— Да кому он нужен, старый медный пятак.
— Придёшь, посмотри, какой он медный. Это золотой. Далеко тебе отсюда, три дня идти. Хочешь побыстрее?
— Хочу побыстрее.
— Вон видишь, пень дубовый на берегу. Воткни туда свой кинжал, перепрыгни пень, станешь волком, и беги на дым, это запах деревни. К утру будешь дома. А кинжал останется у меня. Иди теперь, — сказал Леший и провалился в берлогу. И почти сразу оттуда послышался богатырский храп.
Я добрёл до пня, воткнул в него кинжал, разбежался, перепрыгнул и обернулся волком.
Бежать незнакомым лесом было легко и приятно, только рюкзак неловко болтался на спине.
3
Кухонное окошко дома бабы Кати слабо мерцало красноватым, значит, Катя уже затопила печку. Что-то уже варится в чугунке, хорошо бы если курочка с картошкой и луком, хотя я предпочёл бы кусок сырой ягнятины. Я встал на задние лапы, передними опёрся о наличник, и приоткрытая форточка оказалась прямо перед носом. Несло варёной картошкой и больше ничем. Я давно не ем варёную картошку. Я и раньше, когда был человеком, её не ел, в детстве осточертела. Люди едят всякую дрянь, картошку, морковку, какие-то каши из зерна, как это вообще возможно? Поэтому они все вялые, глупые или злые. Надо есть мясо и пить кровь.
В хлеву ничего путного не было, одни куры по насестам.
Я сожрал всех, но крови было мало. Кровь бабки Кати наверняка кислая и густая. Не по мне. Помнится, у неё где-то была паршивая коза. Жирная волчица, конечно, лучше, но пока подойдёт и коза.
Я перекусил козе горло и выпил, высосал всю кровь. Наверное, такого вкуса кровь у рыбы. У человека наверняка тоже дрянь, но там её хоть много.
Я в прыжке выбил стекло в окне, влетел на кухню. Катя с распяленным в крике ртом распласталась по своей печке. Горло у неё было слабое, как у курицы, а кровь солёная.
К вечеру я перережу их всех. Шесть старух и ни одного мужика.