Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2010
Инна КАРПУШИНА
/ Санкт-Петербург /
Мараморочка
Автомобиль уже четвертый час в полной темноте пробирался по каким-то лужам, проваливаясь в ямы, но со стоном и скрежетом оттуда выбирался. Спутник упрямо твердил, что мой путь лежит именно здесь: среди черного леса. За каждым поворотом дороги сверкали чьи-то светящиеся глаза, как в старых русских сказках протягивали руки лешие, и заманивала в чащу коварная баба Яга. Потом появилась длинная полоса тумана, в его молоке дальний свет выхватывал только маленький клочок дороги с мокрыми кустами. Автонавигатор рисовал рядом речку, поэтому, наверное, на низину с дорогой опустилось плотное густое молоко. Уже стало окончательно ясно, что я окончательно заблудилась, но в полной темноте возвращаться обратно еще хуже. Наконец, на карте появилось странное название: “Мараморочка”.
Как можно жить в селе с таким названием! Действительно, совсем рядом в тумане чернели несколько избушек со светящимися окнами, буквально две или три. Я посмотрела на часы: еще не поздно, около десяти вечера, но время остановилось в этом забытом Богом месте. Казалось, что заканчивается ночь, только не понятно, когда наступит рассвет.
Автомобиль на очередной яме отчаянно зарычал и как-то беспомощно остановился. Делать нечего, придется выйти и постучать в какой-нибудь дом, может, кто и выручит. А заодно расскажет, где я нахожусь, и как пробраться на основную дорогу. Я открыла дверцу и, выпрыгнув из машины, сразу провалилась в холодную жижу. Машину перекосило — все-таки пробилось колесо. Вопрос, несомненно, решаемый, но… В открытый багажник капал дождь, фонарик куда-то делся, а без него вообще ничего не видно.
— Хозяева, здравствуйте! Выйдите, пожалуйста!
Я постучала в дверь, разбухшую от долгих дождей, наконец, что-то внутри зашуршало, и на пороге показалась симпатичная, абсолютно седая женщина. Лицо молодое, без морщин.
— Здравствуйте! Что случилось?
— Простите, Христа ради, но тут такая странная история. Кажется, заблудилась, — я поежилась от промокшей на дожде рубашке и посмотрела на облепленные липкой грязью туфли. — Нужно было ехать в Вересово, навигатор показал короткую дорогу, вот я и свернула. Правда, дорога закончилась, а потом темнота и туман, вообще ничего не видно, не понимаю, куда еду, да еще и колесо пробилось. У вас не найдется фонаря, чтобы можно было поменять колесо? И потом, как мне отсюда проехать на Вересово?
Женщина помолчала.
— Фонарь, конечно, найдется. Только стоит ли сейчас в темноте в этой грязи возиться, еще прикрутите чего-нибудь не так. Заходите, переночуете, а поутру и колесо поменяем, и Вересово найдем.
Предложение было неожиданным. Чтобы вот так, незнакомого человека сходу пригласить в дом… Русский характер.
— Да что вы, я как-нибудь сама, и в машине можно переночевать.
— Посреди дороги? Да и ночи сейчас холодные. Не бойтесь, заходите.
Женщина приветливо махнула рукой и открыла дверь. Полоска желтого света протянулась к моим ногам.
— Хорошо, спасибо, — я оглянулась на завязший в дорожной грязи автомобиль. — Никуда он оттуда до утра не денется. А если и с утра, так только трактором. — Сейчас только машину закрою и приду.
Наступать на чисто вымытый деревянный порог стало неудобно — ноги почти до колен в липкой глиняной грязи, напоминавшей цемент. Да, уж…
— Да, уж, — усмехнулась женщина, — здорово вы влипли. Сейчас поставлю воду, надо отмываться. Меня зовут Катя. А вас?
— Меня Алена, — ответила я. — Я пока проходить не буду, чтобы грязь не развозить.
— Ну, сидите здесь, — согласилась Катя и минут через пять принесла мне таз с теплой водой, в котором я долго отмывала жирную липкую грязь.
— Вот полотенце возьмите, а вот тапочки. У вас есть во что переодеться? Одежда вся мокрая.
Мокрая и холодная. На самом деле дождь третий день не просто шел, он лил плотными упругими струями, поэтому пока я бродила вокруг машины, промокла насквозь. Сейчас вода уже почти стекла, но мокрая одежда прилипла к телу, было противно холодно.
— Заходите, переодевайтесь. А одежду вашу на печке высушим, не проблема.
— Знаете, мне так неудобно… — начала я, но Катя уверенно перебила.
— Неудобно знаете что. А у меня все удобно. И потом, у нас в деревне так принято, надо людям помогать, авось и тебе кто-нибудь поможет. Вот представьте себя на моем месте и честно спросите себя: сделали бы вы то же самое, или нет?
— Конечно! — я невольно улыбнулась.
— Ну, и все. Заходите.
Хата была небольшой, но очень уютной. Сразу при входе отгорожено небольшое местечко для кухни с аккуратным столиком и шкафчиками, стены в гостиной, служившей еще и спальней, оклеены светлыми обоями с зелеными листочками, на окошках симпатичные вышитые занавески. На столе — уютная лампа на ножке, рядом — несколько книг. Рядом на низенькой табуретке — телевизор неизвестного возраста. Его, пожалуй, купил бы с удовольствием любой современный собиратель антиквариата, таких уж точно остались штучные экземпляры: огромный ящик с линзой.
— Вот вам халат, переодевайтесь. Сейчас полешек в печку подложу, подсушим вашу одежду, и вы согреетесь. А то и простудиться по такой погоде можно. Так что вас занесло в наши края да еще ночью?
— На самом деле я из Питера, еду в Вересово, выехала довольно поздно, думала, успею до темноты. А тут дороги такие — ужас один, быстро не поедешь. Да еще срезать решила по карте приличный кусок, километров шестьдесят теоретически выходило. На карте дорога там чуть не российского значения, а я проехала километров пять, и асфальт закончился. Может, грунтовка и была, но ее под лужами не видно. Потом как-то резко стемнело, да туман еще… Я по-моему вообще с пути сбилась. Вашу Мараморочку я только по автонавигатору вычислила, даже указатель в тумане не видно.
— Ничего, утро вечера мудренее, — улыбнулась Катя. На вид ей казалось лет сорок с небольшим, только абсолютно седые волосы. Простая такая улыбка, добрая. — Чайку сейчас вскипятим, вечерок скоротаем.
Через час я уже сидела возле печки, разомлев от внезапного тепла, и пила из глиняной чашки душистый малиновый чай.
— Простите, Катя, но на языке вертится вопрос, как вы, молодая цветущая женщина живете в этой глуши? Отсюда ведь даже выбраться сложно. А зимой, зимой-то как? Наверное, снегом заметает?
Катя загадочно улыбнулась и придвинула ко мне вазочку с душистым вареньем.
— Заметает. Иногда здорово заметает. А вообще-то везде люди живут…
Уже больше двух недель шел дождь, мелкий, холодный, словно глубокой осенью. Баба Лида выглянула на крыльцо. Тотчас через приоткрытую дверь в сени пробрался белый кот, оставляя на деревянных половицах мокрые следы. У него была большая голова и маленькое крысиное туловище. Ему не хватало кормежки в последнее время: хозяйских харчей почти не было, баба Лида сама не каждый день ела досыта, мыши ушли в поля на летние квартиры, а птицы вообще повывелись, редко где заметишь какую пичужку.
— Есть хочешь, паразит! — баба Лида налила в пластиковую банку вчерашнего молока. — Лопай, окаянный!
Кот нехотя подошел к своей миске. Козье молоко он не любил, но особого выбора не предвиделось. Баба Лида вздохнула. Она давно собиралась постирать самотканые половики, да где ж они высохнут в такой-то сырости. Печку она не топила, поскольку не положено, лето на дворе. Да и нельзя: прожигай, не прожигай бумагу в дымоходе, горький дым сначала заполнит избу, соберется под темным, давно некрашеным потолком, отчего долго будет першить в горле, заслезятся глаза, и только потом потихоньку он выйдет в открытую дверь и, может быть, найдет дымоход. Поэтому баба Лида перемогалась в холоде и сырости, закутываясь в потертую кроличью телогрейку, а в избе укоренился неприятный кислый запах старой нетопленой печки.
Баба Лида присела на лавку возле стола из струганных досок, надела очки и развернула газеты, прочитанные еще на прошлой неделе. Не шла почтальонша, уже третий день не шла. Может, случилось чего?
Почтальонша, Степанова Лена, приносила не только газеты, но и пенсию, когда приходил срок, и обычно никогда не опаздывала. Она жила в соседней деревне: там почти тридцать дворов, не считая дачников, имелся магазин, а в самом центре стояла деревянная автобусная остановка: туда из райцентра два раза в неделю приходил старенький автобус. Он привозил почту и редких пассажиров, в основном дачников. Шофер дядя Вася сначала высаживал приезжих, потом останавливался возле большого бревенчатого дома, служившего сельсоветом, почтой и клубом одновременно, стучал в маленькое окошко с серыми занавесками из старого тюля.
Обычно Лена сразу разбирала мешок, раскладывала по дворам газеты и письма. За пенсией она ездила сама в райцентр и привозила ее вместе с ведомостью в маленьком холщевом мешочке. Примерно через час по негласному расписанию собирались старушки, разбирали газеты, получали свои копеечки, обсуждали последние новости и разбредались по домам. Обычно дядя Вася пил чай из большой кружки с сухарями, выкуривал папироску, и вскоре старенький автобус, послушно ворча, исчезал за поворотом дороги.
В этот раз рядом с дядей Васей стояла девушка в нелепом синем платье с чужого плеча и напряженно смотрела на Лену.
— Лен, а где начальник? — осторожно спросил дядя Вася. Он имел в виду председателя сельсовета, Егора Фомича. Лет двадцать как председателя. Теперь его почему-то называли мэром. Старухи не очень понимали, почему изменилось его звание, но в целом не возражали. Надо, значит, надо.
— Да ушел куда-то. А что? — Лена взяла мешок с газетами. — Надо чего?
— Надо. Видишь, человека привез? Брат мой попросил пристроить пока, жить ей негде, прописки нет. Всех документов одна бумажка.
— Чего так? — Лена остановилась. — А паспорт где?
— Будет паспорт, — девушка замялась.
— Из мест она, — понизил голос дядя Вася. — Из мест лишения свободы. Паспорта пока нет, но документы уже сдала в райцентре, паспорт выдадут. Освободилась, пришла домой. А там… В общем, не бомжевать же бабе. Колька мой вспомнил, что у вас вроде дома нежилые есть, может она того… Поживет где пока?
— Ну, ты даешь, дядя Вася! — Лена возмутилась от всей души. — Это чтоб она теперь у нас покрала чего?
Девушка зарделась, но ничего не сказала.
— Лен, ты чего? Что у вас тут красть-то? — дядя Вася даже взял ее за руку, чего за ним никогда не водилось. — Ну, некуда идти девке, совсем некуда. Хоть обратно в тюрягу возвращайся. А что у вас никакой пустой избы нет? Она, может, еще огородик сделает, картошечку какую посадит, все сытая будет. Чего ты прямо! Тоже изверга нашла, смотри — нормальная девка!
Лена посмотрела на нормальную девку. Та почти уже плакала, но молчала. Высокая, чернявая, черты лица правильные, строгий прямой нос. Волосы зачесаны гладко, хвостик на резинке. Платьишко старенькое, но чистое, не на нее шито. В руках маленькая сумочка, вещей-то совсем нет. Лена пригляделась повнимательнее.
— Слушай, дядя Вась, или мне кажется, или…
— Да есть такое, Лен. Беременная она. Кабы не это обстоятельство, не стал бы я связываться. А тут… Ну просто грех не помочь. Поговори с Егором, а?
Лена пожала плечами и показала на дверь.
— Заходи.
— Спасибо, — наконец произнесла девушка.
Голос хриплый, вроде прокуренный.
— Как звать-то тебя? — Лена подняла мешок с газетами и пошла к крыльцу.
— Катерина, — ответила девушка и закашлялась.
— Вот, туберкулез ходячий. Ладно, — Лена внезапно смягчилась. — Это дело лечит мама да корова. А раз мамы нет, само на нашем воздухе пройдет помаленьку. Заходи.
Егор Фомич новости не обрадовался. Дядя Вася уже давно уехал на своем маленьком скрипучем автобусе, а они все сидели в мэрском кабинете.
— Нет, ну вы понимаете, что хотите? А прописка как же? А рожать-то как? — последний вопрос окончательно сбил с толку самого Фомича. Ни машины нет, ничего. Как до райцентра добираться? У нас даже фельдшерско-акушерский пункт пустой, фельдшерица пять лет назад уволилась и уехала. — Тут и помереть без помощи можно!
Фомич долго мял в руках беломорину, но так и не закурил.
— У тебя специальность есть?
— Есть, — ответила Катерина и стала копаться в сумочке. — Вот.
— Ничего себе! — удивился Фомич. — Да ты же фельдшерица! Вот это дела… В общем так. Жить ты поедешь в Мараморочку.
— Слушай, Фомич, зачем уж ты так, — удивилась Лена. — Есть же здесь дом, рядом с Коровиными, ничего вроде. Мы ее на ФАП устроим, вроде как и жилье предоставим. Все при деле.
— А ты в том доме была? — Фомич вздохнул. — Там крыша вот-вот упадет, зашибет еще. Зимой этот дом вообще не натопить. А в Мараморочке два дома приличных, в одном печку год назад перекладывали, точно знаю. Так зиму прожить можно. А ей еще дите рожать. Паспорт у тебя когда будет?
— Через месяц, — Катерина повеселела. — А пока справка есть.
— Слушай, Фомич. А как же мы ее оформим, что люди скажут… — засомневалась Лена.
— А ты трепись больше на каждом углу! Вот бабы, дай только языки почесать! — Егор Фомич разозлился. — А жрать она что по-твоему будет? Хлеб бесплатно не дадут, и носки с пеленками на огороде не растут. И потом… Знаешь, что, нельзя быть добрым чуть-чуть. Или помогать по-человечески, или не соваться. А ты уж всунулась и меня втянула. Так что, Катерина, пиши заявление.
— Погоди, а как она из Мараморочки…
— А то ты не знаешь. Летом велосипед свой одолжишь два раза в неделю, а зимой как случится. А потом и декрет возьмет. Все какие денежки дадут.
Катерина заплакала и стала ловить руку Егора Фомича.
— Прекрати, Катерина! — он тронул ее за плечо. — Но если подведешь меня…
— Спасибо! Спасибо вам огромное!
— Ладно. А срок-то большой?
— Шестнадцать недель, — вздохнула Катя.
— Четыре месяца по-нашему. И ничего?
— Ничего, все хорошо. Я работать могу, честное слово!
— Так, ладно. Лена, возьми у деда Семена лошадь, езжайте в Мараморочку, выбирайте дом. Они оба брошены и ни на ком не числятся. Я узнаю, как в них человека прописать. Так что будем решать проблемы по мере поступления.
Лена сходила домой, налила в банку суп, отрезала хлеба, потом подумала и сложила в полиэтиленовый пакет всю буханку, взяла с полки две тарелки, ложку, вилку, ножик, собрала в сумку картошки, огурцов из парника и понесла все это на почту. Катерина терпеливо ждала, сидя на краешке деревянной скамейки в маленькой комнатке для посетителей. Она тупо смотрела на крашеную противной зеленой краской фанеру с ржавыми гвоздями, которой были обиты стены и потолок, и без слез плакала.
— Кать, хватит рыдать. Иди, поешь маленько. Смотри, я тебе для хозяйства тарелки с приборами принесла. Тебе сейчас за двоих кушать надо.
— Спасибо, — Катерина вытерла распухшие глаза грязным кулаком и подсела к столу. — Вы не бойтесь, я не заразная, меня проверяли. Это просто кашель, я только что простудилась на вокзале. Дождик шел, платье промокло, а потом на мне высохло.
— Иди, ешь, супчик теплый еще. А потом поедем с тобой в Мараморочку домик заселять.
— А что это такое, Мараморочка? — Катя зачерпнула ложкой остывший супчик. Пахло вкусно, даже мясо было. Кажется, куриное.
— Мараморочка, это деревня. Только вымирающая. Она недалеко здесь, километра два по дороге. Все, кто мог, уехал, остались четыре старухи, без родни, да еще два дома дачников. Так те не каждый год приезжают, далеко очень, без цивилизации плохо. А тебе нормально — все на природе, на воздухе отъешься, поправишься. У бабы Лиды коза есть Машка, молока много. Так что и тебе, и дитю твоему достанется. Поможешь бабке на огороде, так и она тебя не обидит.
— Спасибо вам за все, — Катерина хлебнула супчик вместе со слезами, он показался ей соленым.
— Да ладно уж тебе, заладила одно, спасибо да спасибо. Сказал же тебе Фомич — нельзя быть добрым пять минут, — Лена назидательно подняла указательный палец, — Или быть, или нет. Так что мне теперь придется.
— Лучше быть, — прошептала Катя.
Супчик кончился быстро.
— Ладно, бери пожитки, пошли деда Семена искать.
Лена знала, что сейчас по хорошей погоде и по светлу дед Семен на огороде картошку полет. Поэтому они отправились за деревню, где у местных были нарезаны делянки. Картошка, как известно, фрукт особый, очень любит пот человеческий в качестве главного удобрения. Поэтому ко второму хлебу в деревне относились всерьез и подходили в проблеме глобально. В начале сезона и в конце собирались все пять мужчин, которые умели держать в руках плуг, дед Семен вел под уздцы свою Звездочку, а за плугом ходили все по-очереди. Весной сначала вспахивали поле целиком, потом дружно наезжали борозды и нарезали делянки для каждой семьи. И уже после бабы сообща закидывали в них картошку, заравнивая землю за каждым шагом. Коллективный труд занимал часа четыре, не больше. А вот прополка уже ложилась на каждое плечо в отдельности. Дед Семен жалел свою бабку, которая и так едва себя носила после серьезного инсульта, поэтому на огороде все делал сам.
— Дед Семен! — Лена едва нашла его в борозде. За высоченными сорняками его согбенную спину было не видно, только ковыли качались под цепкими сильными руками.
— Чего тебе? — дед распрямился.
— Ну, прям, как молодой. И спина не болит?
— А чего тебе моя спина? Болит по-маленьку, — дед кивнул на чистые борозды. — Эвона как пропахал.
— Да, уж вижу. А к нам тут медик приехал, спину твою лечить будет.
— Вот как? — дед Семен смерил добрым взглядом Катерину. — Дохтур что-ли?
— Вроде того, — ответила Лена. — А квартировать она будет в Мараморочке, в доме, где Студниковы жили, рядом с бабой Лидой. Так Фомич сказал.
— А то. Хороший дом, крепкий, сносу ему не будет, если постоянно в нем жить.
— Я фельдшер, — поправила Катерина на всякий случай.
— Это не важно. Медик, значит. А звать?
— Катерина.
— А по отчеству? — дед Семен пригляделся. Вдаль он видел хорошо. На вид Кате было лет двадцать пять.
— Да зачем еще отчество, — смутилась она.
— Да и то верно. Ладно, я уж понял, — дед Семен бросил на землю последний бобыль. — Отвезти надо дохтура в Мараморочку?
— Отвези, дед Семен. И меня заодно, чтобы мне на велосипеде педали не крутить, я почту возьму.
— Ну, давайте. Ступайте к конюшне, сейчас руки помою, да приду.
Звездочка энергично тянула повозку по грунтовой дороге, жесткой, утоптанной. Телегу на жестких колесах неимоверно трясло: полотно, сплошь усыпанное желтыми мелкими камушками вперемежку с песком, было как стиральная доска, все в поперечных морщинках. Ехали медленно, но это не помогало: обогнуть все выбоины и лужи невозможно, хоть вставай и рядом иди.
— Слышь, дед Семен, ты все же потише езжай, а? Растрясешь своего доктора, неприятности будут.
— А чего такое? — обернулся дед Семен. — Катерина, сходи тогда на землю, да чеши рядом. Враз успеешь, не разминемся.
— Да беременная она, нельзя трясти-то так. А то зуб на зуб не попадает. У меня и то все мозги повытряс.
— Да были бы мозги! — усмехнулся дед. — Давно уж сошла бы да пешочком рядом. Ногами-то сподручнее будет. А мне с моей телегой летать, что ли?
Катерина послушно спрыгнула с телеги и пошла рядом. Действительно, почти вровень получалось.
— Вот так-то лучше. А ты, Катерина, чья будешь?
— Она дяди Васиного брата родственница, — ответила за Катю Лена. — Дядя Вася ее вчерась привез и наказал, чтобы помогли. Мы с Фомичем все думали-думали, да и порешили ее пока в Мараморочку жить пристроить, и оформить на наш ФАП на работу. Так всем польза: и ей, и нам. А то фельдшера у нас пять лет как нет, какой дурак в такую глушь поедет. Большого ума не требуется, а перевязать кого или таблетку какую дать Катерина справится. Правильно, Кать?
— Конечно, — согласилась Катя. — Далеко еще?
— Да нет, — дед Семен махнул рукой в сторону кустов. — Еще два поворота, и будет твоя Мараморочка.
Вскоре кусты закончились, дорога вышла на поле, сплошь заросшее желтой сурепкой, и уткнулась в несколько домов, стоявших на берегу маленькой быстрой речушки. Катерина залюбовалась: метрах в ста от нее начинался лес, причем лес настоящий, как на картинах русских художников, светлый, праздничный сосновый бор. Он был насквозь пропитан не то дождем, ни то туманом, или паром, поднимающимся от залитой дождем земли и черничных кустов, росших в округе в изобилии. На въезде в деревню стоял указатель на белом фоне с надписью: Мараморочка.
— Пришли, душа-девица, — сказала Лена, спрыгнув с телеги. — Сейчас к бабе Лиде зайдем, познакомимся. А потом будем дом занимать.
Баба Лида, видно, услыхала шум и сама вышла на крыльцо.
— Привет, баба Лида. Принимай гостей, — Лена стянула с телеги сумку с газетами и пошла к дому. — Я тут не одна. Знакомьтесь.
— Здрассьте, — баба Лида сложила на груди сухонькие ручки. — Гостям рады. Лен, писем-то нет?
Она ждала писем от племянницы из города. Та иногда присылала бабке денюшек в конвертике, иногда просто письмецо в четыре строчки. А бабке в радость: есть живая душа на свете, не забывает.
— Нет, сегодня пусто, баба Лида. Это Катя.
— Катерина, — девушка неловко подала руку, но бабка усмехнулась. — Да проходите, чего уж. Чайку скипячу. Лен, я уж и не ждала тебя сегодня, все нет, и нет. Думала завтра будешь.
— Да мы тут задержались маленько. В общем, так, баба Лида. Поселим Катю в доме, где Студниковы жили, он потом ничейный стал. Дом вроде хороший, печка переложена, стены крепкие, можно и зиму зимовать. Ты уж не брось человека, она тебе если что поможет, а ты ей.
— И чем, мил друг, помочь можешь? — удивилась баба Лида. — На огороде что ли?
— И на огороде тоже. А вообще она медик, коли что, не дай Бог, поможет. И вообще, прояви свое милосердие: беременная она. Молочком козьим помоги, Машка-то дает?
— А куды ж ей деться. Дает. А чего так вдруг? Беременная и сюда, в глухомань такую? Неужели в городе места не нашлось? — баба Лида посмотрела на нежданную гостью с сомнением. — А родители где? Папашка-то смылся, небось?
— Да где ж ему быть? Как обычно. На кудыкиной горе. Не знаешь, как это бывает? — Лена вынула из сумки на стол несколько газет. — На следующей неделе пенсию привезу. А сегодня вот, “Труд” свой любимый и “Правда” для Афанасьевны. Писем пока нет.
— Да и то хорошо. Где они эти мужики, весь род повывелся. Уроды одни остались, как от них рожать-то!
— Жалко, что без них пока не справляемся! — усмехнулась Лена. — Пошли что ли в дом? Ключи мне Фомич дал, надо доски от окон оторвать. Дед Семен, Катерине дров подвези. Ты в Вересово на днях не собираешься?
— Да, слышь, надо бы съездить. Пойду на лесопилку, попрошу мужиков. Они мне маленько напилят, и надо бы девке сюда привезти. Пошли посмотрим, может, от прежних жильцов чего осталось.
Они вышли в темные сени, дед Семен шагнул вперед, споткнулся о пустое ведро, витиевато заматерился.
— Кать, — Лена шепнула ей на ухо. — Ты смотри, молчи про свою тюрягу-то. Не надо им знать лишнего, чтобы вопросов не было. Будут спрашивать — отмолчись, или придумай чего. Ты сюда все-таки жить приехала, как там чего дальше сложится, никто не знает. А ты ни о чем не думай, только о ребенке. Живи и все. Бабы любопытные, будут пытать чего как — молчи. Поняла?
— Хорошо, — кивнула Катя.
— Дед Семен, а электричество тут есть? — Лена огляделась. — Свет-то где? Вроде с потолка лампочка торчит.
— Да бес его знает, где это электричество. Щас вот щиток найду. Провода-то есть, красть-то некому.
Дед Семен полазил по сеням, поругался для порядку, но что-то вроде щитка нашел. Минут через пять маленькая потемневшая от пыли лампочка засветилась.
— Слышь, Катерина, а свет есть! — обрадовался дед. — У меня на веранде старый телевизор стоит. Когда дочка нам со старухой цветной привезла, энтот как и без надобности, а тебе в самый раз в хозяйство.
— Да ей-то точно, сейчас самая необходимость! — заметила баба Лида. — Хотя чего там, тащи. Новости вечером посмотреть можно. Пошли в дом-то.
Дом оказался большим. В открытую дверь на них пахнуло спертым воздухом давно не проветриваемого помещения. Два окошка, стол, три стула. А в углу самая обыкновенная кровать, даже с большим полосатым матрасом и одеялом. Катерина прислонилась к холодной побеленной печке.
— Смотри, Катерина, чего куксишься-то? Жить можно, вон тебе приданое старые жильцы оставили. Будешь жить, поживать, добра наживать. С дровишками поможем, а пока в сарае есть немного, по лету тебе хватит.
— Простите, как вас по отчеству? Елена…
— Елена Сергеевна. Да можно просто, тетя Лена. Не робей, девушка. Ладно?
Катерина кивнула.
— А мне на работу завтра к девяти?
— Молодец, подход правильный, — похвалил дед Семен. — Приходи с утра, Фомич доволен будет.
— Ладно, чего там. Сейчас принесу простынку тебе какую, полотенчики, — засуетилась баба Лида. — У меня, конечно, не лишнее, но чего-нибудь найду. Лен, ты когда обратно? Может, чайку заварить?
— Да в другой раз, баб Лид. Поздно уже, мне еще коз пригнать, да Степка скоро с работы явится. Они сейчас в Рыково лес валят, так он рано домой добирается, — Лена застегнула почтальонскую сумку. — Пока, Катерина. Завтра увидимся. Да, вот еще. Автолавка тоже завтра будет, там продуктов каких привезут. Деньги-то есть у тебя?
— Есть, — кивнула Катя, — рублей десять.
— На, вот. Возьми. — Лена достала из кармана сумки две смятые десятки. — На первое время.
— Спасибо! — Катерина покраснела. — Я с получки отдам.
— Отдашь, конечно. Дед Семен! Поехали!
Катерина закрыла дверь, нажала на маленький черный выключатель. В свете тусклой лампочки, вкрученной прямо в торчащий из стены патрон, комната показалась мрачной. Катя смахнула с окон паутину и принесла дрова. Вскоре все пространство заполнил едкий противный дым, выползавший из щелей между кирпичами, он валил прямо из-под чугунного настила, завивался колечками и никак не желал выходить наружу.
— А ты печку-то топить умеешь? — баба Лида стояла в открытых дверях, отмахиваясь от дыма и кашляя. — Прожигать надо. Открыла вьюшку?
— А что это такое?
— Городская, что ли? — с сомнением в голосе спросила баба Лида.
— Да, я в городе жила, печку первый раз в жизни вижу.
— Понятно.
Баба Лида вынула из топки не успевшие загореться сырые дрова, нашла в печной стенке какую-то маленькую дверцу, засунула туда принесенный специально клочок газеты и поднесла спичку.
— Дом сырой, печка сырая, дрова ты тоже как специально выбрала. Где ж им гореть? Вот сейчас мы с тобой воздушную пробку пробьем, тяга появится. В топке дрова надо по-другому складывать. Между большими дровами — щепочек положить, тогда от них и большие загорятся.
Печка, казалось, тоже заворожено ее слушала, потому что с последними словами в дымоходе приятно загудело, стали потрескивать щепочки, заботливо принесенные бабой Лидой, и через некоторое время от черного металлического каркаса повеяло приятным теплом.
— Поняла, Кать?
— Поняла.
— Вода в колодце, носи по-маленьку, полведерочка. Лучше сходи лишний раз. И вообще, — баба Лида сделала многозначительную паузу. — Заходи, если чего.
Сентябрь в этом году стоял удивительный. Катерина никогда не видела такой поразительно чистой лучезарной осени. Еще в конце августа казалось, что на этой Богом забытой земле уже никогда не будет тепла и солнца. Дожди перейдут в снег, и жизнь на время закончится. Но уже в первых числах неожиданно выглянуло солнышко, просушило листву на деревьях, мох в лесу, даже подбоченившиеся избы, выглядывавшие из-за почерневших от воды палисадников, помолодели и раскрыли пошире радостные окошки.
Катерина обжилась. На ФАПе она успела навести полный порядок, все сияло и блестело, местные старушки ее полюбили, и даже дачники не гнушались обратиться за советом. Животик рос по-немногу, но Катя не обращала на него никакого внимания, только ее быстрая походка стала походить на утиную: она теперь не бегала, а чинно ходила, переваливаясь с боку на бок. Катерина почти сразу начала ходить в лес и бродила там часами, не обращая никакого внимания на увещевания бабы Лиды и Афанасьевны. Старушки во всем правы: а мало ли что в лесу! Но Кате там было замечательно.
С первой зарплаты она принесла Лене долг.
— Да ладно, Кать, что ты уже. Купи ребенку чего. Ты приданое-то собрала уже?
— Да нет, пока, — призналась Катя.
— А чего тянешь-то? Живот на нос лезет, а она не шевелится. В консультации в райцентре была?
— Была, — улыбнулась Катя.
— Ну?
— Сын, наверное.
— Вот и хорошо. Я тут сестре в город написала, чтобы она от своего Димочки пеленки да распашонки собрала да прислала. Тебе сгодится, зарплату тебе есть куда потратить. И еще у нее коляска есть, Димка уже большой, давно пешком бегает.
— Спасибо вам, тетя Лена!
Через две недели в сенях у Кати стояла привезенная дядей Васей симпатичная голубая коляска с висевшей на ручке очаровательной сумочкой.
Лена удивлялась: неужели никто так и не напишет их новому фельдшеру ни строчки! Неужели у отца ребенка, которого вряд ли можно назвать человеком, не стукнет сердечко, что где-то должен родиться ребенок. Его ребенок! Но однажды все же Лена взяла в руки конверт, где мелким напористым почерком было написано: Сорокиной Екатерине. На официальное письмо не похоже.
— Слышь, баба Лида, нашей Кате вроде письмецо пришло, — Лена выложила на стол тонкий конверт и даже посмотрела его на свет. В нем действительно лежала маленькая бумажка.
На самом деле о жизни Катерины до Мараморочки никто ничего не знал. Сколько старушки не пытались ее разговорить, так ни разу и не вышло. Она то отмалчивалась и делала вид, что не поняла вопрос, то отвечала односложно. Любопытные бабки постепенно приставать перестали.
— Ну, слава Богу. Может, родители нашлись? Или отец ребенка?
— Может, и родители. А, может, и отец. Дома Катерина?
— Нет, по-моему, — баба Лида махнула рукой. — Сколько раз ей говорила: не ходи одна в лес. Хочешь по ягоды — позови, пойдем вместе. А она упрямая, как коза Машка: ходит одна, и все тут. Она как с ФАПа вернулась, так в лес и убежала.
— И как у ней получается? Срок ведь уже не маленький!
— Так и я о том толкую! Срок не маленький, а в голове пусто. А споткнется где, или зверюга какая напугает. И что она там одна делать будет? Ума не приложу.
Лена посмотрела на часы.
— Слышь, баб Лид, отнеси ей письмишко, мне уж некогда. Степка должен сегодня пораньше придти. Если трезвым будет — заставлю крышу на сарае поправить, зима уж скоро, а там солнце просвечивает.
— А что, Степка твой, все пьет? — с сожалением спросила баба Лида.
— Да жрет, окаянный, как скотина последняя. У него на днях всяко должны были деньги закончиться. Может, сегодня поймаю, гада такого, пусть что дельное сделает.
— Давай, Лен, поезжай. А письмишко я ей передам, не переживай. В собственные руки.
Баба Лида простилась с Леной и присела к столу. Любопытство не давало покоя. Можно было, конечно, дождаться Катю и просто отдать ей конверт. Можно отнести ей в хату и положить на стол, пусть порадуется, когда придет. Просто так идти в чужой дом неловко, а по поводу — вроде и ничего. И Катерине сюрприз будет…
С этими мыслями баба Лида направилась к Катиному дому. Как она и предполагала, двери были лишь прикрыты, воровать все равно нечего и некому, а от добрых людей замки — еще ключ потеряешь, забота лишняя. Баба Лида на всякий случай постучалась в окошко, подождала немного, но никто не выходил. “Значит, в лесу еще”, — она толкнула дверь и вошла внутрь.
В избе было чисто, и как-то необычно светло. На стенах новые простые, но симпатичные обои, дядя Вася подарил, кажется, окнах — белые марлевые занавески, на табуретке — телевизор деда Семена. У самой бабы Лиды телевизор тоже был, но показывал одну единственную программу. Впрочем, лично ей этого было достаточно. Баба Лида удовлетворенно хмыкнула. Она подошла к столу, чтобы положить конверт на видное место. Там лежали еще какие-то документы. Рука потянулась сама, баба Лида машинально взяла бумажку… Среди каких-то квитанций, документов на аренду дома, лежала справка о том, что Сорокина Екатерина отбывала срок наказания в колонии… Где именно находилась та колония, баба Лида не дочитала и отбросила листок от себя подальше. В этот момент заскрипели половицы.
— Что случилось, баба Лида? — Катерина успела поставить корзинку с грибами в сенях и неслышно вошла в дом. — Вы что-то ищете?
Баба Лида густо покраснела.
— Я тут тебе письмо принесла, Лена спешила очень, мне оставила. Может, тебя родители ищут? Или отец ребенка объявился?
— Это вряд ли, — вздохнула Катя. — Может, из собеса письмо, хотя я вообще-то ничего не жду.
Она взяла со стола конверт, разорвала его и вынула маленькую бумажку. На ней было написано три-четыре строчки, не больше, баба Лида разглядела. Но Катя побледнела, сложила письмо вчетверо и бросила в печку.
— Кать, случилось чего? Может, помочь чем? — баба Лида буквально умирала от любопытства, но внезапно почувствовала: случилось что-то серьезное.
— Нет, баб Лид, все в порядке. Просто чего-то не хорошо мне. Я, пожалуй, полежу. Ладно?
— Ложись, милая, ложись. Печку, может, тебе стопить?
— Не надо, баб Лид. Я сама попозже, а то жарко мне чего-то.
— Так вот сейчас и надо топить, чтобы ночью спать было прохладней, — назидательно сказала баба Лида и отправилась в сарай за дровами. Напрямую спросить Катю она не решалась. “Ладно, надо будет — сама расскажет”, — заключила баба Лида и принялась рассеянно засовывать дрова в корзину.
— Егор Фомич! Задержитесь, пожалуйста, у меня к вам короткий разговор. — Игорь Александрович, глава администрации райцентра, закончил совещание.
Егор Фомич не ожидал такого пристального внимания к собственной персоне или к скромной вотчине. Обычно он отсиживал время на подобных мероприятиях и тихонько исчезал, никем не замеченный. Сегодня главный его почему-то остановил.
Когда все вышли, Игорь Александрович обратился к оставшемуся сидеть на месте Фомичу.
— У меня к вам вопрос. Как к партийному человеку, кстати.
— Почему кстати? — удивился Фомич. — Я свой партбилет не в кабинете зарабатывал. Он у меня на фронте пулей прострелен.
— Я понимаю, — Игорь Александрович был младше Фомича по крайней мере лет на тридцать. А может быть и больше. Он просто хотел казаться значительнее. Поэтому всегда носил тонкие золотые очки, делавшие его комсомольскую внешность солиднее. Правда, он редко смотрел через стекла. Чаще поверх.
— У меня к вам определенный вопрос.
— Слушаю внимательно, — Фомич почувствовал недоброе, но пока не понимал, к чему клонит этот странный человек.
— Объясните мне, милейший Егор Фомич, на каком таком основании вы приняли на работу в качестве фельдшера ФАПа бывшую зечку? Ей на сто первом километре надо бревна таскать, а не людей лечить. А допуск к лекарствам? А залечит она кого-нибудь? Кто будет отвечать?
— Игорь Александрович! Я так понял, что вы про Сорокину Катерину говорите? — Фомич пытался сделать паузу, чтобы продумать линию поведения. На ходу ничего не получалось. Поэтому лучше разведка боем. — Во-первых, с чего вы взяли, что она бывшая зечка? Во-вторых, она работает второй месяц, и люди на нее не нахвалятся. И в-третьих, она ждет ребенка и вот-вот должна родить. Что же ей в положении бревна таскать? И потом, она фельдшер, у нас на ФАПе нет специалиста, сами знаете, как мы далеко забрались, какой идиот туда поедет. Жилья нормального у нас нет, ей предоставили пустой дом, который она арендует. Живет она там без претензий. Вам от того какая беда?
— А вы знаете, любезный Егор Фомич, что бывшие заключенные не могут быть допущены к работе с людьми? Это закон, и не мы его придумали. А ваше человеколюбие может обернуться крупными неприятностями. И если что случится — голова и ваша, и моя полетят, как кочан капусты с грядки. — Игорь Александрович старался быть доступнее и ближе к народу, поэтому ему собственная фраза понравилась. — По крайней мере, мне бы этого не хотелось.
— Ничего не случится, будет ваша голова на грядке. Я головой ручаюсь за Катерину. Она хорошая девочка, и потом, у нее такой срок, что вот-вот она уйдет в декрет, а в декрете ей надо кормить и обихаживать ребенка, работать не будет, так что физически навредить кому-нибудь не сумеет. А пеленки с распашонками на грядке не растут. Помощи ей ждать не откуда. Что же я должен, как зверь последний…
— Вы должны исполнять закон. Поэтому будьте любезны, чтобы Сорокина была с ФАПа уволена в ближайшее время. Я прослежу. Вам ясно?
— Ясно, Игорь Александрович, — Фомич физически почувствовал, как поднимается и растет злоба. Но он взял себя в руки. — Разрешите идти?
— Ступайте, — кивнул Игорь Александрович и нажал на кнопку. — Света, принеси мне чай, пожалуйста.
Зима наступила быстро. Выросшая с пеленок в городе Катерина никогда не видела такой настоящей зимней погоды. На городских улицах — это прохладный сырой воздух, на асфальте ледок, треснувший на лужицах, быстро таявшие, мелкие, обычно бесформенные снежинки, чаще похожие на холодные колючие комки. Здесь, среди сосен и ивовых кустов шел настоящий снег: правильные пушистые блестящие звездочки, порхая в воздухе, легко ложились на подмерзшую землю, похожую на связанную из козьей шерсти Катину варежку.
Баба Лида полюбила свою новую соседку. Она отдавала ей все нерастраченное тепло, не доставшееся уехавшим в город детям и внукам, а Катерина умела быть благодарной. Катя как-то совсем по-детски радовалась наступившей зиме, хотя подаренное кем-то зимнее пальтишко уже совсем плохо застегивалось на подросшем животике. Она по-прежнему не чувствовала тяжести, от того, что в ней рос новый человечек, и ничего не испытывала кроме радости и постоянного ежедневного ожидания счастья.
Катя уж давно числилась в декрете, но продолжала ездить на ФАП, когда ее подвозили идущие по их деревеньки лесовозы. Водители удивлялись, подсаживая в кабину будущую маму, но делали понимающие лица и подвозили к добротному бревенчатому дому с широким крыльцом и надписью возле красного креста: фельдшерско-акушерский пункт. Там Катя надевала не застегивающийся на животе халат и садилась на свое обычное место. Обязательно кто-нибудь приходил. Кому таблетку от давления надо дать, кого осы покусали, кто коленку разбил, у кого поясница заболела от трудов огородных.
Первый, кто остался благодарен Катерине за серьезное облегчение, был дед Семен. Никогда не знавший ни таблеток, ни уколов, он радостно сдался новому “дохтору”, наверное, поэтому так безупречно подействовали на него таблетки. Дед разогнулся и почти бегом побежал допалывать и обихаживать заросший за дождливое лето огород.
Катя подняла голову от стопки карточек, услышав тихий стук в дверь ее кабинета.
— Войдите.
— Здравствуй, Катенька, — в дверях стоял Фомич.
— Ой, здравствуйте, — обрадовалась Катя, — надо же, не ожидала такого пациента. Что-то случилось, Егор Фомич?
Фомич пришел, чтобы сказать Кате, что он должен ее уволить, и единственный шанс для нее выжить вообще и в этих условиях в особенности, это пока что на все соглашаться. Если это не противоречит жизненным принципам.
— Нет, Катенька. То есть ничего особенного. Я просто так зашел. Хотел тебя проведать, как дела поинтересоваться. Не обижают тебя, Катя?
— Нет, что вы, Егор Фомич. И баба Лида мне здорово помогает. — При этом Катя промолчала, что прополола ей весь огород и закончила это буквально недавно, буквально вчера. И до того на необъятном огороде ее новой знакомой. А та и рада стараться, ходит, покрикивает на неожиданно возникшую дармовую рабочую силу.
— Скоро тебе рожать-то? — Фомич присел на стул перед рабочим столом и случайно дотронулся до стакана со шпателями. В комнате было тепло и очень чисто. — Смотрю, порядок у тебя! Молодец.
— Да ладно, Егор Фомич. Это все Антонина Петровна старается. Я сейчас не очень могу наклоняться.
На самом деле санитарка, та самая Антонина Петровна, весьма освоилась в белом халате. Она не только топила печки и мыла полы. Частенько в отсутствие Кати она присаживалась на ее место и иногда даже давала советы, особенно если заходил кто-то незнакомый, иногда поразительные по своей космической глупости. Так совсем недавно прибежал мужчина, видно из дачников. У него на руках был мальчик лет семи-восьми, выливший на себя кипящий чайник. Ожог был небольшой, но глубокий, пузыри на ногах полопались. Малыш даже плакать уже не мог. Антонина Петровна степенно подошла к раковине, долго мыла под тоненькой струйкой из умывальника руки, а потом, не раздумывая, плеснула на ожоги спирт прямо из четырехсотграммовой пузатой банки. Крик несчастного ребенка Катерина услышала в другом конце деревни, и мчалась на ФАП почти бегом. Антонина Петровна не повела ухом на возмущения отца и на вопрос, как ее зовут, безмятежно ответила: Сорокина Екатерина. В этот самый момент двери распахнулись, и в кабинет вбежала запыхавшаяся Катя. С порога оценив ситуацию, она кинулась к биксу со стерильными салфетками, открыла ножницами банку с новокаином, бросила пинцетом салфетку на рану и начала поливать ее прозрачной жидкостью. Боль стала утихать, и ребенок постепенно перестал плакать.
— Вы кто? — с недоверием спросил отец.
— Я фельдшер, — просто ответила Катя.
— А это? — мужчина показал на Антонину, которая демонстративно отвернулась к окну и старалась не смотреть на происходящее.
— Это? — Катерина нашла еще одну бутылку новокаина и продолжала поливать рану прохладной жидкостью. Мальчик успокоился окончательно и с интересом разглядывал странную тетю, стоявшую перед ним на коленях. — Она уборщица.
Мужчина с сомнением посмотрел на Антонину, имевшую солидный вид в очках и белом халате и Катю в стареньком платье, едва застегнувшемся на животе.
— Если вы фельдшер, почему вы даже руки не помыли? — невозмутимо спросил мужчина.
Катя вынула стерильные бинты и принялась перевязывать раны.
— А вас бы устроило, чтобы ваш ребенок покричал подольше? Кстати, можете прочитать объявление на дверях, что фельдшер этого ФАПа находится в декретном отпуске, так что мой вид подтверждает, это именно я. А руки я для скорости спиртом обработала, не волнуйтесь.
— Почему же эта женщина может находиться в вашем кабинете и пытается оказывать помощь? Это же преступление!
— Да, в этом есть моя вина, — согласилась Катя. — Я теперь буду закрывать мой кабинет на замок, чтобы в него не входили посторонние. А печку в нем топить не обязательно. Вы правы.
Мальчуган уже давно перестал плакать и с интересом разглядывал хирургические инструменты, лежавшие в стеклянном шкафу, как на выставке. Их никто давно уже не кипятил и не использовал, они лежали просто для красоты. В последний раз эпидемиолог, посетившая их благословенный край, оценила музейные редкости: гегаровский иглодержатель прошлого столетия, несколько зажимов Микулича примерно того же возраста. И что самое удивительное, там была огромная игла для спинномозговой пункции толщиной миллиметра три, наверное. Ее уж точно можно было отдать в какой-нибудь медицинский музей как редчайший экспонат. Она была сделана из меди, местами даже позеленела от времени. Выбросить такие музейные штучки Катя не решилась и держала их под стеклом, чтобы при случае, может быть, подарить кому-нибудь.
— У вас тут вообще сплошное безобразие! Инструменты хирургические лежат просто под стеклом и пылью покрываются!
— Это просто для красоты, — смешалась Катя от неожиданного перехода. — Они очень старинные, для работы не используются. Я все думала подарить их какому-нибудь коллекционеру.
— Устраивать музей в рабочем кабинете! Я сообщу, кому следует, какое тут у вас безобразие и антисанитария!
Катя всматривалась в лицо говорившего, ей хотелось увидеть в нем улыбку, она надеялась, что он шутит. Но не тут-то было.
— Вам сейчас лучше в город поехать, — Катерина растерянно стояла возле окна. — Ожог небольшой, но глубокий, лучше показать хирургу. В Ленинграде это проще, здесь все равно никого нет.
— Я конечно, поеду. А вы — безответственная деревенская баба! — мужчина кинул ей в лицо последнее оскорбление и уставился на сына, тоже смотревшего на него удивленными глазами.
— Пап, не кричи! У меня уже ничего не болит. Поехали домой, а? — мальчик улыбнулся Кате. — Спасибо, доктор!
Мужчина схватил ребенка за руку и выскочил за дверь. Катерина опустилась на стул. Антонина наконец пошевелилась.
— Ну и подумаешь! Скандалист несчастный! Много себе позволяет, ишь еще чего, жаловаться решил. А вы, Катерина Сергеевна, не переживайте. Пока до дома дойдет, передумает.
— Уйдите отсюда.
Катерина посмотрела в глаза Антонине: та была вполне весела и довольна собой. Она даже не поняла, что натворила. Поэтому в ответ она недовольно хмыкнула и, прихватив ведро со шваброй, хлопнув дверью, вышла на улицу.
Фомич эту историю не знал.
— Приданое ребеночку собрала?
— Собрала по-маленьку. Даже коляска есть, мне ее тетя Лена подарила, ей подруга отдала, у которой дети выросли. В общем, все есть.
— И скоро уже?
— Еще не очень, Егор Фомич, — вздохнула Катерина и честно призналась. — Страшно мне.
— Не бойся, девочка. Не ты первая, не ты последняя. Все рожали, никто так не остался. Так что переживешь. Только как ты из Мараморочки в роддом добираться будешь… Может, ты у меня пока поживешь? У нас комната есть свободная, родишь нормально, тогда и домой. Ну?
— Нет, спасибо, Егор Фомич. Мне еще недель восемь, а то и девять гулять. Все идет хорошо, вот почувствую, что пора — сама в больницу поеду. Все продумано. — Катерина засмеялась. — Не волнуйтесь, где моя не пропадала.
— Ладно, Кать, я пойду. Ты уж аккуратнее там, ладно?
— Хорошо, Егор Фомич.
Фомич вышел, так и не сказав ни слова. И про себя решил окончательно: пусть идет, как идет. Увольнять он Катю не будет. Да и закон на ее стороне, кто будущую маму посмеет тронуть.
Катерина сидела у окна, раздвинув марлевые занавески, и задумчиво глядела на улицу. Там мела поземка — утренний ветер медленно кидал в стекло горстями снежную пыль. Через месяц новый год… Сегодня она точно останется дома и никуда не пойдет.
— Катерина, молочка будешь? — на пороге стояла баба Лида. — Я с утра Машку подоила, молочко парное, полезное. Давай, пей.
— Спасибо, баб Лид, чего-то не хочется. Я вчерашнее еще не выпила.
— Надо будет блинчики сделать, не гоже добру пропадать. — Баба Лида поставила на стол литровую банку. — У меня мука есть, сейчас принесу и пожарим. Хочешь?
— Ой, баб Лид, спасибо вам большое, не сейчас, ладно? Может вечерком, а?
— Ну, смотри, девушка. Можно и вечером. Ты заходи, хоть чайку попить, хоть просто посидеть. Одной-то плохо, наверное. Это мне уж помирать пора, к земле привыкать надо, а тебе скучно поди.
— Ничего, меня книжки есть. Недавно из райцентра привезла, читаю вот. — Катя показала на лежавший на столе зачитанный томик Куприна. — Раньше днем с огнем не найти такую книжку, а теперь просто с лотка люди продают.
— Да, время такое, — согласилась баба Лида. — Ну, так ты приходи. Я на обед щички варить буду, и на тебя тарелочку рассчитываю.
Старуха покряхтела еще немного и исчезла за дверью.
“А ведь действительно скоро новый год. Очень хочется елку — пышную, с шишками, как в детстве”.
И чтобы в доме пахло хвоей и мандаринами. Мандарин, скорее всего, не будет, а вот елку надо приготовить заранее. Может, сейчас и сходить? Здесь недалеко, лесок-то рядом, можно прямо на опушке выбрать деревце попышнее, принести заранее, поставить в сенях, или просто воткнуть в сугроб. Недельку оно подождет, а уже праздник будет чувствоваться.
Нет, идти, конечно, страшно. Потому что зима, потому что снег и холодно. Но на самом деле белым днем можно, это же недолго, это же рядом. Вот только надо взять топорик… Восемь месяцев терпела, еще месяц потерплю. Да и что греха таить, каждой бы так легко и хорошо дите носить. Так и пятерых родить можно, ни токсикоза — ничего. Так что можно и за елочкой сходить. Быстренько. Баба Лида даже и не заметит. А вечером надо к ней на чай напроситься и новости по первой программе посмотреть. У нее хоть одна программа, но показывает… А то ее старичок сломался.
Катерина надела теплые рейтузы, валенки, повязала пуховый платок, подаренный Афанасьевной, застегнула полушубок. Да что там тепло одеваться, на часик всего погулять. Зато зайдет к ней баба Лида, а у нее уже елочка стоит.
Когда Катерина подошла к знаку с надписью “Мараморочка”, поземка немного усилилась, ветер стал сильнее и резче. Катя прошла немного вперед и решила свернуть к лесу. Снег был неглубокий, всего по щиколотку, из-под белого покрывала то и дело торчали сухие ковыли осенней травы.
“Так и думала, снегу немного. Вот сейчас елочку найду, и быстренько домой”.
Но по дороге попадались в основном кусты, или елки некрасивые: однобокие, веток на них мало.
“Нет, надо как в детстве. Мама приносила, вот это была елка, ветки густые, с шишками. Можно и без шишек, главное, чтобы пахло хвоей и мандаринами…”
Катя не заметила, как вошла в лес. Сразу тало теплее, ветер стих: он гудел где-то наверху, раскачивая верхушки огромных деревьев. Она перешагнула через сухостой и потянулась к ровненькой зеленой елочке, росшей как раз за деревом. Надо подойти поближе… Еще немножко…
Внезапно раздался громкий металлический лязг, и отчаянно заболела нога.
“Господи, что же это такое!”
Катя вскрикнула и взглянула вниз: на валенке захлопнулся огромный капкан. Она попробовала руками разжать зубастые челюсти, но пружины оказались сильнее. Ногу из валенка вытащить тоже не удалось: сколько она не дергалась, стальные зубы еще прочнее вонзались в ногу, и постепенно на валенке стало расплываться кровавое пятно. Катя попыталась разжать капкан топором, или разрубить цепь, но тоже не получилось, сил не хватало.
Некоторое время Катерина совсем не двигалась, но постепенно становилось все холоднее. Сколько прошло времени — непонятно, но в лесу заметно стемнело. Катя почему-то перестала дрожать, онемевшие руки и ноги потеплели.
— Катя, здравствуй!
Катерина подняла глаза. Перед ней стоял Владимир, в белой рубашке с коротким рукавом. Как тогда, на улице, где они познакомились. Он просто стоял, слегка облокотившись на старую березу, и снег на него не падал, а ложился рядом.
— Здравствуй. Зачем ты здесь?
— Я же нашел тебя. И хотел спросить, ты ведь получила мое письмо, почему тогда не ответила?
— А зачем? Надеюсь, ты счастлив в семейной жизни? Все, что хотел ты от меня уже получил.
— Прошлого не вернешь. Я виноват перед тобой. — Владимир говорил медленно, но Катерина четко слышала каждое слово. — Даже не знаю, что сказать в свое оправдание…
— А не надо оправдываться, — перебила Катя. — Мне теперь уже все равно. Кто виноват, в чем виноват. Мне ребенка только жалко.
— Кать, я и не думал, что ты вот так во всем тогда признаешься…
На мгновение Катерине даже стало жарко.
— Вот теперь я тебя узнаю! Даже сейчас, когда один Бог нам свидетель ты выворачиваешься и мне, мне доказываешь, что не брал эти ампулы с морфином! Ты сейчас мне рассказываешь после всего того, что было, после зоны, после того, как меня там…
Катерина захлебнулась от волнения.
— За четыре месяца до освобождения начальник заставил меня… Тот мерзавец! Сначала он заставил меня подписать дарственные документы на мое жилье, а потом… Их там человек пять было! И ты еще смеешь говорить, что я призналась? В твоем…
Но в этот момент Владимир подошел совсем близко и жарко поцеловал в губы. Она почувствовала на заледеневших щеках горячее дыхание и открыла глаза. Прямо над ней стоял огромный серый пес и внимательно смотрел ей в глаза.
— Собачка… Ты же не будешь сейчас меня кушать? — язык почти не поворачивался, стал таким большим, что не помещался во рту.
Пес несколько раз молча лизнул ей щеки и вдруг бросился бежать.
— Собачка, куда же ты…
Последнее, что увидела Катя, был хвост, прямой, как палка, и легкое упругое тело, пес скользнул куда-то в бок и пропал.
Баба Лида долго вспоминала, как она услышала чье-то движение на улице. Кто-то большой скребся в двери, окна. Серая тень металась по двору. Баба Лида оробела, но поскольку этот кто-то не унимался, решила выглянуть на улицу. Возле калитки сидела большая серая собака, но она не лаяла, а только внимательно смотрела в самые глаза и все время куда-то звала. Баба Лида засомневалась, но выходить страшно. Она еще немного потопталась на крыльце, не в силах выйти на дорожку, как калитка открылась и показалась Афанасьевна.
— Лид, ты чего на улице торчишь? Холодно же! Я вот к тебе на чаек собралась. Ты как?
— Заходи, — ответила баба Лида, только почему-то громко не получилось.
— Чего бормочешь-то? — Афанасьевна закрыла за собой калитку и только сейчас увидела огромного серого пса, бесстрашно сидевшего возле занесенного снегом куста смородины. При виде Афанасьевна он даже не пошевелился.
— А это что? Собаку завела, что ли? — Афанасьевна спокойно прошла мимо, едва не задев непрошенного гостя.
— Не завела. Он сейчас сам пришел и уже целый час в дом ломится, то в дверь, то в окна. Я вот на улицу вышла посмотреть, так он меня зовет куда-то. И вообще, это не собака.
Афанасьевна удивилась.
— Да ладно, волки по дворам не ходят. А вдруг случилось что? Может, пойдем за ним?
— Так вечереет поди. Куда мы пойдем-то?
— Не, слушай, не спроста это. Пошли, вдвоем-то можно.
— А вдруг он нас на волчью стаю выведет?
— Ага, и нас с тобой съедят. И сейчас уж воют по-маленьку. Тренируются. Пять вечера еще, пошли. Не спроста эта животина тут сидит, она сказать чего-то хочет, а не может.
— Ладно, одеться надо. Может, к Кате зайдем?
— Зайдем и к Кате.
Баба Лида с Афанасьевной действительно сначала пошли к Катиной избе. Внутри было нетоплено и уныло. В первый раз за это время.
— И где же она? — удивилась баба Лида. Я к ней поутряни заходила, так она дома быть собиралась. Смотри, печка прогорела, холодная уже, и труба не закрыта.
Они вышли на улицу, а собака всем видом показывала: за мной идите! За мной!
— Смотри, как пес-то уговаривает! Только он куда-то к лесу тянет. Может, Кондратьевну позовем?
— Да куда еще Кондратьевну. Она себя-то с трудом носит. Пошли уж. Далеко не пойдем, а немного надо. Фонарик есть у тебя? Где же эта девка чертова, куда запропастилась…
Баба Лида вернулась домой, прихватила небольшой фонарик на плоских батарейках и они пошли за собакой.
— Слышь, Афанасьевна, а собака-то даже не тявкнула ни разу. И хвост у ней как палка сзади висит. Может, все же не собака это?
— Смотри, Лид, а тут вроде следы.
Действительно, от надписи “Мараморочка” с дороги уходили неглубокие следы, уже занесенные снегом.
— Да это старые следы-то, — баба Лида успокаивала себя как могла.
— Да вряд ли старые. — Возразила Афанасьевна. — Снег который день идет, занесло бы давно. Неужели Катька опять одна в лес поперлась? И куда ее несет, понять не могу!
Тем временем серый собачий силуэт остановился возле большой березы и уже не двигался.
— Ладно, дойдем вон до той березы, и все. Больше уже никуда не пойду! — заявила решительно баба Лида. — Катька наша наверное на ФАП свой отправилась, раз ее так долго нет. Господи, что этот пес хочет? Смотри!
Пес действительно что-то копал лапами, но делал это совершенно молча. Ни звука, ни лая, ни поскуливания. Ничего.
Наконец, бабки подошли к месту. Катерина сидела, прислонившись спиной к березе, и ее медленно заносил снег.
— Господи, помилуй! — баба Лида с Афанасьевной на мгновение застыли на месте, потом кинулись к Кате. — Смотри, Афанасьевна, она в капкан попала, весь валенок в крови. Катя! Катенька, открой глазки, а? Очнись, милая!
Пока баба Лида растирала ей снегом лицо и руки, Афанасьевна разыскала валявшийся рядом топорик. Снять капкан не получилось, тогда старуха что было сил стала рубить цепь, к которой он был привязан.
— Господи, а как к деревне-то близко! В двух шагах просто, а погибнуть могла! Лид, она хоть дышит?
— Дышит. Катя! Открой глаза, ты слышишь меня?
Внезапно Катерина действительно почувствовала дикую боль в ноге и пошевелилась.
— Баба Лид, Афанасьевна, откуда вы?
— Ах ты, дурочка с переулочка! Какие черти тебя в лес понесли, а? Почему не сказала? Небось, за елкой отправилась, раз топор взяла? Да разве ж можно, в твоем положении! Совсем с ума баба тронулась!
Афанасьевна все же сумела перерубить цепь и, запыхавшись, подняла голову. В это время где-то совсем близко раздался отчетливый громкий волчий вой.
— Лид, давай быстренько обратно, слышишь, как воют? Не зря нас сюда волчина вывел, им одной Катьки на ужин маловато, еще нас позвали.
— Собачка? — Катерина попыталась подняться на одной ноге. — Я уже засыпала совсем, а он меня разбудил. А потом вас привел. Сначала спасти, а потом есть?
— И в самом деле, нехорошо как-то. Наверное, это он так просто воет, торопит нас, прощается.
— И то верно. Катерина, держись на шею, давай ползти к дому. Дорогу видишь?
— Вижу. Ты от нее отошла совсем не много. Если бы не капкан, все и хорошо было. А так и насмерть замерзнуть могла. Давай. Пошли помаленьку.
Катерина не помнила, сколько времени они шли до дома, ей показалось, очень долго. И все это время каждый их шаг сопровождался громким волчьим воем. Сначала выл один, это точно. Потом их стало несколько, но двух старух и раненую женщину с неродившимся ребенком никто не трогал.
— Давай в мою избу-то, у меня тепленько натоплено, — баба Лида тянула к своей калитке.
— Кать, раздевайся давай, надо тебя водкой растереть. Слышь, Афанасьевна, надо бы скорую вызвать, а? Приедут как-нибудь из Вересово, а?
— Да, надо. Представляешь, мне неделю назад внук телефон привез, только не знаю, как пользоваться. Щас принесу.
Афанасьевна все бросила и убежала домой. Катерина лежала на кровати и смотрела на потолок, как он медленно качается перед глазами: вправо, потом влево, потом снова вправо…
Старушка принесла мобильный телефон и бумагу, где от руки был написан список телефонов родственников, и, главное, был телефон местной скорой помощи. Сложный такой телефон, совсем не “ноль три”.
— А набирать ты умеешь? — усомнилась баба Лида, глядя на товарку.
— Не знаю. Ни разу не пробовала, — честно призналась Афанасьевна, разглядывая маленькое пластмассовое чудо техники. — И как он без проводов в нашей глуши разговаривает?
Телефон на счастье оказался заряженным.
— Кать, ты можешь номер набрать? — баба Лида взяла Катерину за руку: кожа была сухой и очень горячей.
— Могу.
Катерина с третьей попытки набрала четыре цифры и потеряла сознание.
Катя открыла глаза от ослепительно белого света. Она лежала на койке, живот уже был совсем не большой, перевязан вафельным полотенцем. Рядом на тумбочке минеральная вода с трубочкой.
— Катя, здравствуй! Как ты себя чувствуешь?
Очень приятно пахло хвоей и самыми настоящими мандаринами. Все это примешивалось к запаху каких-то лекарств, и было таким знакомым, почти родным. Катя повернула голову, чтобы разглядеть получше: рядом с кроватью стоял незнакомый доктор.
— Так я все-таки живая?
— Молчи. Тебе нельзя разговаривать, — он прижал к губам указательный палец и поправил одеяло. — Пить хочешь? Я тут тебе мандаринчиков принес. Новый год все-таки.
— Где мой сын?
— Сейчас принесут, с ним все в порядке. Кесарили тебя, так что все в порядке. Теперь мама проснулась, может и сынулю покормить.
Санька рос послушным добрым мальчиком, только уж слишком серьезным. Примерно лет с пяти он рвался помогать маме: как умел, непослушными детским ручками хватался за веник, дергал сорняки на грядках вместе с морковкой. Его в деревне все знали, на ФАПе был отведен собственный угол, куда сердобольные старушки таскали игрушки от выросших внуков. Когда Санька подрос, совсем, как настоящий мужичок, взял на себя “мужскую” работу по дому и во всем, чем мог, помогал матери.
Однажды слегла баба Лида. “Радикулит проклятый”, — ворчала старуха, подставляя спину под Катины руки.
— Терпите, баб Лид, вот сейчас намажем вас мазью, таблетки принимать не забывайте, и встанете, — Катерина изо всех сил растирала покрасневшую спину с барсучьим жиром, купленным у охотников в соседней деревне.
Но “треклятый радикулит” Катерину не слушался и лечению поддавался плохо. Уже и в бане парились, и уколы ставили, и на мокрую тряпочку на спине растопленную свечку выливали — все без толку. И спала бабка на таких твердых досках, что все бока давно отлежала, уж думала до синяков.
Катерина закончила массаж, закутала пациентку в платок из козьей шерсти и присела к столу.
— Кать, когда же кончится этот треклятый радикулит, а?
— Да кончится, баб Лид, еще немного поболит и точно кончится. Буду вас в понедельник в район к невропатологу отправлять, пусть там лечат. У них лекарств много, физиотерапия нормальная, так что поправитесь. Надо еще и снимки рентгеновские позвоночника сделать, чтобы лечить вас без опаски…
— Мам, — пришел Санька.
Он заждался мать на улице и решил войти внутрь.
— Чего, сынуля?
— А что ты тут делаешь, а?
— Лечу бабу Лиду, Вова. У ней спина болит, а я ее лечу. Скоро будем в больницу отправлять, — Катя сгребла в сторону все баночки с мазями и принялась что-то писать в карточке.
— Баба Лида! Привет! — Санька улыбнулся. Не очень он был поход на мать: лицо плоское, нос рязанской конопушкой, волосы русые, подстриженные неумелой рукой, и еще веснушки, много так. На весь нос и даже щеки.
— Привет, Санька, что скажешь? — Баба Лида улыбнулась. Все-таки от Катиных рук ненадолго становилось легче.
— Поправляйся скорее, — серьезно произнес Санька и положил теплую ладошку на широкую, замотанную в пуховый платок спину бабы Лиды.
— Спасибо, милок, — ответила старушка и вдруг поняла, что на самом деле боль здорово уменьшилась. Санька постоял рядом еще минут пять, и вдруг ей стало ясно: вообще ничего не болит. Баба Лида не ожидала такого внезапного исцеления, на всякий случай пошевелилась, потом села на кровати.
— Баб Лид, осторожнее. Что вы так быстро? — удивилась Катя.
Но внезапно покинувшая тело боль не возвращалась. Баба Лида онемела от изумления.
— Ну, ты даешь, Катерина.
— А что, что случилось?
— Не болит.
— Что, совсем? — Катерина даже со стула привстала. — Вдруг прошло?
— Прошло, — уверенно отвечала баба Лида и для уверенности наклонилась рядом с кроватью.
— Надо же, как массаж подействовал. Надо будет еще поделать, для закрепления эффекта.
— Ты уж поделай, Катенька, — сказала баба Лида и потянулась. — А теперь надо чайку попить, пойду поставлю. А я ведь не такая и старая, Кать, мне всего-то шестьдесят два в этом году будет.
— Неужели? — удивилась Катя, но сразу поправилась. — А я так и думала на самом деле.
— Да уж чего там. Как мужик мой помер от пьянки, я в старухи себя и записала. Это незадолго до твоего приезда было. — Баба Лида налила воды в пузатый синий чайник с изогнутым носиком и поставила его на плиту. — Слышь, Кать. Сейчас уж дело прошлое, может, расскажешь все-таки, как ты у нас оказалась? Мы тебя все тут любим, и свою любовь на досужие сплетни не размениваем. Просто непонятно: красивая девка, и вдруг без дома, без ничего, да еще беременная. Кто ж тебя так, Кать? Что б ему ни дна, ни покрышки, сволочу!
Катерина вздохнула.
— Все просто, баб Лид, обычная история. Работала в больнице медсестрой, жила как все, работа — дом, дом — работа. Однажды появился у нас новый доктор, Володя. Симпатичный такой, милый, старше меня лет на пять. И случилась у нас эта самая любовь, я без него света Божьего не видела. Встречались часто, в основном у него дома. Он жил один, но времени у него было мало, все какие-то друзья, знакомые, со всеми надо успевать общаться. А общение — сами понимаете, надо отметить. Трезвым я его не видела долго. Потом вдруг он изменился, долго все было хорошо. Однажды он подходит ко мне на работе с журналом и говорит: “Распишись вот здесь, я уже наркотик сделал”. Я еще тогда удивилась, как это без меня обошлось. Потом другой раз, третий. Стала пересчитывать пустые ампулы, вроде все на месте. Прошло около года, все продолжалось. Открылось все совершенно неожиданно. Потом в прокуратуре меня спросили, подтверждаю ли я, что подписывала в журнале введение наркотиков, которые сама не делала. Я подтвердила, что такое было несколько раз. Следователь серьезный такой: “Подпишите, — говорит, — что это правда”, и подсовывает мне бумагу, где мелким почерком что-то написано, но так много. Я читать не стала, подписала, оказалось, что подписала себе срок. Как ему это удалось — не знаю. Уже перед тем, как мне выйти из колонии, приехали какие-то люди, меня вызвали. В основном персонал женской тюрьмы — женщины, но это были мужчины. Я не помню толком, что было, вроде я тоже подписывала какие-то бумаги. Потом плохо помню, как это все было, кажется, меня били, или накололи чем-то. Мама умерла — мне еще лет десять было, поэтому знала, что дома нет никого. А когда вернулась в родительский дом, он уже чужой, там люди живут, все документы подписаны, и в кармане денег семь рублей. В общем, потом поняла, что беременна. Случайно встретила соседа бывшего, расплакалась, он меня пожалел и с дядей Васей познакомил. А дальше… вы знаете.
Санька подошел к маме:
— Мам, пошли домой.
Катерина поцеловала сына.
— А ведь все хорошо кончилось. Вот какой у меня теперь сын замечательный!
В это время открылась дверь, и на пороге оказалась Афанасьевна.
— Ой, Лид, ты вроде и встала! Неужели помогло!
— Да как-то вдруг, раз — и отпустило. Даже сама не ожидала. Вот радикулит проклятый. Это все Катины ручки, — баба Лида принялась разливать чай. — Садитесь, чайку-то.
— У меня варенье есть, свежая малинка с брусникой. Санька, хочешь варенья? — спросила гостья.
— Нет, Кира Афанасьевна, — уверенно сказал Санька. — Мам, пошли домой!
— Ладно, мы пойдем, — Катерина встала, — баб Лид, я к тебе еще вечерком загляну. Хорошо?
— Ну, ладно, — согласилась баба Лида. — Или я к тебе на огонек. Вроде как ходить-то ничего стало. Надо сейчас сырничков напечь, молоко-то Машкино скисло.
— Я ее доила, все, что получилось, в коридоре в банках, — сказала Катерина уже в дверях.
— Себе-то взяла?
Катя кивнула, и они с сыном вышли на улицу.
— Мам, а тетя Кира умрет скоро, — неожиданно произнес Санька, глядя куда-то в небо. Они, взявшись за руки, подходили к палисаднику рядом с их домом. Катерина от неожиданности даже остановилась.
— Санька, ты чего такое говоришь? Сам-то понимаешь, какие вещи?
— А что тут такого, — совсем по-взрослому пожал плечами Санька. — Болеет она.
— А ты-то откуда знаешь? — изумилась Катерина. — Разве можно такие вещи просто так говорить? Нашел тоже тему!
— Мам, я говорю, что знаю. И никто уже не поможет.
— Ой, — Катерина остановилась. — А что делать-то?
Но Санька, войдя во двор, уже отвлекся и занялся своим делом. Дела у него были странные и для ребенка непривычные: иногда он собирал и сушил какие-то травинки, цветочки. Катерина не знала их названия, ни ромашки, ни подорожника среди них не было. Иногда Санька приносил домой из соседнего леска бересту и делал из нее всякие ажурные туесочки и симпатичные шкатулочки. Он научился этому сам, равно как научился еще до школы читать по газетам, наклеенным на стены в сенях, и писать печатными буквами. Катя пыталась заниматься с сыном, но у нее плохо получалось, в основном он учился сам.
У Саньки в Мараморочке совсем не было друзей-мальчишек, там вообще не было детей, даже у дачников летом. Когда мальчик пошел в школу, Егор Фомич распорядился лично: школьный автобус, собиравший детей по окрестным деревням и развозивший их по домам после уроков, стал заезжать за Санькой специально. В школе друзей у Саньки не появилось, или он держался стороной, или местные ребятишки его обходили, но в основном сидел за партой на своем месте, не всегда вставая даже во время перемен.
Катерина замечала, что с сыном творится что-то необычное, но никак не могла понять, что это такое. Просто он был немного другим, не таким, как все.
— Господи, что же делать-то… — Катя почему-то поверила сыну.
Кира Афанасьевна никогда ни на что не жаловалась, никто не видел, чтобы она болела. Но буквально через неделю Афанасьевна пожаловалась на лихорадку. Температура высоко не поднималась, но постепенно присоединились боли в боку, от которых не помогали ни таблетки, ни уколы. Катерина убеждала женщину ехать в райцентр, обследоваться, но Афанасьевна не соглашалась. Она слабела с каждым днем, и примерно через месяц ее не стало.
Хотя Санька уже не боялся оставаться дома один, он частенько после школы не ехал домой на автобусе, а отправлялся на работу к матери. Теперь в комнатке, где он обитал, становилось все меньше игрушек, и все больше книг. Он сидел там тихо, и пока у Кати шел прием, никогда не мешал.
— Вносите сюда, скорее, — Катерина открыла дверь. На пороге стоял мужчина, на руках у него лежал ребенок. Когда Катя присмотрелась, это был молодой человек, но совершенно странного вида: он крайне истощен, практически отсутствовала жировая ткань, а мышцы развиты плохо. Через отдававшую голубизной кожу проступали огромные ребра. Нормальным было только лицо. Глаза смотрели остро и совсем не испуганно.
— Мы дачники, — начал мужчина.
— Кладите его на кушетку и рассказывайте, — Катерина даже не знала, как подступиться к такому паучку.
Есть, кажется какое-то врожденное неврологическое заболевание, при котором организм начинает бороться сам с собой и объектом своей агрессии выбирает мышцы и жировую ткань. Такие маленькие пациенты не могут нормально расти и развиваться, даже при самом лучшем уходе. Катя не помнила настоящее сложное название этой болезни.
— Мы поселились здесь месяц назад, чтобы Степан мог подышать воздухом, выбрали самый отдаленный уголок. Я привез ему квадроцикл, это такой велосипед, но на четырех колесах.
— Пап, я уже месяц на нем катался, все было хорошо, — перебил мальчик.
— Сколько ему лет? — спросила Катя.
— Шестнадцать. В общем, сегодня он у нас упал и ударился головой. Мы не знаем, что делать.
— Ран нет? Кровь нигде не течет? — Спросила Катерина и стала осматривать мальчика. — Сознание не терял?
— Нет, не терял, — мальчишка разговаривал вполне по-взрослому. — Я все четко помню, просто квадроцикл завалился на бок, и придавил меня немного. Все нормально, папа просто испугался.
— Ничего больше не болит?
— Нет, — покачал головой мальчик.
— Как называется его основное заболевание? — спросила Катя.
— Синдром Шарко-Мари-Тута, — с какой-то непонятной гордостью ответил отец, произнося заученную фразу, — может, мы поедем в Ленинград?
— Если хотите, можете ехать, — Катя не сомневалась, что тревога ложная, — но сейчас все в порядке. Я думаю, что мы положим на ушиб примочку — и все. Пока ничего страшного не произошло. А на квадроцикле надо кататься аккуратнее.
В этот момент почему-то в кабинет вошел Санька. Он никогда не мешал матери, но тут уверенно открыл дверь и сразу направился к ребенку.
— Привет. Как тебя зовут? — спросил он.
— Привет, — удивился мальчик. — Меня зовут Степан. А тебя?
— Санька. Давай будем играть вместе?
— Давай, — улыбнулся Степан, забыв про окружающих. — А ты кто?
— Это мой сын, — вмешалась Катерина, — простите. Санька, не мешай, я же пациентов смотрю. Выйди, и не делай так никогда больше!
— Ничего страшного, очень хороший мальчик, — отец еще не решил, что делать, — так ехать нам в Ленинград или нет?
— Смотрите сами. На самом деле ничего страшного сейчас нет, пусть ребенок побудет в деревне подольше. Но это ваше личное дело, — заключила Катя.
На другой день сразу после школы Санька отправился на улицу Береговую к дому тринадцать, где жили те дачники. Как он узнал адрес, не известно.
— Здравствуйте! Я Санька, — он запросто поздоровался и взялся за калитку. — Можно к Степану в гости?
— Можно, — улыбнулся отец. — Это здорово, что ты пришел, Санька. Понимаешь, мы собирались уехать в Ленинград, а Степан не дал. Уперся — ни в какую. Пока с Санькой не увидится — никуда не поедет. Проходи, он на веранде.
Санька прошел на веранду. На старенькой кушетке возле круглого стола сидел Степан. Вокруг лежали листки бумаги и акварельные краски. Он хорошо рисовал, особенно удачно получались пейзажи.
— Привет! Я пришел.
— А я знал, что ты придешь, и ждал тебя. Хочешь со мной рисовать?
— Хочу. А у меня тоже кое-что есть.
С этими словами Санька вынул из сумки специально для этого содранную бересту и несколько тоненьких ножей и ножниц.
— Хочешь, научу?
— Конечно, — обрадовался Степан, — только… Только у меня пальцы не всегда слушаются. Рисовать я как-то приспособился, даже писать могу, а вот сложные вещи…
— Надо попробовать, — Санька разложил на столе свои ножички и достал простой карандаш. — Сначала надо нанести рисунок. А уже потом вырезать, я покажу.
— Мальчики, давайте кушать, я уже стол накрыла. — Мама Степана была счастлива. Ведь сын страдал не только от болезни телесной, но и связанной с ним болезни душевной, которая называется одиночеством. Никто не хотел и не мог с ним дружить. Одно время Степан очень терзался этим, потом смирился и даже привык понемногу.
Часов в семь вечера Санька засобирался домой.
— Мама сейчас домой собирается. Пойду я.
— Спасибо, — Степан встал, опираясь на стол, на тоненькие ножки и протянул руку. — Ты еще придешь?
— Приду, — согласился Санька. — Пока.
И вышел со двора.
— Мам, помнишь Степана, он весь такой худенький-худенький, ручки и ножки тоненькие, он был у тебя на приеме?
— Помню, — Катерина чистила картошку, на растопленной плите закипал чайник. — Это тот, что с велосипеда упал?
— Ну, да. Я еще тогда к тебе в кабинет зашел. Так вот сегодня я у него был.
— Вот как? Очень интересно, — Катя удивилась. — А что ты там делал?
— Да мне посмотреть на него хотелось. Мы с ним по бересте вырезали. У него пальцы почти не слушаются, ну никак. Знаешь…
— Чего? — Катерина взглянула на сына. Он сидел за столом в кухне и думал. Да, именно думал. Размышлял.
— Ему можно помочь.
— Да, как же. Ты только ему самому это не скажи, или его родителям. У него страшная болезнь. Я уже не помню, как она называется, но только такие вещи не лечатся. Он таким и будет, пока не умрет. И родители об этом прекрасно знают, так что не говори на больную тему, чтобы их не расстраивать, ладно?
— Мам, я не собираюсь ничего им говорить. Просто буду приходить к Степану каждый день играть, а потом… А потом увидим.
— Да на здоровье, играй. Только не забывай к семи часам на ФАП подходить, мы с тобой вместе будем домой добираться. Хорошо?
— Конечно, — согласился Санька.
И действительно, с тех пор каждый день он отправлялся с матерью на работу, потом разыскивал Степана и проводил с ним почти все время до вечера. Отец и мать Степы удивились: сын ожил, стал гораздо больше двигаться, у него резко улучшился аппетит. Он каждый день очень ждал Саньку, и с нетерпением поглядывал на часы перед его приходом. Между тем Санька придумал новую игру: где-то в кино он увидел соревнования по рестлингу, и с тех пор они со Степаном частенько сидели друг напротив друга, пытаясь склонить руку противника к столу. Санька никогда не побеждал, он терпеливо ждал, когда у Степана прибавятся силы. Это произошло, но на тренировки ушло больше месяца.
Родители Степана недоумевали, откуда такие разительные перемены.
— Послушай, Люда, — отец был взволнован. — Я не узнаю нашего сына. Понятия не имею, что с ним произошло, но он изменился даже внешне. Это же невозможно!
Действительно, перед тем, как уехать на дачу, они были на консультации у известного профессора-невролога, который подтвердил приговор, прозвучавший много лет назад: вылечить невозможно, с возрастом картина изменится, но только в худшую сторону. Поскольку чудес не бывает. Но, похоже, на их глазах как раз происходило чудо.
— Да, Миша, он явно прибавил в весе, даже подрос как-то. Неужели это на него деревенский воздух так влияет?
— Или деревенский мальчик? Он ведь стал таким только после того, как к нам начал приходить Санька.
— Да, пожалуй, — согласилась мать. — Я как-то не связала сразу эти моменты.
— А зря. По-моему, это очевидно. Не знаю, что будет дальше, но сейчас нам надо молиться на этого мальчика, потому что с его появлением Степа просто… Ну я не буду говорить, чтоб не сглазить. В общем, надо поблагодарить его мать. Или пока не надо?
— Не знаю. Мне вспугнуть страшно.
— И то верно.
Отец выглянул на улицу. Степан медленно, но упорно ходил с костылями вдоль забора. Ноги слегка заплетались. Квадроцикл стоял рядом: мальчик уже проехал на нем почти всю деревню.
Санька однажды почувствовал, что Степан скоро уезжает, и решил попрощаться сам.
— Степ, ты возвращайся, как можно скорее. Понимаешь, я не все могу объяснить, но некоторые вещи я чувствую. В общем, я точно знаю, что тебе можно помочь, так что приезжай, ладно?
— Спасибо тебе, — Степан пожал Саньке руку, и тот почувствовал, насколько сильнее стали тонкие, почти восковые пальцы. — И ты к нам в Ленинград приезжай. Посмотришь, какой красивый у нас город.
— Не знаю, это как мама. Но ты обязательно возвращайся, ладно?
— Хорошо, — совсем как взрослый согласился Степан и, немного покачиваясь, пошел по дорожке.
В конце августа, когда семья вернулась в город, отец настоял на повторной консультации. Профессор удивился:
— А в чем дело? Стало хуже?
— Я не знаю, — честно признался отец. — Но что-то точно изменилось за это лето.
— Приходите через неделю.
Через неделю они честно отсидели в очереди в узком коридоре. Наконец, заветная дверь открылась, и Степан уверенной походкой прошел в кабинет.
— Здравствуйте, Арнольд Моисеевич!
— Здравствуйте! — профессор поднял голову от бумаг и, смотря на Степана, снял очки. — Степан Мазуров?
— Мазуров, — подтвердила мать, вошедшая вместе с ним. — Я не знаю, помните ли вы нас…
— Я вас прекрасно помню, — перебил профессор, — ваше заболевание встречается крайне редко, вас трудно забыть. Тяжелая генетическая аномалия. Но позвольте, что с вами случилось? Раздевайтесь, молодой человек.
Профессор долго выстукивал металлическим молоточком руки и ноги своего пациента, потом взял сантиметровую ленту, измерил окружности рук и ног, долго смотрел на свои предыдущие записи в карточке.
— Вы знаете, есть определенные позитивные сдвиги, — наконец произнес он и снял очки. — Наверное, это первый в науке случай регресса симптомов при таком заболевании, или все же … возможно, это ошибка в диагнозе. Но факты упрямая вещь. Что вы делали?
— Ничего. Мы просто жили на даче. Свежий воздух, лес, деревня.
— А знаете, это и правильно. Какая разница, как это случилось. Главное, результат.
— Так что нам делать, Арнольд Моисеевич? Как быть с преднизолоном? Очередной курс метипреда планировался как раз на сентябрь.
— Ничего не делать. Надо будет, приходите. Хотя, на вашем месте, я бы при ухудшении лучше поехал туда, где вы были. Там результат уже получен. А таблетки и капельницы… Что-то я не вижу особого эффекта. Но если что — я всегда вас жду.
— Спасибо.
Как-то вечером, сидевший за уроками Санька, произнес:
— Мам, знаешь, а Степану стало хуже. Ему уколы какие-то делают и даже капельницы ставят.
— Вот как, — Катерина подняла от шитья голову. — А ему станет лучше?
— Станет, — уверенно ответил Санька. — Они скоро сюда приедут.
Степана привезли через неделю. Он снова сильно похудел, не вставал с кровати, только смотрел на всех грустно-грустно. Санька в тот же день был у них. И в момент, когда он взял Степана за руку, тот улыбнулся.
— Привет, друг Санька!
— Привет! Я же сказал, приезжай скорее.
— Вот я и приехал. Только вот…
— Это снова пройдет, — уверенно произнес Санька. — Вот смотри, тебе сейчас шестнадцать, а мне четырнадцать. Так?
— Так, но скоро у меня день рождения.
— Не важно. Я знаю, что когда мне будет, сколько тебе, ты поправишься, и даже меня переживешь. Не совсем, конечно, выздоровеешь, но будешь жить как все.
— А ты все знаешь, что будет?
— Почти все, — вздохнул Санька. — Недавно брал книжки из библиотеки, там читал про монастырь. Это место, где люди Богу молятся и там живут. Я туда съездить хочу.
— А ты там не останешься?
— А знаешь, это было бы здорово. Но, наверное, меня туда не возьмут пока. И потом, как я маму брошу? Она тогда совсем одна останется.
— Понимаешь, и мне тоже ну никак нельзя уходить. Мои родители просто с ума сойдут, понимаешь?
— Понимаю, конечно. Но тебе пока точно рано, ты меня точно переживешь.
— Слушай, — Степан понизил голос, — а ведь страшно так жить, когда все знаешь?
— Нет, — Санька продолжал держать его руки в своих, согревая тонкие прозрачные пальцы, — не страшно. Я точно знаю, чего делать нельзя. Нельзя делать людям плохо.
— Сань, а почему ты тогда ко мне пришел? Ну, тогда? Когда я с квадроцикла упал?
— Не знаю. Как повело что-то. Наверное, тебе было очень надо.
— Я знаю, Сань, на самом деле это все ты. Ты мне помог тогда. Помоги и в этот раз, ладно? Так еще побегать хочется…
Степан отвел глаза, и Санька заметил сбежавшую по впалой щеке маленькую слезинку.
Санька закончил школу, ни разу не выезжая дальше райцентра. Он не представлял, где будет учиться, но знал точно — больше всего на свете он не хотел воевать. Когда пришла повестка из военкомата, он просто собрал кое-какие вещи, поцеловал мать и вышел из дому. Больше Саня в Мараморочку не вернулся. А Катерина получила извещение, что ее сын погиб при исполнении боевого задания.
* * *
На другой день я поменяла колесо и уехала из Мараморочки. На выезде из деревни оказалось небольшое старое кладбище. На самой ближней к дороге могиле стоял деревянный крест с фотографией, с которой улыбался симпатичный белокурый парнишка. На простом земляном холмике, заросшем ромашками, стояла маленькая недогоревшая свечка.