Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2010
МАКУШИНСКИЙ
/ Висбаден /
Дижон ждет герцога, а герцога, конечно,
нет, и не будет, и не может быть.
Упрямо и надменно костенея,
Дижон ждет герцога, а герцогство погибло
давным-давно, все изменилось, мир
не узнает себя под новым небом.
Но он все ждет, безводный, бездревесный,
сожженный ожиданьем, серым солнцем,
сверкающим на плитах. Все фасады,
дворы, решетки, ставни, вензеля
и львы, и камни все, белея белизной
невинности и смерти, ждут, все ждет.
(У входа в засыпающий музей
засох колодец, лишь на дне его монеты
поблескивают тускло…) Жениха
загробная невеста ждет вот так,
всей вечной верностью, всей вечностью терпенья,
молчанья и любви.
Вдруг он въезжает со своею свитой.
Кто? Герцог? Герцог. Герцог на коне.
Филипп ли Добрый, Карл, быть может, Смелый,
издалека не разберешь, он едет, тихо,
и горестно, и гордо глядя на
ликующие толпы. Все бежит,
все оживает, все фонтаны бьют.
Все красное и синее, плащи
и шляпы (с перьями, конечно), все кричит.
И вот я сам, придворный живописец,
в углу картины, человек в толпе.
Лишь взгляд мой выдает меня, я вижу
углы, и линии, другие перспективы.
Толпа теснит меня, а все ж вокруг так много
внезапного пространства, дальних планов,
и облаков, как будто кто-то сверху,
не удивляясь, смотрит на все то, что
сбывается, так просто, здесь, сейчас.
* * *
В счастливом городе чужом,
где нам, похоже, были рады
бесчисленные водопады,
и водометы, и каскады
стеклянным сыпали огнем.
В счастливом городе – о чем
переговаривались с виду
безмолвные кариатиды,
земной не ведая обиды
и небо подперев плечом?
В счастливом городе, вдвоем,
мы потерялись и пропали.
Какие открывались дали
за поворотом и углом…
Мы будем жить, нам обещали,
в счастливом городе – потом,
в конце концов, в другом начале,
когда уйдут за окоем
неодолимые печали,
когда-нибудь, когда умрем.
* * *
В саду Сезанна –
огромная
пиния. Что ты
знаешь, дерево,
о живописи, о стихах?
Сад разросся
с тех пор, как с порога
мастерской
он смотрел на твои вершины,
врастающие в лазурь.
Чистым золотом
смолы
живет в тебе этот
взгляд, самый ясный
на свете.
Но все-таки: что ты
знаешь, пиния, помнишь,
пиния? Ты горишь
на солнце, сгораешь в грозном
покое неба.
Ты счастлива,
как мы не умеем
быть счастливыми. Быть
тобой увиденными
стремятся слова.
* * *
В дзен-буддистском монастыре,
где некогда я провёл
немыслимую неделю, по ту
сторону мыслей – всё
как было. Но мы заехали просто
так, с друзьями, никто не
ждал нас. Дверь была не закрыта,
и кто-то, похоже, был
внутри, но не было никого. Стояли
ровным рядом у входа
ботинки, туфли. Ни звука
не было ни внутри,
ни снаружи. Остатки снега
лежали еще под елью,
и кошка шла по своим кошачьим
делам через мокрую,
мартовскую лужайку. Я всё-таки
заглянул в ту комнату, где
мы когда-то сидели. Пятнадцать,
примерно, Будд
сидели там неподвижно, всё
те же, всё так же.
Нужен молчащий, чтобы
увидеть молчанье, так
я подумал. Мы сразу же,
конечно, уехали.
Тишина осталась, огромней
леса и неба.
Элизий
Я посетил тебя, пленительная сень…
Боратынский
Страшный мир вокруг земного рая.
Но мы все же едем, все же едем.
Страшный мир, мятущиеся толпы,
электрички, лагерные лица.
Все же оставляет на платформе
поезд – нас, как тридцать или сколько
лет тому, в смыкающейся, той же
тишине, где звук его смолкает,
медленно, за дальней темной рощей.
Вот он, рай, мой рай первоначальный.
Мокрый рай, простуженный и нищий.
Вот они, заборы и калитки,
лужи, ветки, крыши дач продрогших,
палых листьев волглое скольженье
под ногами, помнящими каждый
поворот дорожек и тропинок.
Но душа молчит, ей нету дела
до того, что происходит в жизни,
вот сейчас, с тобою, в мире этом.
У нее ведь есть воспоминанья,
неизменные, не знающие страха.
Что ей это мертвое сегодня?
Ты идешь, скользишь, ты смотришь ясным,
равнодушным взглядом на все то, что
не взывает, не кричит, что – вот он,
он – вернулся, он идет по этим
сквозь всю жизнь протоптанным тропинкам.
Все молчит одним большим молчаньем.
Не скрипят калитки, не выходят
даже тени из-под мокрых веток,
слишком сер, должно быть, влажный воздух,
призраки прозрачней, их не видно.
Здесь следы ведь не твоей лишь жизни.
Здесь ее участники, которых
ты осенним днем уже не встретишь,
продолжают все свои прогулки,
бесконечные ведут беседы.
Никогда им не договориться,
не сойтись во мненьях, но – неважно.
Все, должно быть, всех давно простили.
Спутница твоя им не знакома.
Они смотрят, верно, с любопытством
на нее сквозь мокредь и сквозь время.
Если б знак они тебе подали…
Подаянья, в сущности, мы просим,
мелкою монеткой, быстрым блеском
из-за тучи, острым птичьим вскриком.
Только редко к нам они снисходят,
или мы достойны снисхожденья
слишком редко, в лучшие минуты,
что нам всякий раз даются даром,
где-нибудь, не там, где мы их ищем.
Затеряться среди этих веток,
этих капель, этих палых листьев,
затеряться здесь, забыть начала
и концы, исчезнуть… Нет? И ладно.
Тот, кем был ты, тоже, в общем, умер.
Здесь, не здесь ли, в неосенних рощах,
он идет, с незримыми незримый,
ими навсегда прощенный тоже.
Потому и жив ты, что не держит
прошлое тебя в своих объятьях,
что ты можешь вырваться и выйти
из него на воздух и на волю.
Где-то море омывает профиль
озаренной городами карты,
весь, тобой открытый, полуостров,
убежавший из степей сарматских,
о котором ты мечтал на этих
улицах, готовясь пробудиться.
Море бьется в скалы, в стены, в строки,
и в конце строфы, на миг, стихает.
Прощанье
Со скоростью звука,
со скоростью сна
приходит разлука,
приходит весна.
Все тает и тает –
и счастье, и снег.
Душа получает
разгон и разбег.
Со скоростью света,
со скоростью тьмы.
Не плачь и не сетуй
на краткость зимы.
Он был или не был,
тот белый покров
под куполом неба?
Со скоростью слов,
со скоростью боли,
воды и огня –
душа из неволи
выводит меня.
18 мая 2007
Попробуем быть счастливыми, выйдем где-нибудь,
рано утром, в городе, где с тобою
мы до сих пор не бывали, на улицу или площадь,
с гусиной кожей теней и большим фонтаном.
Попробуем быть счастливыми, здесь, с тобою.
Пусть часы разбивают время, и смерть химерой
глядит с собора – мы все-таки не одни здесь.
Потому что тени и призраки где-то, я знаю, рядом.
Потому что души летят нам навстречу, легки любовью.
Потому что ангелы смотрят сверху
на те же красные крыши, лотки с черешней.
И солнце серебряные монеты
бросает в реку, чтобы еще вернуться.
Все дороги ведут домой, говорит Новалис.
Все улицы, наверное, тоже.
Слова, солдаты
Слова – солдаты, им любо стоять во фрунт,
как на сенатском снегу. Впрочем, стоять недолго.
Что-то должно начаться, парад, поход ли,
должно случиться, пушки уже палят,
и литавры грохочут солнечным смелым блеском.
Cлова – солдаты, они заступают слева,
ровняя строки, им весело, им не страшно,
и трубы поют над ними, и ветер гудит в деревьях,
и облака несутся наперегонки друг с другом,
и времени очень много, время до скорой смерти
длится, в каждой строке, не думая о последней
точке, которой нет, которой и быть не может,
но есть лишь это движенье, поход, парад ли,
это большое движенье, растущее с каждым словом.
Горы над озером
Ничего, вдруг кажется, нету за этим глянцем,
этим молочным маревом, этой дымкой,
ничего, пустота без солнца,
провал и бархат, отсутствие декораций.
То, что для нас – картинка, для них – восторг,
и ужас, и возглас, и возрастанье
над собой, над снегом, даже над синевой –
в немыслимую синь, в преддверье
ни им, ни нам не ведомого рая,
в нездешний адский холод, в свет бессветный,
куда они стремятся вечно, тщетно,
лишь изредка бросая быстрый взгляд
назад в то зеркало, вдоль коего гуляя,
мы свой проносим рай, проносим ад.