Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2010
Дмитрий ВЕРЕЩАГИН
/ Москва /
Божий суд
повесть
Окончание. Начало «Крещатик» №48.
5
После Евгения Петровича сказал свое слово Николай Иванович. Он сказал слово о равенстве. Он начал так.
“Да, Виктор, ты прав, конечно, когда смеешься над немцами, что в Германии будто есть равенство… А Гитлер — да, он именно так и говорил: “Германия — превыше всего!” А это, ведь, нам говорит о чем? Что равенства никогда на планете людей не было, — и в ближайшем будущем — пожалуй, не будет.
Чтобы быть равными, надо иметь такое сердце, которое не сжимается от боли и не дрожит от дыхания вечной смерти, вечного небытия и вечного безумия, благо человеческая воля всегда в смятении, когда ищет пути к равенству.
Простите, я, пожалуй, не совсем ясно выражаюсь, но я сейчас соберусь. Выпил рюмку и вот результат: мысли в голове бегают как зайцы.
Воистину, такова жизнь человеческая на земле. Человек, гонимый бедами, болезнями, разочарованиями, помрачениями, которые в жизни часто его преследуют, как дурные сны, — такой человек, конечно, не может думать о равенстве будто бы свободных людей на земле.
Но, вы представьте себе это и скажите, удовлетворяется ли ваше сердце таким разговором о равенстве, то есть когда политики — пусть даже самые видные политики — говорят народу о равенстве. Ну, к примеру, возьмем такого видного политика, каким был Владимир Ильич Ленин: он, знаете, как никто из политиков, товарищи, любил говорить людям о равенстве, помните, даже с броневика говорил он о равенстве?!
Ах, какие он речи говорил: что надо царское правительство раздавить как гадину; что надо всю царскую семью уничтожить до четырнадцатого колена; что надо заключить мир с немцами, благо они тогда тоже говорили о таком равенстве, а именно — о каком? — Германия превыше всего!”
6
Все расхохотались. И теперь слово взял Иван Николаевич. Он пытался сказать слово о братстве и кротости.
“Русское братство — это было особое братство. Когда Россияне говорили о братстве, то сердце у них не сжималось от боли и не дрожало от дыхания вечной смерти, вечного небытия и вечного безумия, потому что у них была вера в Бога, Который сделал Россиян кроткими, такими кроткими, что они боялись умереть не от пули, не от голода, не от позорной смерти даже на кресте, — нет, настоящий Россиянин — хотел такой смерти, после которой его душу понесут в рай, в Царство Небесное.
А ныне что случилось с нами? Мы погрузились в пьянство, а в таком-то виде мы погрузились в сон и во сне совершаем ужасное бегство в темноте, мы ведем безумную борьбу с чертями, мы обливаемся кровавым потом, пытаясь выбраться из тьмы на свет.
Господа, это не преувеличение, — нет, это все именно так и есть, потому что мы, советские люди, не приняли Бога. Вот, Господа, в Евангелие точно про нас написано: “Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не познал. Пришел к своим и свои Его не приняли”.
Вот, господа, именно поэтому у нас в России-то свершили, сделали революцию — такую, после которой многие русские люди чтобы не могли уже более верить в Бога, — вот потому, конечно, и мы тоже Бога не можем принять, благо мы стали такими же, как евреи”.
7
Но в кармане Виктора зазвонил мобильный телефон. Он стал разговаривать с невестой. Она говорила громко, так громко, что господа ученые с интересом слушали ее приятный веселый голос.
— Невеста звонит? — спрашивали они теперь довольные, вероятно, потому, что Иван Николаевич им был неприятен своим разговором о евреях, благо у них у всех жены были еврейки, красивые и очень умные, а он — получается — еще как бы и не доволен этим. И они спрашивают у Виктора:
— Она у тебя русская? Пригласи ее сюда.
— А можно? — Он посмотрел на Елену Васильевну. Она ему кивнула головой: можно!
Виктор пригласил ее — она скоро приехала. Как она, находясь в таком доме, пела и плясала! Господа ученые ей так аплодировали, что она им кланялась, говоря:
— Спасибо, господа, спасибо…
Но в дверь позвонили. Елена Васильевна пошла открывать.
— За нами, — шепнул Виктор невесте на ушко.
— Да?
— Да.
— А я деньги привезла тебе, дура.
— Какие?
— Ну, из Парижа… за наркоту.
— Дура…
И не договорил. К нему подошел человек и сказал:
— Ручки, Белозубый, сделай вот так.
Он все сделал так, как его просили. А за спиной он слышит:
— Ручки, Блоха, сделай вот так.
Их увели. Елена Веньяминовна сделалась бледная, но говорит:
— Это наркодельцы. Их по телевизору недавно показывали.
— Тогда, — заговорили господа ученые опять шумно, — за них волноваться не надо. За ними стоит все мировое сообщество.
Анатолий Тимофеевич, однако, сидел молча. Но и он вдруг захохотал, говоря:
— Вот вам и Божий суд!..
БОЖИЙ СУД
1
Но в это время и у нас в больнице происходили дела странные. Один больной, — я имени его не помню, — сказал, что он спирит и может с кем угодно говорить из покойников.
— А с Лениным, — говорю, — ты можешь?
— Запросто. — И вдруг он закричал: — Ильич, ты меня слышишь?
— Ну.
— Баранки гну! — отвечал ему наш спирит. — Ты мне по-человечески отвечай, а не нукай.
— Ну, спрашивай, спрашивай.
— Ты, Ильич, где находишься? В раю?
— Чего ты смеешься надо мной? Помилосердствуй! Уж неужели, — говорит ему Ильич, — за такие дела, какие коммунисты на земле творили, Бог помещает их в рай? Господь, таких, как я, сатане приказал в аду, в геенне огненной держать.
— Сколько лет?
— На веки вечные, — заплакал наш Ильич. — Господи, помилуй мя, грешного.
А мы так все и рассмеялись, — потому что слова Господней молитвы, конечно, никто не ожидал услышать от такого безбожника, каким был Ленин.
— Ильич, — говорит ему наш спирит, — ты никак стал верующим? Ты стал кротким?
— Тут, в геенне-то огненной, станешь. Ох, как тут жарко. И никто за меня Богу не помолится.
И слышно было, как он просит, чтобы за него все мы помолились. Таким жалобным голоском просит, что мы ему все отвечали дружно:
— А ты, мать твою корень, — это ему так ответил Ванька Наш, — помолился? Хотя бы раз в своей жизни помолился за наш русский народ? А, ведь ты в некотором роде был русский царь?!
— Действительно, — сказал я, — сколько душ ты загубил… а?
— Почему “ты”, — отвечал он мне, — я с тобой вместе гусей не пас.
— Ах, ты какой, — сказал я еще сердитей. — Сам был первый коммунист, а туда же — его, видите ли, надо на “вы” называть.
— Помилосердствуй, сынок. Ведь ты был, я надеюсь, пионер?
— Да, был пионер.
— И ты, надеюсь, тогда никого не обижал в жизни?
— Тогда, конечно, не обижал.
— А почему же теперь ты меня обижаешь, твоего, можно сказать, любимого дедушку — дедушку Ленина?
— А зачем, добрый наш дедушка Ленин, царя нашего расстрелял?
— Это не я. Его расстреляли Войков и Юровский.
— А по чьему, спрашивается, приказанию… а?
— Внучок! Да что тебе царь, — говорит он мне внушительно. — Он тебе отец? Ты кто: рабочий или крестьянин?
— Я — да, крестьянский сын. И спасибо вам, большевикам, что я тоже учился в школе. Я закончил десять классов. Конечно, я читать умею. Но вот что я прочитал недавно. “Пусть девяносто процентов русского народа погибнет, лишь бы десять процентов дожили до мировой революции”. Это кто написал… а?
Молчание.
А мужики-то у меня спрашивают:
— Это он написал?
— Он.
— Да не может быть! Чтобы такое написать — это надо быть, знаешь, кем?
— Да, — спросил я, — кем?
— Он за это, — говорят, — Чикатило.
— Нет, хуже, — мужики заговорили опять дружно. — Он хуже Гитлера.
— Хуже. Гитлер делал мерзости, конечно, для многих народов. Но для своей Германии, знаете, как он старался?!
— Да не может быть, — говорят мужики, — чтобы наш добрый дедушка Ленин написал такое?!
Я пожал плечами:
— Спросите у него, — говорю, — если мне не верите.
— Эй, ты! — закричали мужики.
— Чего, — спросил он хриплым голосом, как перед новой казнью.
— Правда, что это написал сам Ленин?
— Простите, да. Это написал я.
— Простите, говоришь? Да как ты можешь просить прощения у нас, у больных людей. Ведь это что выходит? Это выходит ты, наш добрый дедушка Ленин, хотел всех нас уничтожить… а?
— Да зачем вы так говорите. Кого я желал уничтожить? Только уж самых-самых отпетых людей.
— Врет! — закричал я. — И опять он врет!
— Почему ты так кричишь?
— А вот почему: “Партия не пансион для благородных девиц… Иной мерзавец, может быть для нас тем и полезен, что он мерзавец”.
— И это его слова?
— Его, братья и сестры, его.
Я говорю, братья и сестры, потому что к нам в палату набралось полно народу, мужского и женского полу. И я говорю народу:
— Видите, находится в геенне огненной, а все ж таки продолжает лицемерить. А, не лицемер ли он после этого?!
— Нет, — говорят, — в это трудно поверить! Такой грамотный человек — а лицемер. Какой ужас!
Но я спрашиваю:
— Вы говорите про него, что он грамотный?
— Ну, да. Ну, конечно, грамотный.
— Нет, — говорю, — он, увы, безграмотный.
— Но-о-о?! — говорят мне, потому что убеждены все, что кто-кто, а уж Ленин-то человек грамотный. Но таким я говорю:
— Па-па. Ма-ма.
Народ на меня смотрит, как бы вопрошая: а это еще почему? Я отвечаю:
— Это он их, такие слова, которые первоклассники разве что пишут под диктовку, — писал под диктовку Надежды Константиновны.
— Да ладно, — смеются, — чепуху-то говорить нам!
— Чепуху? — говорю. — А ну-ка, пожалуй, спросите у него.
— Чего?
— Диктовала ему их, эти такие слова, его супруга?
И весь народ дружно спрашивает:
— Это правда, что ли? А, Владимир наш Ильич?
— Правда, — слышим, он говорит хрипло. — Тут дело вот в чем. У меня тогда с памятью стало плохо. Так плохо, что я стал походить на ребенка. Даже простые слова стал забывать. И она, моя Надежда, стала диктовать мне их.
— Па-Па, — спрашивают у него, — Ма-Ма?
— Да, — признался он.
А народ наш так весь и закатился, так захохотали все громко, что прибежали даже санитары. Но что было далее, я расскажу после обеда.
2
Точнее сказать, все было несколько иначе, когда к нам прибежали санитары. Когда наш народ убедился, что у Ленина мозги стали слабые, настолько слабые, знаете, как у ребенка, — я сказал:
— Но я говорю, братья и сестры, что Ленин был человек не глубоко умный, — это вот почему. Он был неверующим человеком настолько, что отрицал существование Бога, знаете, напрочь отрицал. А таких людей святитель Иоанн Златоуст называет ослами. Я же, будучи человеком культурным, не назвал его, по-моему, не разу ослом?
— А зря не назвал! — отвечали мне. И я, наконец, решился:
— Осел, — закричал я, — слышишь меня?
— Слышу. Но так меня называть не надо.
— Почему?
— Потому что осел — это животное; а с животных и спрос не большой; во всяком случае, их Бог не наказывает так, как нас, коммунистов.
Весь наш народ за это Ильичу зааплодировал. Он, видно, давно отвык от аплодисментов. А поэтому речь свою он продолжал:
— Я, Владимир Ильич Ленин, говорю вам, товарищи. Надо, обязательно надо верить в Бога. Без Бога, конечно, человек осел.
— Сережа, — подал голос наш священник, о.Александр. — Без Бога не до порога. Так наша русская говорит поговорка. Это, конечно же, правильно. Потому что, Сережа, когда человек живет с Богом, у него в жизни все ладится. С Богом человек даже будучи темным и неграмотным, но живет как со светильником. Нет, даже лучше — как с солнцем; потому что светильник скоро перегорает и делается кругом темно; но солнце не скоро перегорит; собственно говоря, пожалуй, Бог для того и сотворил на небе солнце, — это чтобы мы всегда думали так: вот светит солнце и нам с ним жить хорошо, как с Богом; а если кто не понимает этого, то он, конечно, осел.
— Осел, — закричал наш спирит, — ты нас слышишь?
Он так громко закричал, что вот тогда-то и прибежали к нам санитары, говоря:
— Кто кричал?
— Я.
— Почему?
— А я с Лениным разговаривал. Не верите? Спросите у народа.
— Да, да, — стали подтверждать наши люди, — он разговаривал с Лениным.
— А со Сталиным, — спрашивали они, — ты не разговаривал?
— Нет; но если хотите — поговорю? Дорогой товарищ Сталин, — слышишь ли меня?
— Слышу. Чего хочешь?
— Хочу спросить. Можно?
— Можно, спрашивай
— Вот тут мы, Иосиф Виссарионович, поговорили с Лениным. И он, знаете, называл себя ослом?
— Почему?
— А он так сказал: кто не верит в Бога, тот стоит на уровне животного.
— Осла?
— Да, осла. Так вот, товарищ Сталин, я и у вас хочу спросить. Если правитель страны строит для своего народа Гулаги, то можно ли его за это называть ослом?
Молчание.
— Если начинается война, но так неудачно, что многие миллионы людей, наших сограждан, остаются там — за линией фронта. И вот, товарищ Сталин, когда они переходят ее — такую границу! — то они уже будут помнить ее долго, знаете, десятки лет пройдут, но они ее будут помнить; и сотня лет пройдет, но они ее будут помнить; и тысяча лет пройдет, но они ее будут помнить; так что, знаете, душа такого человека, пролетая ее, эту линию фронта, эту такую границу, даже и через миллионы лет, пожалуй, вспомнит, как она тогда во время войны перешла границу, но ее сразу же взяли, товарищ Сталин, как предателя Родины. Спрашивается: не ослы ли те люди, которые служили преданно товарищу Сталину?
Молчание.
— Молчишь, сукин сын, — закричал Ванька Наш. — Ты за что сгноил отца моего в тюрьме?!
— И моего отца, товарищ Сталин, ты сгноил в тюрьме!
Ой, что тут началось: все расшумелись, как гуси; все кричали: — Отвечай, товарищ Сталин, осел ты или генералиссимус?
И вдруг слышат:
— Простите, товарищи.
— Нет, ты отвечай нам: осел ты или генералиссимус?
И после некоторого молчания:
— Осел, — ответил товарищ Сталин. — Но, однако, братья и сестры, я кроткий осел.
Мы, услышав такую поправку, надо сказать неожиданную поправку, переглянулись, как бы говоря друг другу: однако, какая поправка! Наш сумасшедший спирит, представьте такое, так к нему и обратился, с таким, я хочу сказать, достаточно вежливым вопросом:
— Товарищ Сталин, а какая разница: между ослом и кротким ослом? Есть ли разница? И большая ли она?
— Да, братья и сестры, разница есть. И даже большая разница. Потому что, я думаю так, осел — это любой человек, это и всякий коммунист, который живет без Бога, убежденный, что Бога нет. Но есть и такие коммунисты, которые приходят к вере, наконец, и тут, пожалуй, не столь уж важно когда: некоторые коммунисты приходят к вере скоро, а некоторые коммунисты приходят к вере очень даже не скоро. Понимаете, братья и сестры? Это очень важно понимать!
Мы снова переглянулись, как бы говоря друг другу: а ведь это и действительно так, потому что не все коммунисты ослы; но есть и такие, которые после трудных, а то и так даже бывает — после труднейших раздумий! — они приходят к Богу.
— Вот она, какая кротость! — говорил я вслух. — Это когда, братья и сестры, некоторые коммунисты приходят к вере; но ведь их тоже надо пускать в расход?! Их расстреливает лично сам Лаврентий Берия. А товарищу Сталину их, таких соратников-то своих по партии, жалко, так жалко, что он укрощает в себе ее, такую змею-жалость. Понимаете, что значит кроткий осел? Это — да, осел, но который умеет укрощать в себе змею-жалость.
— Кроткий осел, — продолжал я, несколько копируя вождя народов, — это когда соратников-то своих по партии, — скажем, таких, как Николай Бухарин, которого товарищ Сталин любил, так любил, что уже перед самым расстрелом его даже зашел к нему в камеру и сидел молча, глубоко задумавшись. О чем он думал? Какие думы были в его кроткой ослиной голове? Ведь он, соратник его по партии, Николай-то Бухарин, после труднейших размышлений в одиночной камере, перед товарищем Сталиным встал на колени и просил пощады. И как сердце задрожало в груди! Товарищ Сталин положил даже голову на грудь его, Николая Бухарина, но потом вдруг резко встал и, смахивая слезу с глаза, выбежал вон из тюрьмы. Подскочил Берия, спросил только взглядом: что делать? Товарищ Сталин отвечал: “Мне очень Бухарчика жалко; но царство ему небесное”.
— Кроткий осел, — продолжал я, — это когда он, братья и сестры, даже Максиму Горькому, просившему за мальчика, которого посадили с отцом и братьями его и которые работали по двадцать часов в сутки там, на Беломор-канале: “Дяденька Горький, — Максимушка мой золотой, спасите!” — и дяденька Горький просил за мальчика, он сказал Сталину: “Я обещал мальчику, что его освободят, товарищ Сталин. — “Что же вы, Алексей Максимович, телеграмму мне не дали. Какая жалость! И мальчика, и отца его, и всех его братьев, — Сталин смахнул слезу с глаза, — расстреляли!”
3
— Это правда? — спросил спирит почему-то у Хрущева. — А, Никита? Ведь тогда и ты был на Беломор-канале?
— Неужели я помню такие детали, — отвечал Никита.
— А какие, ты помнишь? А, Никита?
— Как самогон пили — помню! Как на гармошке играл Ворошилов — помню! Как Семен Буденный с одного взмаха пополам перерубал свинью — помню!..
— А почему вы самогон пили? Что: водку с коньяком жалели?
— Хе! — хекнул Никита Сергеич. — Чай, он не разрешал нам выпивать. И мы научились по ночам гнать самогон!
— Он — это кто?
— Товарищ Сталин. Я его за это ненавидел.
— И отомстил за это?
— За это — это за что?
— Ну, за самогон-то?!
— Да что самогон, товарищи, я ему предлагал уже тогда коммунизм объявить; но он отвечал: “Погоди, Никита. Ты чересчур человек горячий. Надо сперва его построить, а потом, Никита, объявить”. И он посылал меня строить тюрьмы и лагеря, говоря: “Вот это и будет коммунизм. Понимаешь?”
— Товарищи! — закричал спирит. — Понимаете? Вы понимаете, какой замышлялся русский коммунизм?!
Народ в палате зааплодировал. Почему? А Бог его знает почему. Впрочем, может быть именно потому, что многие вспомнили Хрущева, которому аплодировали много, почти каждый день. Так часто любил он выступать!
— Вот кто был осел, так это уж действительно! — говорили про него в палате. — всю природу загубил, подлец. При нем везде висели лозунги: “Коммунизм есть Советская власть, плюс — электрификация всей страны, плюс — химизация всей страны”. Помните?
— Да как такое забыть! Наделали столько химического удобренья, столько его навозили на поля, что по весне, когда начиналась распутица, оно поплыло и в реки. Помните?
— Как не помнить? Вся рыба погибла: и в реках, и в озерах.
— Экологический был осел!
— И, говорят, выпивоха был знатный?
— Нет; знатный выпивоха — это был Леонид Ильич Брежнев. Писатель, говорят, был?
— Как же! “Малая земля”, “Целина” и еще какое-то произведение написал.
— Сам написал?
— Да нет, конечно. Когда ему было писать? Он, практически, не просыхал.
— От успеха, пожалуй, пил? Заслуженный успех!
— Да, конечно, сам себе премию дал.
— Какую? Брежневскую?
— Ленинскую.
— А как его назвать? Как его назвать для истории?
— Пьяный осел.
4
— А вот Горбачев, между прочим, не пил. А в итоге-то что? Родину предал.
— Напротив, Патриарх всея Руси Алексий Второй говорил про него, что при нем празднование 1000-летия стало, по сути, вторым Крещением Руси. И еще, вот как про генсека Горбачева Патриарх говорил: “Михаилу Сергеевичу я все-таки благодарен за его понимание, на мой взгляд, главного: вольно или не вольно наш генсек осознал, что вести войну с Церковью и верой значит вести ее со своей собственной душой”. Каково?
— Считай, в святые попал.
— Святой осел!
5
— А что сказать про Бориса Николаевича Ельцина? Много ли он сделал хорошего для нашего Отечества?
— Много-немного, а все-таки есть и у него положительное качество.
— Какое?
— При нем, товарищи, хоть и пришла наша страна в совершенный упадок, так, что дальше уже падать было некуда. И вот, находясь в таком положении, конечно, стране нужен был новый президент, который бы ее, нашу многострадальную Россию, вывел хотя бы из кризиса, уже тогда затяжного кризиса.
— Из какого? Из такого: сердце России останавливалось. Вы думаете, сердце Ельцина и сердце России — это простое совпадение? Нет, ему шунтировали сердце потому, что Господь нам Россиянам, показывал: вот, такова и Россия!
— А каким он останется в истории? Как его будут звать?
— Шунтированный осел!
ТЕМНИЦА
1
Атеист в беседе с отцом Александром привел известные евагельские слова: Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч. И говорит:
— Я не понимаю этого, отец Александр.
— Чего ты не понимаешь?
— Ну, отец Александр, а почему не принести мир на землю?
— Какой мир?
— Ну, скажем, почему бы Богу не примирить в России белых и красных? Ведь это как было бы хорошо?! Сколько погибло людей! Сколько пролилось крови! Или, скажем, почему бы не примирить немцев с русскими? Если хотите, даже таких непримиримых врагов, какими были товарищ Сталин и Адольф Гитлер… а? Почему бы их не примирить? Хотя бы ради выгоды, и не малой выгоды, — ведь, сколько миллионов погибло людей во Второй Мировой войне?! Понимаете, отец Александр, почему меня возмущает это: не мир пришел Я принести, но меч.
— Но, сударь, евангельские слова: не мир пришел Я принести, но меч, — глубже, чем примирение белых и красных.
— Тогда о чем они?
— Это вот как надо понимать. Читай это так: “Не для того пришел Я, чтобы примирить истину с ложью, мудрость с глупостью, добро со злом, правду с насилием, скотство с человечностью, невинность с развратом, Бога с мамоной; нет, Я принес меч, чтобы рассечь и отделить одно от другого, чтобы не было смешения”.
— Да что мне до этой вашей религиозной философии? Я хочу жить, а не философствовать. Я и слова Христа понимаю только в своей житейской истине: “Не для того пришел Я, чтобы примирить Олимпийские игры с христианством, положение королевы красоты с положением простой скромной крестьянки, положение танцора сексуальных танцев с положением простого тракториста, наконец, самого Бога примирить с мамоной — или, точнее сказать, с Золотым тельцом, благо он давно уже внедрился не только как масонство на одной Руси, но практически во всем мире. Так что, я хочу сказать, теперь уже невозможно рассечь одно от другого, чтобы не было смешения. Да и зачем рассекать, когда и нам видна, ведь, ясна польза от Золотого тельца, вами именуемого мамоной, ведь — это большая польза даже и для всего мира. Да. И не только в европейском варианте, но и в олимпийском — понимай, как во всемирном! — тоже большая польза для всего человечества.
— В каком варианте? Если примирить олимпийские игры с христианством?
— Да, батюшка; да, для пользы людей всей планеты, почему бы и не примирить их?
— Веру в Христа и Олимпиаду, которую проводят Великим постом в Канаде?
— Да, отец Александр.
— Для пользы?
— Для пользы.
— Нк-ка, пожалуй, покажите мне, сударь, хотя бы один такой полезный случай для Великого поста и христианства?
— Я вам не один, а много таких случаев могу привести.
— Не надо много, ты хотя бы один приведи.
— Что такое Олимпиада? Разве не будет истиной, если я вам скажу, что она есть для всей планеты великий праздник? А что такой Великий пост и христианство? Это, мало сказать, издевательство над здоровым телом, которое просит и пива, и вина, и яиц, и мяса; но это еще и скука, просто скука и больше ничего. Не так ли?
Отец Александр почесал затылок.
— Так вот, — продолжал Атеист, — если эту мою мысль примирить с истиной? А она есть, как вы понимаете, уничтожение на земле не только Великого поста, но и скучной жизни. В этом случае, батюшка, что у нас получается? Польза. Огромная польза. С одной только нашей стороны, отец Александр, мы воспитали бы двадцать, — если не все сорок, — миллионов юных спортсменов. А? Вы довольны таким моим ответом?
Отец Александр пожевал губами, как бы пережевывая то, что ему предложили скушать.
— Ну, а как можно примирить положение королевы красоты с положением простой скромной крестьянки?
— Ну, отец Александр, это совсем просто. Что есть королева красоты? Какая, я хочу сказать, простая скромная крестьянка не захотела бы стать королевой красоты?
— Но как их уровнять в вере христианской, в которой, увы, надобно соблюдать и Великий пост?
— Да очень просто. Надо всем глупым попам говорить, что королева красоты — все такая же христианка, но только внешне более красивая, чем простая, не очень красивая крестьянка.
— Сударь, — говорит священник Атеисту, — это все равно, что добро со злом примирить?!
— Пусть так, отец Александр, пусть. Ведь всякое добро — это есть не что иное, как потенциальное зло. И наоборот, зло есть не что иное, как потенциальное добро. Стало быть, они уже и сами себя примиряют, да, примиряют друг перед другом. Понимаете?
— Понимаю. Ну, как танцора сексуальных танцев примирить с положением простого труженика, тракториста?
— Об этом даже и думать не надо. Благо танцор сексуальных танцев танцует так здорово, что простой тракторист, глядя на него с восхищением, всегда ему аплодирует. И, стало быть, секс уже примирил их. Не так ли?
— Пожалуй, так. Ну, а Бога как примирить с мамоной или, как ты говоришь, с Золотым тельцом, который действительно внедрился прочно в жизнь людей всего земного шара… а?
— Мамона — это богатство. Так?
— Так.
— Так вот, если часть богатства людей — десятину, скажем! — отдать на строительство храмов и монастырей, то, спрашивается, это разве не есть примирение?
— Да, конечно, это есть примирерие.
— Хотя, отец Александр, как в ваших устах серьезно звучит: как примирить Бога с мамоной, или с Золотым тельцом, который стал не у евреев только нужным, но и русские люди иго это почувствовали. Но я говорю: иго от мамоны — благо, а бремя — легко. Как и Христос говорил! Востину, воистину это так. Ну, как же она, мамона не благо; и если она приносит некоторое страдание человеку, то, конечно, это страдание легкое.
— Вот оно как! Какая, однако, философия!
— Или, скажем, вот еще конкретный пример. У олигархов наших, русских, миллионы и даже миллиарды народных денег. Как примирить их с теми нищими, которые живут за чертою бедности и которые говорят, что это наши, народные деньги. Ну, во-первых, если такие деньги есть у Абрамовича, то это деньги его, а не народные, благо он и тратит их так: желает купить яхту за миллиард долларов — покупает, желает купить английский футбольный клуб — покупает; во-вторых, когда говорят, что он народные деньги тратит — это не верно; да, не верно, потому что все в мире принадлежит Творцу Небесному, а у человека ничего, да, ничего нет своего: и богатство, и дар речи, как и самая душа — все это от Господа. Ну, и выходит: как сердиться на Господа Бога, когда Он Абрамовичам дает большие деньги, а русскому народу — малые, такие, что они в большинстве своем все живут за чертою бедности. А, — засмеялся Атеист, — хорошо, нормально я примирил Бога и мамону?
— Интересно. Может, еще что-нибудь нам расскажите, сударь?
— А что вы хотите, что бы я вам рассказал?
— О примирении Бога и мамоны, это ведь очень интересно. Что есть бремя и иго Господнее, это тоже очень интересно. Не хотите? Ну, тогда послушайте меня.
Священник опять пожевал губами, — привычка у него такая, — и начал так: — Иго, говоришь, благо, а бремя Его легко? Нет, сударь, это ты глупости говоришь. Его иго тяжелое, даже очень тяжелое. Вот, сударь, чтобы много мне не разглагольствовать об этом, как ты любишь разглагольствовать, я назову одного святого — Симеона Столпника, который стоял на столпе, — отсюда и столпник, — представь, восемьдесят лет, и обрати внимание: он стоял три года на одной ноге. Он, сударь, достоялся до того, что из ноги его больной вниз со столпа, на котором он стоял дни и ночи, падали черви. Они, однако, пока летели со столпа на землю, превращались в жемчужины. А прожил он более ста лет, питаясь только хлебом и водой один раз в неделю. Но как он их, восемьдесят лет стояния на столпе, прожил? Он просил Господа Бога, простояв на столпе первые три года, слезно просил: Господи, пошли мне смерть. — Стой, Симеон, — отвечал Господь. Стоит он еще три года, и опять просит слезно: Господи, пошли мне смертушку. — Стой, Симеон, — отвечал Господь. И вот так, представь, все восемдесят лет… а? Разве можно сказать про иго Его, что оно — благо, а бремя — легко? Понимаешь, Атеист, какие они, иго Его и бремя?!
— А что такое иго и что значит бремя?
— Иго значит служение, а бремя означает страдание.
— И зачем это все нужно?
— Так воспитывается кротость и смирение. И если бы он, преподобный Симеон Столпник, хотя бы и на восьмидесятом году стояния на столпе, воскликнул слезно: Все, Господи, не могу я больше! Христианское послушание его не имели бы никакой ценности. А нужно это нам в назидание, сударь, нам, современным христианам, которые считают, пожалуй, многие люди Господнее иго уже даже и не благим и бремя невыносимым, так что русская поговорка: Христос терпел и нам велел, — она корнями своими произросла вот от таких кротких и смиренных святых, каким был преподобный Симеон Столпник. Впрочем, ныне мирянам, конечно, Великий пост кажется многим людям глупостью, когда, действительно, здоровому человеку, как ты, хочется и пива, и вина, и яиц, и мяса, и тебе, да, конечно, кажется, Атеист, Великий пост — это глупость и больше ничего. Но глупо это только с атеистической точки зрения, но истина здесь иная: если человек, не знающий даже молитву Отче наш, начнет молиться самостоятельно, то он будет сатане молиться.
— Почему?
— Потому что нельзя служить сразу двум господам: служить можно либо Богу, либо диаволу. Ну, а поскольку человек не знает, даже не выражает своим словом молитву Отче наш, то, конечно, он будет молиться кому? Сатане. А тот не дремет, у него как раз вот на такой случай уже готовы сети, сети миродеожца. Вот что такое смирение и кротость преподобного Симеона Столпника. Вот какое назидание!
— А наш Серафим Саровский…
— Что?
— Уступал преподобному Симеону Столпнику?
— Никак. Наш Серафим — он, хоть и земной серафим, но подобен небесным серафимам. Его пламя любви к Господу, было редчайшим пламенем любви. Он тысячу дней и ночей простоял на своем знаменитом камне, с подругами своими — с молитвами Господними. И вот, сударь, на таких молитвенниках, только на таких, сударь, Атеист ты наш, можно вполне увидеть то, почему Господь говорил так: иго Мое благо, а бремя — легко. Да. Но, Атеист, опять же я тебе говорю: почему Господь так говорил, что иго Его — благо, а бремя — легко? Это он говорил не для таких людей, как ты, Атеист, — нет, Он это говорит для святых людей из монахов, чья жизнь — не рай, а страдание, которое способно перенести только исключительно преданные Христу люди. Вот для этих людей иго Христово — да, воистину благо и бремя легко, ибо Христос — их любовь и надежда. Для них со Христом и на кресте легко, и в гробу светло, и в аду сладко, — это так говорил святитель Николай Сербский. И спрашивает: — А ты, сударь, молитву Отче наш знаешь?
— Нет.
— Не знаешь молитву Отче наш? — спросил отец Александр удивленно. Но тот ему отвечал:
— Да, не знаю. И знать не хочу.
Священник, услышав такое, опять пожевал губами.
— А почему верующие люди ходят в церковь — знаешь?
— Нет.
— Они ходят для того, Атеист, чтобы исповедоваться. Чтобы Господу нашему исповедовать грехи свои, которые жгут душу христианина так, что она вопит: иди, окаянный, в церковь Господню и расскажи все со слезами Господу. Это — во-первых. Во-вторых, чтобы там причаститься. А некоторые еще и для того ходят в храм, чтобы на службе постоять всем вместе и чтобы по петь, когда там наши брать и сестры после исповеди причащаются, а священник говоря: “Причащается раб Божий Димитрий”, — и в открытые уста ему из чаши кладет тело Христово, голубчик ты мой, Атеист, под пение всех прихожан: “Тело Христово примите, Источника Бессмертного вкусите”. Понимаешь ли ты, о чем они поют?
— Глупость они поют!
— Ну, нет, голубчик. Они-то вот, как раз и не глупые. Не ослы! Так святитель Иоанн Златоуст людей называет, таких, как ты, Атеист. — Кто знает молитву Отче наш? — обратился наш священник к народу, который собрался в нашей палате и все внимательно слушали их, отца Александра и Атеиста.
— Отче наш иже еси на небеси, — начал молиться Ванька Наш. Да как хорошо начал. Он упал на колени, потом стукнулся лбом об пол — и завыл, так завыл, что слова его молитвы проникли и мне в самую душу. И я тоже упал на колени и стал, как он, молиться. И стало слышно, как все наши больные опускаются рядом с нами на колени и лбами стучат они об пол, и вопят они громко, так, что прибежали даже санитары.
— Кто вопил? Ты почему вопишь?
А я и внимания на них не обращаю.
— Ах, ты сукин сын! В темницу его!
И, скрутив мне руки на спине мокрым полотенцем, они меня повели в темницу. И набралось нас там много, потому что и в других палатах тоже также громко завопили. Но о том, что делалось в темнице, я расскажу уже в другой главе.
2
Темница — это лечебница, лечебница души, а не тела. Да и зачем надо лечить тело. Оно — вещественно, оно создано для червей; но душа создана Богом для Неба.
Здесь, особенно в темнице, это видно и понятно хорошо. Потому что человек здесь теряет свое тело не по дням, а по часам, благо человека тут не кормят, даже кислыми щами, которые не всякая собака будет есть, так что даже за одни сутки человек здесь, потеряв окончательно свой вес, делается желтым и сухим, как сено.
Здесь, особенно в темнице, наконец, человек понимает, что у него все не его: и богатство, и дар речи, и самая душа; ибо и она от Господа. И как же здесь человеку хорошо побыть на покаянии, которое проводит отец Александр. Какая очередь к нему выстроилась! И как все откровенно признаются в грехах своих.
— Ну, королева красоты, — говорит он молодой женщине, — исповедуйся. Пока жива, а то уже ангел смерти хочет принять в свои руки грешную твою душу. Признавайся, блудница, в чем твой главный грех.
— У-у-у! — завыла королева красоты. — Я убила младенца в утробе.
— Аборт сделала?
— И не один, батюшка. У-у-у, — опять завыла она таким голосом, что без сомненья ее стало слышно на небесах. Однако ее признания до того вопиют, что может быть и про нее на небесах думают: вот как надобно каяться! Она так вопит, вспоминая, сколько абортов сделала, что вся эта очередь, состоящая из женщин, начинает вопить, как голодные волчицы; они решительно все в таком же грехе повинны.
— Батюшка, я маму обидел, — исповедуется ему молодой человек, раб Божий Димитрий. — Она однажды не дала мне на похмелку. И я, батюшка, ее ударил.
— Как ударил? — спрашивает батюшка удивленно.
— Да, ударил, подлец, колом ее по спине. И она подняла лицо и руки к небу. И сказала: “будь же ты проклят, сын мой!”
— Ой, какой грех! Как можно поднять руку на родную мать… Проси, проси Господа о пощаде.
— Господи, прости! Прости, если можно!
И ответил Господь молодому человеку:
— Ты проси мать свою, раб Божий Димитрий. Твое прощение зависит только от нее.
— Матушка, слышишь ли ты меня? Я больше не буду!
— Слышу, сын мой, слышу. Изболелось все сердце мое, материнское. Уж я так тебя люблю, что все давно тебе простила. Господи, прости моего сына. Он больше обижать меня не станет.
— Не станешь обижать мать свою, Димитрий?
— Не стану, Господи.
3
— Ну, а за тобой какие грехи? — спрашивает исповедник чемпиона по боксу.
— Отца родного припечатал, — говорит слезным голосом чемпион по боксу.
— За что?
— Да тоже за это, батюшка. Не дал на похмелку мне.
— А ты или выпиваешь? Как можно спортсмену выпивать? Это худое дело!
— Да вот я через это и стал такой худой. У меня тело было мощное, как у Геркулеса. А как стал выпивать — меня потянуло в пьянку. Деньги, все боксерские деньги, какие были у меня на сберкнижке, ушли, исчезли как дым. Батяня, — вдруг закричал боксер, — прости меня. А, батя, простишь?
— А что же мне с тобой делать. Прощу, конечно. Но ты уж, сынок, меня не бей больше. Даешь слово, сынок, вот здесь на святой исповеди, перед самим Господом Богом?!
— Даю слово, отец. Больше не буду.
Исповедник накрыл его полой своего халата, перекрестил и, велев целовать Крест и Евангелие, пригласил следующего. Им оказался Атеист.
4
— Атеист, ты понимаешь, конечно, что в темницу нас не случайно поместили — но зачем? Для чего? — спрашивал отец Александр. И тот ему отвечал:
— На смерть. Мы, видно, слишком дорого обходимся для нашего нищего государства. Впрочем, мы — все люди — созданы для смерти.
— Конечно.
— А поэтому я буду и говорить с тобой так, как должно говорить смертнику со смертником. Согласен?
— Согласен.
— Что значит примирить королеву красоты с образом жизни простой крестьянки. Я говорю — с образом, потому что всякая королева красоты считает, что она, помимо того, что красивая, еще и образованная. Но в основе образования ее стоит образ — какой? — ведь, не Божий, а образ разврата, образ проституции; потому что выбор королевы красоты — это лишь хитро прикрытая торговля белыми, впрочем, и черными рабынями; но достаточно проследить судьбу многих из королев красоты в Европе, — и что мы увидим: дикие браки, внебрачные дети (бедные дети!) сенсационные брачные процессы, самоубийства… а вы говорите, Атеист, что надо примирить их, королев красоты с образом жизни простых, скромных крестьянок. Понимаете ли вы, сударь, какую страшную глупость говорите?
— Теперь понимаю. Простите.
— И что значит примирить Олимпиаду с Великим постом? Что такое Олимпиада? Это языческое спортивное торжество, где в первую голову видна гордыня. И вот какая: я выше всех прыгаю, я лучше всех стреляю, я лучше всех катаюсь на коньках, делая четырехмерный прыжок! Я. я, я… И что такое Великий пост? Он тоже есть торжество, но только торжество такой скромности и кротости, что христианин говорит себе: Господь Бог и то постился, ел Он только ячменный хлеб и пил одну воду. А ты кто такой, чтобы позволять себе всякие жирные продукты Великим постом?! Понимаете, сударь, почему Господь принес на землю меч, духовный меч; а духовный меч — ведь это Божие слово.
— Теперь понимаю. Простите.
— И что значит примирить Бога и мамону? Мамона — это и есть королева красоты. Красота — самое непреодолимое искушение, сударь, как и мамона — она, пожалуй, даже еще более страшное искушение; я говорю так, потому что из века в век оно торжествует, это страшное искушение; так что уже и нет никакой надежды, что эта королева красоты — Мамона! — перестанет когда-нибудь искушать их, простых скромных крестьянок. И вот ее-то, Мамону — королеву красоты, Атеист, вы предлагаете примирить с Богом? О, сударь, да понимаете ли вы, как это глупо?
— Теперь понимаю, отец Александр. Простите, я простой смертный человек, рожденный для смерти, властительницы всего грешного мира — госпожи Смерти.
— Нет, сударь, мы — все люди без исключения — сотворены для жизни вечной в Царстве Небесном.
— Да? Но как туда попасть: возможно ли это?
— Конечно, возможно. Прежде всего человек, живя в мире грешном, должен с Божией помощью преодолевать в себе самые непреодолимые искушения. Для королевы красоты — красота; для олимпийского чемпиона — всегда быть лучшим, первым спортсменом; для олигархов оно — быть самым богатым человеком; для ученых оно — стать академиком, обязательно стать надо академиком; но, увы, это вот есть сети миродержца.
— Удивительно! Даже академики, казалось бы, очень умные люди, но и они находятся в сетях миродержца. Это, пожалуй, простительно королевам красоты — они наивные. Это, пожалуй, простительно олимпийским чемпионам — они такие же, не сильно умные, но олигархи… ведь они умные, ведь, чтобы заработать миллиарды — для этого надо много ума. Но и они почему-то не могут преодолеть искушения стать богатыми; тогда как, пожалуй, ведь они самые бедные и несчастные; да, потому что оказаться в аду, в геенне огненной — при таком-то огромном богатстве — это конечно достойно только одного восклицания: о, бедные и несчастные!
5
— Как ты умно стал беседовать! Просто поразительно, какие произошли в тебе изменения. Вот она как действует на человека!
— Кто она?
— Темница.
— Да, действительно, она сильно всего меня изменила. Я даже о мамоне сейчас думаю совершенно под другим углом.
— Да?
— Да, отец Александр.
— И под каким углом ты видишь теперь мамону?
— Это она планету сделала такой.
— Какой?
— Цивилизация и прогресс сделали ее такой.
— Какой?
— Они ее засорили, закоптили, загадили.
— А лучше сказать, мой милый, засрали.
— Да, это будет точнее. Ведь что делают заводы, фабрики, а особенно машины. Их наделали столько, что жить на планете нашей стало плохо. Очень плохо. Людям, живущим особенно в больших городах, в домах, вблизи проспектов, стало практически жить невозможно. Одна сигнализация чего стоит! Какой-нибудь прыщ, мильтонишка, когда проезжает по проспекту, он так, паразит, сигналит: она у него и плачет, и смеется, и хохочет, и стреляет в души человеческие. Ну, как можно жить людям, скажем престарелым и уже пенсионного возраста, в таких условиях? И кто им позволяет? Власти. Они точно ее, милицию, боятся?
— Да может, и боятся. Потому что, если бы они ее не боялись, то был бы порядок. Хоть какой-нибудь, но был бы.
— Вот, отец Александр, как я теперь думаю про мамону. Эта она наделала столько машин на планете, что ныне уже стало дышать нечем. Это она ее превратила в свалку, в отхожее место. А самолеты, что делают с атмосферой?
— И прибавьте еще, мой милый, что делают космические корабли? Ведь и они так замусорили, так загадили около земное комическое пространство, что если мы будем жить без Бога, то на нас посыплются сгоревшие отходы, как дождь.
— Какой ужас! Но какой вы стали умница! Это действительно, деяния ее, мамоны, с мужем ее Золотым тельцом. Просто удивительно, как на вас благотворно повлияла темница!
6
— Да, тебя не узнать, мой милый! — сказал исповедник Атеисту, который до того изменился даже внешне, что это был уже не человек, а мумия. И эта мумия отвечала отцу Александру: — Я уже и сам понимаю, что уже не жилец на этом свете. Но вот, отец Александр, о чем я думаю. Когда мы с вами говорили о Господе нашем Иисусе Христе, что Он принес меч, а не мир на землю. Это меня возмущало. А теперь, думаю я вот о чем. Не потому ли оказался я вот в этом аду, — он посмотрел на темницу, — ведь это ад, отец Александр? И вот, я теперь здесь думаю, это Господь мне показывает: Вот если бы Я пришел на землю, чтобы примирить свет с тенью, планета Земля превратилась бы скоро в ад сумасшедших людей.
— Зато я понял здесь, отец Александр, что такое небесный огонь любви, который бросил на землю Бог людям, так что планета сделалась вся цветущая, на ней все дышало воздухом, все, начиная от муравья и не кончая китами — в океанах, а слонами — на континентах земли, где фауна и флора это вот и есть результат ее, любви небесной, на земле, где проживает племен и народностей не меньше, чем звезд на небе. И я понял здесь, находясь в этом аду для сумасшедших людей, отец Александр, я понял одну простую истину: вот как надо любить Бога, а не мамону, не Золотого тельца, да, вот как надо любить истину, а не ложь, вот как надо людям земли творить добро, а не зло. И надо ненавидеть насилие, всякое скотство и разврат. О, братья и сестры, как же мне мил теперь Божественный меч, который называется Словом Господним. О, братья и сестры, как сладко мне умирать, хотя бы и при сознании, что прожил я свою жизнь не так, но вот здесь, умирая, я понимаю теперь, почему на апостолов в Пятидесятницу опустились огненные языки, языки, да при том огненные, потому что всем племенам и народам на земле желать надобно иметь именно такую же вот пламенную любовь к Языку, к Слову. Там, там она — любовь такая — в раю, в Царстве Небесном. О, как желал бы я посмотреть на тот счастливый мир хоть бы одним глазком!
— Да, мой друг, мечта твоя очень, очень хорошая.
Атеист вяло улыбнулся, говоря: — Что поделаешь: красиво мечтать не запретишь. Но зато я, отец Александр, находясь здесь, в темнице, в этом аду для сумасшедших, знаете, понял одно очень тонкое евангельское место, пожалуй, мало кому понятное, потому что, читая Евангелие, люди не о том думают, а именно: что собою значат пять хлебов, которыми Господь накормил своих соплеменников, знаете, весь тот народ, который все время шел за Ним всюду, когда Он проповедовал; пять хлебов, братья и сестры, это коммунизм, святой коммунизм в Царстве Небесном, но как поняли Его соплеменники? — совершенно так же, как мы поняли Никиту Сергеевича Хрущева, который, бывало, говорил всегда горячо, восторженно и даже убедительно, да, убедительно. Потому что, слушая его, бывало, я думал: какая хорошая скоро жизнь будет, мне даже работать не хотелось, мне хотелось пойти на пляж, покупаться, позагорать, потом, вернувшись с пляжа, зайти в столовую и поужинать бесплатно, благо он говорил, что скоро все столовые будут кормить нас бесплатно, только рестораны останутся платными, ну и Бог с ними, думал я, зачем мне ресторан, когда и в столовой хорошо, нормально кормят, а потом пойду я в кино, которое — Никита Сергеевич обещал! — тоже будет бесплатное, а потом пойду я спать в общежитие с белыми, как снег простынями, а в гостиницу не пойду, потому что Никита Сергеевич говорил, что и некоторые гостиницы сперва будут платными, — вот так же, почти также поняли соплеменники Его, Христа, а потому-то вот Он и сказал им, — примерно так:
— Ваш отец диавол, а вы — дети его, жестоковыйные!
Вот и я, находясь здесь, в темнице, в этом нашем аду для сумасшедших, теперь думаю, теперь я мечтаю только об одном: эх, посмотреть бы на святой коммунизм в Царстве Небесном, хоть бы одним глазком глянуть!
— Нынче же будешь здесь, сын мой! — был голос ему оттуда, а он, услышав это, так обрадовался, что вся кровь в нем взбурлила так, что он с улыбкой на лице тут же и умер.
Царство Небесное тебе, брат наш милый!
ЕЛЕНА И ДЕМОН
Труп его бросили в кучу мертвых тел, которых за сутки набиралось до двадцати и более, потому что больных в темнице не кормят, или, точнее сказать, кормят проповедями о смерти. Вот, может быть, поэтому он и оставил такую посмертную записку: “В целях экономии для больницы, говорю вам, могильщики, не трудитесь ни сжигать, не закапывать мой труп в землю — зачем? Чтобы кормить червей! — да вы лучше выбросите его в овраг, волкам на съедение”.
— Что, Елена, скажешь? — обратился наш исповедник к Елене Соленой.
— Покаяться хочу, отец Александр.
— В чем конкретно? Говори, и не лукавь перед смертью.
— Я мужика своего, Витьку Парамонова, любила больше, чем Бога. Это, я думаю, грех?
— Не ты первая так любила, но, Елена, это не смертный грех; это не такой грех, чтобы говорить об этом перед смертью… Еще за тобой какой грех имеется?
— Я вела литературу в старших классах. Ну и, естественно, говорила ученикам хорошо про Ленина, про коммунистов.
— И этот грех естественный, а не смертный.
— Но дело-то в том, когда я ученикам хорошо говорила про коммунистов, мой мужик Витька застрелил двух ярых коммунистов…
— Двух? Только двух?
— Да, отец Александр, двух. Двоих, правильнее сказать.
— Ну, это твой муж убил, а не ты. А твой-то смертный грех какой?
— Я вступала в беседы с демоном.
— Так, и далее что?
— Однажды он надо мной посмеялся, называя меня трусихой.
— Так, и далее что?
— Ты, говорит, про Бога боишься на уроках беседовать с учениками, а про Ленина ведешь беседы с удовольствием. А ведь он, — говорил мне демон размыслительно, — не Бог, Елена.
— Правильно он тебе говорил, И хорошо он делал, что называл тебя трусихой и смеялся над тобой.
Елена покраснела и, прищурившись, говорит исповеднику:
— Да мы, преподаватели, все тогда боялись вести беседы про Бога. Ведь за это нас могли уволить с работы. Но однажды демон говорил мне во сне восторженно про Господа Иисуса Христа.
— Что именно, — спрашивал отец Александр, — не помнишь?
— Как же, помню. Мне врезалось это в память, как, бывало, стихи Лермонтова из поэмы “Демон”. Он мне говорил: “Мы часто говорим об огне ненависти, об огне похоти и всякой другой страсти. Конечно, не этот огонь принес на землю Царь Истины и Любви — Христос. Конечно, не этот! Этот нечистый огонь исходит от адского огня падающего на землю. Христос принес тот святой огонь, который в вечности пламенел и от которого сиял и пламенел я тоже, — говорил мне демон восторженно. — Это огонь истиной любви, огонь чистый, Божественный, от вечного Огня, называемого Святая Троица. Пламень Истины, из которого истекает теплота любви”.
— Здорово! — сказал исповедник.
— И я так подумала. И говорила о такой Божественной любви, когда мы проходили в школе поэму Лермонтова “Демон”. Но об этом узнал наш директор школы, он сказал, что уволит меня с работы, если я буду так восторженно беседовать с учениками о Божественной любви. А демон мне во сне опять говорит восторженно: “Это огонь, в котором горит и не сгорает христианин, как купина в пустыне горела и не сгорала. Это огонь, который ощущал пророк Иеремия в своих костях, который направлял его на проповедь истины Божией.
Это тот огонь, что сошел на Апостолов в виде огненных языков, просветив и освятив простых рыбаков, сделавший их величайшими мудрецами.
Это духовный огонь истиной любви, которым Апостолы и христианские миссионеры переродили мир, оживили труд безбожного человечества, очистили его, освятили, просветили. Все, что есть доброго на свете, все это от этого небесного огня, брошенного Господом на землю”.
— Здорово! Демон ли это тебе говорил?
— Слушайте, слушайте далее, что он мне говорил. “Это небесный огонь, которым очищается душа, подобно золоту, очищаемому огнем земным. При свете этого огня мы узнаем путь, понимаем откуда и куда мы идем; познаем нашего Небесного Отца и вечное наше отечество. Этим огнем согревается сердце наше неизреченной любовью ко Христу, как и ощутили это два Апостола в Эммаусе, воскликнув: — Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам?!
— Здорово! Здорово! Нет, это тебе не демон говорил, а твой Ангел-хранитель.
— Да? А почему же меня с работы уволили? И почему у меня крыша поехала?
— Да? Тогда у тебя и крыша поехала?
— Да. И вот теперь, находясь в темнице, в этом нашем аду смерти, отец Александр, как я тоскую о прежней своей жизни — как, знаете, о рае. Но, ведь, также и мой демон, наверняка, и он тоже тоскует о рае, о Царстве Небесном. Да, конечно, он находился в Царстве Небесном еще до того, как поднял их на бунт люцифер, — и всех их, бунтовщиков, из рая выбросили, низвергнули в ад. Но, видно, вспоминает часто он, мой демон, какая была прекрасная жизнь в раю с Господом. Иначе, зачем бы он рассказывал так здорово мне, что я, уже наверняка зная, что меня уволят с работы, говорила снова восторженно ученикам: “Ах, ребята, как нас обокрали! Ведь у нас украли самое ценное, самое главное — Бога Иисуса Христа. У нас украли Его огонь любви. Этот огонь в сердце человека создает неописуемую ревность ко всему доброму. Он радует праведника и мучает грешника. Часто, ребята, мучает он и нас всех, пока не очистимся вполне от всякой неправды и нечистоты. Написано: “Бог есть огонь, сжигающий грешников”.
— Воистину это так, Елена! — закричала вся темница. — Мир тебе и радость от Господа!
И ЗВЕЗДА С ЗВЕЗДОЮ ГОВОРИТ
1
— Ну а вы, уважаемый профессор Казанский, в чем желаете покаяться?
— Я желаю, да, именно желаю: покаяться в гордыне своей и за весь свой диамат. Да, отец Александр, диалектический материализм есть именно такая профессорская гордыня, которая никогда не признается в нищете духовной.
— А вы, профессор, признаете ли себя нищим духом?
— Да, батюшка, признаю.
— Да кто же, скажите нам, вас так образумил?
— Звезды небесные, отец Александр.
— И как же, интересно нам знать, они вас вразумили? Это, признаться, такое трудно нам представить!
— Для Господа Бога ничего нет невозможного. Он сделал так, что я услышал вот здесь, в темнице, то высокое, о чем звезда с звездою говорит: “Подруга, давай помолимся за профессора Казанского, который хотел примирить истину с ложью. Ибо желание доказать миру, что материя — первична, а дух — вторичен, вот это и есть, подруга, его гордая, но ложное желание примирить истину с ложью.
— Слава Тебе Господи, — отвечала звезда небесная звезде небесной, — что Ты поместил его в темницу, очень похожую на ад.
— Да, это хорошо, — отвечала звезда небесная звезде небесной, — благо в аду для сумасшедших людей он теперь видит ясно, почему наука должна быть нищая духом, — и почему, спрашивала звезда небесная звезду небесную, — она должна быть нищая духом?
— Потому что духовная нищета, или сокрушенность, есть особенность наилучших умов, когда-либо бывших в мире. Это сознание своего ничтожества перед величием Божиим, сознание своей греховности в сравнении с чистотой Творца, сознание своей полной зависимости от безграничной мощи Господней.
— Все ученые, — говорила звезда небесная звезде небесной, — дети, шаловливые дети, которые так любят умные игры, что выдумывают всякие забавные научные предположения, как, скажем, академик Опарин, который — воистину был как дитя! — он выдвинул материалистическую теорию возникновения жизни на земле. Он говорил о жизни на земле, как о случайности.
— Это Бог-то случаен? — воскликнули все звезды на небе. — Глупый осел! Да, глупый осел он, академик Опарин!
— Ученые! — говорили звезды на небе. — Они, говоря о сотворении вселенной, называют время творения ее, в совершенно обидных для Бога цифрах, миллиардных цифрах. Они, как дети, забывают, что Бог одним Своим словом или даже только одним Своим помыслом сотворил мир в одно мгновение.
— Увы, они не понимают, что есть Слово. Ослы тоже слушают соловья, но не понимают, кто так на дереве поет? Сколько у них на земле певчих птиц, но они не понимают, что их сотворило Слово. Сколько животных на земле и в океане сотворило Слово! И сколько звезд на небе сотворило Слово!
— А почему они такие, действительно глупые, как ослы?
— Потому что они атеисты. Все атеисты — глупые ослы. Так говорил святитель Иоанн Златоуст.
— Нищий духом, — говорили звезды, — это тот профессор, который сейчас находится в темнице; он так вопит, что его слышно нам во вселенной. Он вопит, как Иов: “Господи! Наг пришел я в этот мир, нагим я и отойду из него”.
— Он что, — спросила звезда небесная звезду небесную, — скудоумный?
— Считай скудоумным, — возразила звезда небесная звезде небесной, — не профессора, который только ограничен в знании, а всякого человека, который хвалится своим знанием. Да, подруга, нищета духовная — прямая противоположность гордости и самохвальству. От глупой гордости и пагубного самохвальства хотел ограничить людей Христос, когда восхвалял нищих духом.
— И за это они Его распяли?
— Да, подруга, за это они Его распяли.
Вот о чем, братья и сестры, звезда с звездою говорит на небе. И вся темница воскликнула, задравши головы высоко:
— Милые звездочки, молите Бога о нас. Милые звездочки, мы скоро прилетим к вам в гости.
2
— Милые звездочки, — закричал я громко. — Я хотел бы знать, зачем нас создал Бог?
— Писатель, — мне откликнулась первая звезда на небе. — Вера наша есть свет. Христос сказал: Я — свет миру. Свет звезды напоминает тебе, писатель, о том свете, которым Христос освещает души людей.
— И чтобы напомнить тебе, писатель, — мне откликнулась вторая звезда на небе, — о светлом характере того святого, перед иконой которого ты возжигаешь свечку. Ибо святые названы сынами света.
— И чтобы служить тебе, писатель, укором за все твои советские атеистические годы, — заговорила третья звезда на небе, — за лень твою и ныне ходить в Божий храм; но ты не ходишь, потому что ты любишь вино больше Бога; но, однако, церковь всегда желает позвать тебя и такого на путь Евангельского света; и чтобы ты ревностнее старался выполнять звездную заповедь Спасителя: — Так да светит свет ваш перед людьми, это — чтобы они и вверху на небе добрые дела ваши видели.
— И чтобы всякая звездочка казалась тебе, писатель, малой жертвой Богу, — говорила на небе четвертая звезда, — жертвой Богу, Который всего себя отдал в жертву за вас, за людей. Вот и мы, писатель, светим светом звездной любви к Тому, у Кого в молитве мы, звезды и люди, просим и жизнь, и здоровье, и спасение, и всего, что может дать только безграничная Небесная Любовь.
— И чтобы наш звездный свет, писатель, — мне говорила на небе пятая звезда, — был устрашение злым силам, которые нередко нападают на людей во время молитвы, и отводит мысли ваши от Творца. Ибо злые силы любят тьму и трепещут от всякого света, особенно же от того света, который принадлежит всем нам, звездам на небе.
— И чтобы, писатель, свет побудил тебя к высокому творчеству, — мне говорила на небе шестая звезда. — Подобно тому, как масло и фитиль горят в лампаде, покорные твоим рукам, так пусть и мысли твои горят в твоих рассказах, всегда написанные от всей души и от всего твоего горячего сердца; но, однако, не надо относиться с ненавистью к коммунистам, благо Господь сказал, возлюби врага своего.
— Да, писатель, чтобы научить тебя всех людей любить: и черных, и желтых, и белых, — мне говорила на небе седьмая звезда, — как звезда не может сама зажечься без Бога, так и сердце твое, писатель, не может возжечься без огня любви нашей.
— И чтобы напомнить тебе, писатель, — мне говорила на небе восьмая звезда, — что Творец мира, прежде всего сотворил свет, а затем уже все остальное по порядку. И сказал Бог: Да будет свет. Так должно быть и в твоей духовной жизни, писатель, чтобы — прежде всего засиял внутри души твоей свет Христовой Истины. А потом уж, помолившись, садись скорее писать.
Да осветит и всех вас, люди, свет Христов!
БЛАГОДАТНЫЙ ОГОНЬ
— Милые звездочки, мы скоро прилетим к вам в гости, — так закричал спирит Валера. — Вот только установлю сейчас я переговоры с Иерусалимом. — Эй, вы там, в Иерусалиме, что у вас за торжество такое, что нам вас слышно здесь, в темнице сумасшедшего дома в Казани! Уж не сошел ли святой огонь на вас, братья и сестры?
— Да, сошел! И мы почувствовали себя, как неземные духи: как бы воскресли! — И сразу везде раздались восторженные голоса. Люди — черные, желтые, белые — стали приветствовать друг друга, даже целоваться стали, — угощаться вином, которое здесь замечательное.
Слышны песни, танцы, пляски. Играла, слышно, веселая скрипка. Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, — поют греки, арабы, евреи, русские. — Слышите вы там нас, в темнице?
— Слышим! Ах, как нам завидно! Ведь мы находимся здесь — все равно, что в аду. Нельзя ли вам и нас здесь порадовать?
— Как и чем мы можем вас порадовать, братья и сестры?
— Вы там помолитесь за нас, несчастных, русских людей.
— Утешься, дорогой брат! Христос воскресе! И мы плачем здесь вместе с тобой: утешься брат. Над Святой Христовой Русью плачем и мы, все православные.
— Утешься, дорогой брат: Христос воскресе! И не спрашивай, брат, за что Бог мучает Россию. В Писании сказано: Господь кого любит, того наказывает. И бьет. Так и написано, что милостивый Бог бьет того, кого любит. Бьет его в земном царстве, чтобы тем сильнее прославить его в Царстве Небесном.
Но с нашим спиритом Валерой стало плохо. То ли он, будучи голодным который день, ослабел; то ли он услышал, как веселятся в Иерусалиме, и на него такой оптимизм подействовал удручающе; он медленно стал оседать на землю.
— Братья и сестры, — заговорил он тихим голосом. — Я в отчаянии. Вот вы слышали недавно, как мы беседовали с Лениным. С Лениным, на которого было и у меня и у вас столько благих надежд. Но он оказался мерзавец. Не так ли, братья и сестры?
— Так, брат, так. Такого другого мерзавца не сыскать во всем свете!
— Вы слышали так же и то, как мы беседовали с товарищем Сталиным. За которого и ныне люди стоят горой, и ныне еще есть много таких людей, среди стариков — особенно; они говорят про него: “Он спас, товарищи, Россию!” Но который, однако, даже не спас своего сына, лицемерно говоря, что он, де, не меняет рядовых солдат на маршалов. Гитлер предлагал Сталину обменять его на Паулюса. Однако, братья и сестры, о чем нам это говорит?
— Что он такой мерзавец, что даже родного сына, родную кровинку не пожалел!
— Да, — закричали наши люди в озлоблении, — как же от такого правителя было можно ожидать справедливости в нашей советской стране?!
— Ужас! Просто волосы на голове встают дыбом, как подумаешь о том, в какое время мы жили!
— Братья и сестры! — вдруг завопил спирит Валера. — Мне стыдно жить на свете! Мне стыдно жить с русским народом! Я прошу вас, распните меня на кресте, как Господа.
Он встал на ноги; действительно, под ним лежал деревянный крест.
— Вот гвозди! — Их достал он из кармана своего халата.
— Вот молоток! — его он достал из-за пазухи. — Прошу вас братья и сестры, о последней милости. Вбейте гвозди в мое грешное тело!
— Ты кричать будешь? Ведь тебе будет больно? Очень больно…
— Не закричу я, говорю вам, братья и сестры, я не закричу!
К нему подошел Ванька Наш, и велел ему ложиться на деревянный крест. Он передал молоток своему другу, Николаю Кадяше, и сказал:
— Начинай, Коля! У тебя удар покрепче, посильнее!
Уже наш спирит лег на свой деревянный крест. Уже Николай Кадяша, взяв молоток в руки, замахнулся, чтобы вогнать гвоздь в его тело с одного взмаха.
— Стойте! — закричал я, вернувшись только что из туалета, который… там везде туалет, кто где хочет, там и оправляется, — стойте!
— Ну, — спрашивают у меня, — что еще скажешь?
— Господи! — закричал я. — Его хотят распять, как Тебя. Не много ли чести для спирита?
Молчание. Господь мне ничего не ответил. Но я, теперь уже почувствовал ответственность, небывалую ответственность за жизнь всех людей на свете. Да. Ведь, практически все люди на земле так живут, страдая и мучаясь, как мы в нашей, будь она неладна, больнице. Да. И я говорю, задравши голову к небу:
— Звезды! Милые звездочки! Что вы скажите нам, если мы сейчас распнем живого человека? Он так жизнь возненавидел, Ленина и Сталина, что уже не хочет больше жить! Потому что, — говорит, — ему стыдно за всю нашу Россию.
— Стыдно ему за Россию? — ответили нам звезды, милые звездочки на небе. — А отчего не привяжетесь вы к тому, от которого нет стыда никому в русской истории?
— Кого вы имеете в виду, какого правителя? — стал спрашивать я, потому что в русской истории, пожалуй, не было такого правителя, за которого не стыдно русскому народу.
— Я имею в виду Сына Божия, — отвечала первая звезда небесная, — с Которым обвенчалась душа русского народа тысячу лет назад. Всякий верующий в Него не постыдится, — утверждает апостол Павел.
— В Него веровали князья ваши, первыми принявшими христианство, — отвечала нам вторая звезда небесная, — веровали и не постыдились.
— В Него веровали ваши старцы, пустынники и подвижники, — отвечала нам третья звезда небесная, — веровали и не постыдились.
— В Него веровали лучшие цари ваши, снимая корону свою, чтобы встать на колени перед величеством славы Его, — говорила нам третья звезда небесная, — веровали и не постыдились.
— Сотни тысяч русских мучеников и великомучеников, ради имени Его, веровали в Него, — говорила нам четвертая звезда небесная, — веровали и не постыдились.
— Сотни миллионов русских людей, мужчин и женщин, юношей и девушек, детей, живущий в этом веке с верою в Него и ныне живущих в бессмертной небесной России, — говорила нам пятая звезда небесная, — не постыдились Его на земле и на небесах не стыдятся.
— В этой мирской пустыне, где жалят и змеи, и несчастные люди, Он единственный Медный Змей, изливающий не яд, а лекарство, — говорила нам шестая звезда небесная. — Посмотрите на Него, как отравленные Израильтяне в пустыне смотрели на Моисеева медного змея. Посмотрите на него, и яд, которым отравил вас мир, выйдет из вас. И вы, как исцеленные, будите через Христа смотреть на людей — смотреть на них с милосердием и состраданием, а не с надеждой, как вы смотрели, бывало, на Ленина и Сталина. Святая Русь всегда ожидала спасения не от таких, как Ленин и Сталин, а от Творца.
И вдруг все милые звездочки вместе:
— Мир вам и радость от Господа!
Наш Николай Кадяша опустил руку, которую — поднял уже было, чтобы заколотить гвоздь в тело нашего спирита. Ванька Наш, подобрав гвозди, которые лежали на полу около креста, положил их себе в карман. А я закричал:
— Вставай! Черт непутевый, вставай!..
Потому что, найдя сверток со свечками, я стал просить у него спичек, но их и не у кого не было.
— Господи, — закричал я, — пошли в нашу темницу Благодатный Огонь!
Вдруг одна свечка загорелась, от нее и другие. Их у меня все сразу расхватали. И вот уже — смотрю — наша темница засветилась, как Божий храм. А поскольку мы все были голодные, а свечи, как известно, делают из съедобного, пахнущего медом, воска, мы их стали есть. Но как странно: Благодатный Огонь не угасал и внутри нас, так что — представьте такое чудо! — Благодатный Огонь горит внутри человека; и человек светится, как луна на небе.
Вот, читатель, чудо какое!
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС
— Ложись! Ложись! — говорил я нашему спириту Валере. Потому что он решил, что распятие закончилось.
— Ваня, где гвозди?
— У меня в кармане.
— Ну-ка, давай их мне.
Он мне их высыпал из кармана на землю.
— Ваня, мало их гвоздей-то. Вот этот вот гвоздь — хороший гвоздь. Длинный, хороший гвоздь. Я его забью ему в глаз.
— Не хочу, — сказал спирит Валера.
— Это очень хороший гвоздь, Ваня. Я его забью с большим удовольствием. Коля, где молоток?
— Вот он у меня, — сказал Коля. И вытащил молоток из-за пазухи.
— Не хочу, — закричал спирит Валера.
— Это как так не хочу. Ты же пожелал распяться, как Иисус Христос?
— Не хочу, — закричал Валера.
А я в это время держал гвоздь, оценивая его достоинства, — по-моему, хороший гвоздь. Как ты считаешь, Ваня?
— Я тоже так считаю, — сказал Ванька Наш.
— Не хочу! — закричал спирит Валера.
— Да в чем дело, — спросил я? — Ведь ты так хотел распяться?
— Я не так хотел распяться?
— А как ты хотел распяться?
— Ну не в глаз же забивать гвоздь?
— Так. Ясно. Ты сукин сын хочешь легкого распятия? Тогда у тебя есть последний шанс. Ты, Валера, должен найти ответ на вопрос. Будет ли Россия или ее не будет? Кричи, как ты умеешь кричать.
Он закричал, он завопил на всю вселенную:
— Господи! Почему Ты так устроил, что в жизни нам так тяжело жить? Ведь Ты говорил иго Мое благо, в бремя — легко. Хотя бы где-нибудь есть этому объяснение?
— В библии. — Ему отвечал голос святого. — Там Исав продает свое первородство своему брату — Иакову, за чечевичную похлебку. И его Исава, — говорится в библии, — Господь возненавидел; а Иакова — возлюбил. Вот тут истина. Она, мой милый, объяснит вам и то, почему Господь Бог возненавидел, к примеру, королев красоты, а простых скромных крестьянок возлюбил. Ведь и титулы королева красоты — это, по сути, все та же чечевичная похлебка. Но для Господа Бога и Олимпиада — это тоже, по сути, чечевичная похлебка; конечно, и мамона вместе с супругом своим с Золотым тельцом — это, по сути, чечевичная похлебка; так что, раб Божий, когда ты говоришь и удивляешься, как олигархи, будучи умными людьми, оказались в сетях миродержца; а как академики, спрашиваешь ты, оказались в сетях миродержца? Да так же, как Исав, так и они тоже. Ведь для Господа Бога, что есть олигархи? Они есть все та же чечевичная похлебка. И что есть для Господа Бога академики? Да конечно, это, — по сути, чечевичная похлебка.
— Но если Исав так легко отказался от своего первородства, которое дарованное ему Богом, — ведь легко, ведь за чечевичную похлебку; то мы теперь давай-ка, брат, посмотрим, как поступают люди праведные. Вот я, к примеру, Симеон Столпник. Я на столпе простоял восемьдесят лет.
— Сколько? — спросил я удивленно.
— Восемьдесят лет.
— Какой ужас! — сказал я, весь содрогаясь от той мысли, что я стою на столпе восемьдесят лет. — Да и зачем это нужно?
Еще я подумал о том, что если мы, люди, будем так жить, то — что это будет за жизнь на земле? И я ему говорю об этом. А он мне отвечает:
— Вот только в этом случае, раб Божий, жизнь будет на планете Земля хорошая. Я на столпе простоял на одной ноге три года. А почему я себя так строго наказал? Я себя так строго наказал за то, что однажды, когда я стоял на столпе, уже, дай Бог мне памяти, семьдесят лет, но тогда-то вот опустилась рядом со столпом огненная колесница, из нее вышел светлый ангел и стал говорить мне, что — это за мою такую верность Господу Богу меня призывают на небеса — в Царство Небесное. Я обрадовался несказанно, так, что и ногу я поднял на колесницу, но еще не забыл я, однако, в это время перекреститься — и, смотрю, колесница исчезла. Как дым! А я, теперь уже поняв, конечно, какая это была колесница, наказал ее, ногу свою, ведь она уже садилось в колесницу, — и вот на ней-то я, на ноге-предательнице, простоял целых три года.
— Да, Господи, Боже мой, у нас у всех такие ноги! — сказал профессор Казанский.
— И руки у нас всех такие! — сказал я.
— И глаза у нас у всех такие! И уши! И души и сердца, — сказал отец Александр.
— И когда я стоял на этой ноге, — продолжал преподобный Симеон Столпник, — которая чуть было не посрамила меня перед Господом Богом, я теперь думал о людях иное, и о всем человечестве теперь я думал — уже так:
— Люди, почему вы такие глупые, как ослы?! Да, ослы; потому что вы поступаете так же, как библейский Исав; он, ради того только, чтобы удовлетворить свой сиюминутный голод в желудке, продал брату Иакову — за чечевичную похлебку! — свое первородство; но ведь и вы, люди, живете на земле совершенно также.
— Как мы живем, — спросил я.
— Наше первородство и отчизна — где? — отвечал мне преподобный Симеон Столпник. — Наша отчизна — это Царство Небесное. Мы созданы Богом для Царства Небесного; а наша жизнь на земле — она, если ее сравнивать с раем, с Царством Небесным, ничего не стоит; это, рабы Божии, если их сравнивать — мои черви, которые из ноги моей падали на землю, однако, превращались в жемчужины.
— Владыко! Ну что нам надо сделать, чтобы наши черви превращались в жемчужины?
— А вот об этом, россияне, вы спросите пророка Иону.
— Пророк Иона, — закричал я. — Что нам делать? Ведь Россия, говорят, обречена.
— А вот слушайте, россияне. Я вам прочитаю кусок из своей книги — из книги пророка Ионы. “ И поверили Ниневитяне Богу: и объявили пост и оделись во вретища, от большого из них до малого.
Это слово дошло до царя Ниневии, — и он встал с престола своего и снял с себя царское облачение свое, и оделся во вретище и сел на пепле.
И повелел провозгласить и сказать в Ниневии от имени царя и вельмож его, “чтобы ни люди, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище, и воды не пили,
И чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилия рук своих.
Кто знает, может быть, еще Бог умилосердится и отвратит от нас пылающий гнев Свой, и мы не погибнем”.
Вот это, Россияне, есть последний шанс вашего спасения.