Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2010
Генрих ШМЕРКИН
/ Кобленц /
Из книги “Кент Бабилон”
Глава 3. ИДЕИ ЛЕНИНА ЖИВУТ И ПОБЕЖДАЮТ
Аппаратуру и инструменты мы хранили в “бочке” — овальном сыром чулане, отведённом под музыкалку.
В прежние века — чулан этот, по-видимому, был камином или частью дымохода.
В бочке витал аромат одеколона “Русский лес”, смешанный с запахом пота и табачного дыма.
Огнеупорные стены были припорошены толстым слоем побелки. Сквозь побелку проступала сажа.
В бочке жил Диоген.
Всё отдам…
Слева помещался шкафчик с эстрадной нашей униформой. Помимо униформы в шкафу хранился полосатый матерчатый матрас.
Не подумай ничего такого, читатель! В бочку не запархивали ночные бабочки, не запрыгивали младые посудомойки…
Закончив работу, музыкальное наше сотоварищество, подобно сельдям, набивалось внутрь бочки. В отличие от сельдей, сотоварищество запиралось в бочке на ключ.
Наступал момент истины.
Барабанист Бонифаций вытряхивал из своего брезентового гульфика (гульфиком барабанисты называют чехол для барабанных палочек) свежескошенные рублёвки, пятёрки и трёшники. Иногда в закрома попадали червонцы и даже четвертаки.
Подсчитав — под надзором недремлющего коллективного ока — дневную выручку, Боня еле слышно (на случай, если за дверью кто-то подслушивает) доводил до нашего сведения сумму.
Например:
“Девяносто девять рублей и хер копеек”.
“Хер копеек” произносилось, конечно, ради красного словца. Копейками с нами никто не расплачивался.
Далее — барабанист воздевал взгляд к потолку, задумчиво прищуривал левый глаз и — через несколько секунд, столь же негромко — оглашал приговор:
“По двадцать четыре рубля и хер копеек — на рыло. Три рубля и хер копеек — в кассу!”.
В переводе на язык Пифагора и Эвклида это означало, что, если число 99 (сумму сегодняшнего парнуса в рублях) разделить на количество не облажавшихся в “Бабилоне” оркестрантов (в данном случае — 4 рыла), то на каждое необлажавшееся рыло выходит по 24 рубля. Неделимый же остаток (3 рубля) остаётся в оркестровой кассе — до завтрашнего делаже.
“Диоген-чувак, извини. Тебе сегодня — хер рублей, хер копеек. Опять пролетаешь”, — весомо добавлял Бонифаций.
Разящий меч Немезиды уже несколько вечеров подряд обрушивался на многострадальную голову Диогена. То была кара за кир, за лажу в “Бабилоне”.
Иногда Диоген пытался возбухать.
Но греческая богиня не давала Диогену спуску.
“Кирять, чувак, надо меньше!” — говорила Немезида прокуренным Бониным голосом.
“Подумаешь, всего-то и выпил — пивка бутылку” — нехорошо улыбаясь, отвечал ей Диоген.
“Тебе же, чувак, специально, ноты положили. Или ты лабать по чувакам не умеешь?!” — подковыривал Диогена барабанист.
По чувакам — у Бони означало “по ним”. По нотам.
Чувак и чувиха служили Бонифацию, кроме прочего, местоимениями; он вворачивал их — куда ни попадя: “На первое попросил у Манюни — окрошечки порцию. Приносит мне чувиха окроху. Я чувиху попробовал — клёвая окроха, только посолить надо. Беру солонку. И тут с чувихи крышечка слетает — не закрученная была — и вся соль из чувихи — мне в окроху. До хера насыпалось. Я чувиху зову, что-то лажа, говорю, перехотел я окроху. Забери, говорю, чувиху на хер и неси, говорю, что там сегодня на второе. Чувиха уносит окроху и приносит битки. Два чувачка таких загорелых, с рисом и с томатной подливкой. И тут к соседнему столику прилаживается чувак и заказывает тоже — окрошечку! Чувиха приносит. Чувак пару ложек сверхаря хлебанул, потом решил гущечки бирлянуть. Зачерпнул со дна, глотнул — и тут у чувака глаза на лоб, на хер, полезли. А это чувиха ему мою окроху принесла…”
Вообще-то — за те три рубля, которые ежемесячно высчитывала из нашей зарплаты гуманная бухгалтерша, нам было положено лишь блюдце винегрета.
Мы же — регулярно, после второго отделения — получали обед по полной программе — с салатом и компотом. Это согревало душу. Особенно в те дни, когда, тряхнув пустым гульфиком, Бонифаций констатировал: “Сегодня, чуваки, опять голяк на хер…”
Разделив (или не разделив) бабки, мы складывали инструменты, переодевались и, хлопнув по пятьдесят капель на посошок, рассасывались по домам.
Иногда, если в общаке нашем появлялась бутылка-другая (от размякших клиентов), мы брали у буфетчика пару бутербродов и задерживались до победного конца.
Диоген распахивал дверь бочки настежь, проветривал своё жилище, затем вытаскивал из шкафчика матрас и гасил свет.
Спать Диогену приходилось на полу.
Укрывался он куском кумачового полотнища с осыпающейся надписью “ЛЕНИНА ЖИВУТ И ПОБЕЖДАЮТ!”
Глава 10. ДЕДУШКА ЯША
Дедушка Яша — мамин папа — был знаменитым на всю Владимирскую подковырщиком.
Узнав, что отец нашёл нам за городом всего за тридцать рублей дачу на всё лето, дед сказал ему без тени улыбки: “Лёва, зачем тратить такие деньги? Отключи свет, вывали себе под окно подводу навоза за пятёрку, и будет тебе дача”.
Во дворе у нас был сад. Четыре яблони, три абрикоса, слива, груша-лимонка, несколько кустов малины. За садом ухаживал дед. При этом я никогда не видел, чтобы он ел какой-нибудь фрукт. Дед окапывал деревья, обрезал сухие ветви, белил стволы, но не вкушал плодов. Особенно тщательно следил он за небольшой плантацией конопли, протянувшейся вдоль сарая.
Каждый год конопля вымахивала выше забора — в полтора, а то и в два человеческих роста.
Осенью дед собирал семена конопли, аккуратно пересыпал их с ладони на ладонь, выдувая шелуху, и упаковывал в коробки из-под спичек. После того, как семена были собраны, дед поручал сбор главного урожая мне. Я брал штыковую лопату, рубил под корень сухие конопляные стволы и складывал их в сарае.
Конопля, объяснял мне дед, нужна для утепления погреба — чтобы не промерзала картошка, заготавливаемая на зиму. Весной дед вскапывал сад, сеял коноплю, а в самом углу двора сажал несколько луковиц мака.
Курил дед исключительно махорку. Иногда он сворачивал козьи ножки, иногда набивал трубку.
Вовка Арефьев, с которым мы часто играли до одури в футбол, рассказывал: “Иду нах хаузе из школяндры, а у вашей калитки дед твой стоит. Вроде, как поддатый, и цигарку смалит. Дым пускает, как паровоз. Я ему: “Дядя Яша, закурить не найдётся?” А он мне: “А я не курю!”
Настроение у деда не портилось никогда. И он всё время, как говорила бабушка, “сосал свою соску”.
На улицу дед выходил, как денди — в отутюженном френче сталинского образца, в галифе, шитых на заказ, и в сияющих хромовых сапожках на высоком каблуке. Роста дед был небольшого.
Летом — регулярно, раз в месяц — нас посещал участковый милиционер дядя Коля. Он проходил сразу к сараю, у которого росла наша конопля, расстёгивал планшетку и доставал какие-то бланки. Прокладывал между ними синюю копирку, присаживался на скамейку и начинал слюнявить химический карандаш. “Конопля, значит, так и не ликвидирована… Придётся составлять акт!” — радостно говорил он, снимая фуражку и тщательно приглаживая вспотевший чуб.
Визиты эти заканчивались полюбовно: во дворе появлялась моя бабушка со стаканом водки и наспех приготовленным бутербродом, дядя Коля прятал бланки обратно в планшетку, отстранял, как правило, бутерброд, выдувал стаканяру, утирался рукавом и, расстёгивая верхнюю пуговичку на своей милицейской рубашке, незло советовал деду немедленно скосить всю коноплю, а он через месяц придёт и проверит.
Дед объяснял мне, где зарыта собака. Оказывается, вышло постановление, запрещающее коноплю. Чушь собачья — будто бы какая-то банда убивает людей, а трупы подбрасывает в заросли конопли во дворах. Как будто бандитам больше нечего делать, и они не могут придумать что-нибудь поинтересней.
Умер дед по-дурацки — в результате элементарнейшей передозировки, от руки врача скорой помощи. Случилось это через несколько лет после смерти бабушки.
Проснувшись среди ночи, мама увидела свет в дедушкиной комнате. Зайдя туда, она застала деда при полном параде — в галифе, кителе и сапогах — в обмороке на кушетке. Мама дала ему понюхать нашатырного спирта, он сразу пришёл в себя, пожаловался на боль под ложечкой и снова вырубился.
Подобное уже случалось однажды с дедом. Молодой ординатор скорой помощи, перепробовав тогда на дедушке кучу медикаментов, нашёл, наконец, нужный и ввёл ему полный шприц.
Когда деду полегчало, ординатор начертал на рецептурном бланке название препарата и сказал маме, что, если когда-нибудь придётся опять вызывать скорую, чтобы она обязательно показала врачу этот бланк. И чтобы тот не вводил деду ничего, кроме записанного на нём препарата. И ни в коем случае не давал обезболивающего.
Итак, следующий раз наступил.
Мама снова вызвала скорую, а когда та примчалась, показала фельдшеру рецептурный бланк.
Дед снова пожаловался на острую боль, фельдшер достал из саквояжа ампулу и сказал маме, что должен сделать укол морфия. Мама возражала, но, видать, недостаточно активно. Фельдшер накричал на неё — ему, мол, видней, как поступать в таких случаях. Он тут же сделал деду внутривенное. Когда он заканчивал, дед был уже мёртв.
Знакомые советовали подать на фельдшера в суд, но родители этого не сделали. Деда ведь не вернёшь…
Видит бог, — я рос непорочным мальчиком. Ибо лишь через тридцать лет после смерти деда узнал, зачем выращивал он коноплю. И что пристрастился к ней, когда сидел, по обвинению в шпионаже, в Карлаге. Узнал от своего младшего брата, который оказался намного наблюдательней и прозорливей меня.
Глава 13. ПАГАНИНИ
До Электрошурки — в “бабилонском” нашем оркестре — на басовке играл Коля Островой, по кличке Паганини.
Днём Николо “клеил людям” обои.
Это была песня.
Паганини был обойщиком-баркароло, обойщиком-виртуозом, обойщиком-престо-а-темпо, обойщиком-ля-фине. Заказов у него было, хоть ночью ешь. За один обойный (убойный) день Паганини огребал месячную инженерскую зарплату.
Что касается лабания, то басистом он был — типа “до-фа”.
Не знаешь, что это, читатель?
Опять займёмся ликбезом. Не стану мучить тебя теоретическими выкладками. Не буду — со свойственным мне занудством — рассказывать, на какой линейке пишется “фа”, а на какой — “до”.
Начнём непосредственно с практики.
Слушай внимательно.
Закрой глаза.
Представь себе:
Ты сидишь не дома (в метро, в автобусе, на работе), а в харьковской филармонии, приблизительно в третьем ряду.
Я сказал “Закрой глаза!”. Что за дурацкая привычка всё время пялиться в текст?!
Настоящий читатель должен слышать, о чём кричит автор. Иначе несчастный автор сорвёт голос. И дальше — ничего, кроме сплошных “кхе-кхе!” и “кхм-кхм!”, читательскому взору не предстанет.
Ну что, закрыл?!
Продолжаю.
Итак, ты сидишь в зале филармонии.
Кругом — свежевыстроенные башни дамских причёсок, волнительный плеск вееров, одуряющий запах духов, глубокие бассейны декольте, в которых плещутся…
Ладно, не будем…
На сцену выходит конферансье в чёрном фраке. И голосом, не допускающим возражений, объявляет: “Чардаш Монти. Исполняет солист филармонии, контрабасист-виртуоз Николай Островой”.
Появляется виртуоз с контрабасом.
Аплодисменты, и вновь тишина.
Представил, читатель?!
…Непокорная прядь волос ниспадает на вдохновенный лоб маэстро.
С невероятной проворностью охаживает виртуоз толстые контрабасные струны. Руки его скачут столь стремительно, что музыкант начинает напоминать многорукого индийского Шиву, в каждой руке которого — ещё и по смычку.
Однако вместо чардаша — со сцены доносится лишь протяжное, хриплое блеяние металлических струн: “До-о-о-о-о-о — фа-а-а-а-а-а…”
…Из партера, с галёрки — в солиста и его контрабас — летят помидоры, взращённые совхозом “Пролетарий Харьковщины” (пролетарии всех стран, пролетайте!), диетические яйца Борковской птицефабрики, груши садово-огороднического кооператива “Изобретатель”, дыни магазина “Рыбтрест” и ряд других просроченных продуктов.
Представить себе такое, дорогой мой читатель, — невозможно.
Во-первых, контрабас — не скрипка. И “Чардаш Монти” на нём — сыграешь вряд ли.
И, во-вторых. Рачительные харьковчане никогда не станут швыряться дарами природы и инкубаторов. Ибо дары эти употребляются харьковчанами в пищу.
Из гнилых томатов, например, можно сконструировать великолепный борщ, из не очень свежих яиц — бисквит, из груш — компот, а подпорченные дыни — само провидение велит переработать на самогонку.
Кроме того, нельзя себе представить, что подобному “до-фа” (а именно такие басисты относятся к категории “до-фа”) удалось пролезть в филармонию.
Басисты “до-фа”, как правило, прячутся за чугунные глотки, шустрые клавиши и звонкие струны своих коллег в некоторых общепитовских ВИА.
Ау-у, читатель!
Ты проснулся?
Покидаем филармонию и быстренько (одна нога там, другая — здесь!) отправляемся в кабак, где работали мы с Паганини.
Барабанистом у нас был Саня Гиюр-Братский, тащившийся на группу Бони-М и получивший за это кликуху “Боня” (“Бонифаций”).
Стучал Боня задорно, тр-р-рескуче — на ветхих своих барабанах, обклеенных поблескивающими обоями “под плитку” для ванной.
Обои на Бонины барабаны “поклеил” — за 20 р. — Паганини.
Такой влагонепроницаемой обшивке были нипочём не только взбитые сливки, соус ткемали и яичный ликёр, но даже свекольный самогон, пиво, вино “Лиманское” и рвотные массы.
Издали барабаны выглядели внушительно. Казалось, они обложены кафелем.
Из водоотталкивающих своих тамбуринов громовержец Бонифаций исторгал молнии. На сверкающие медные тарелки обрушивался ливень его барабанных палочек. Играли мы по принципу “чем громче, тем лучше”.
Визжал, в три глотки, электроорган, бил по ушам саксофон.
Паганини демонстрировал чудеса исполнительского мастерства. На одухотворённом лице маэстро отражалось движение музыкальной мысли, пальцы стремительно бегали по гитарному грифу, демонстрируя пассажи высочайшего пилотажа.
И только прильнув ухом к басовому динамику, можно было уловить тихое, жалостливое: “До-о-о-о-о-о — фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а”. Независимо от тональности и ритмического рисунка исполняемого произведения.
Глава 23. АДОЛЬФ
После того, как из нашего “фойерного” (не от “фойер”, а от “фойе”), музкомедийного джаза свалил Варежка, Гриша Пинхасик привёл нового пианиста.
Звали новичка Адольф Яковлевич, он годился мне в отцы.
У Адольфа был хищный сионистский нос, голову украшал слиток свалявшихся рыжих волос, смахивающий на вычурный золотой портсигар.
Казалось — над матральником Хилоидовского поработал неумелый бутафор. Нос Адольфа Яковлевича смотрелся так, будто его наклеили наспех.
Надыбал его Пинхасик — в симфоническом оркестре филармонии, где Хилоидовский играл третью скрипку.
…Адольф рассказывал, как в войну дали ему деревенские пацаны прозвище “Гитлер”.
Отец на фронте погиб, а сын вдруг — Гитлер!
В войну Адольф с матерью в эвакуации были. В Узбекистане, под Ташкентом. И приписаны — к бахчеводческому колхозу имени товарища Герцена.
Пошёл Адик к председателю сельсовета товарищу Прохорову и попросил выправить “Адольф” на “Аркадий”.
И сказал ему председатель, что менять имя — это просто дурь. Потому что в канцелярии небесной уже записано: “Адольф”. И числиться ему там — Адольфом — по гроб жизни, несмотря на сельсовет и прочие высшие инстанции.
И что сам он после 1917-го тоже хотел имя сменить, но отговорила его маманя, земля ей пухом. А сейчас — и в голову никому не придёт — такого имени стесняться. А по тем временам звучало оно так, что не приведи господи.
Неудобно Адику стало, что не знает, как председателя кличут.
— Извините, а как вас зовут? — спросил Адик у товарища Прохорова.
— Очень просто, — ответил тот, — Николай.
Глава 25. ФИГУРА ФИГАРО
…Играть в музкомедии приходилось совсем немного. Час — до спектакля и сорок минут — после. По средам, субботам и воскресеньям.
Бывали вечера, когда Хилоидовский был занят и у нас, и в филармонии.
Тогда Адольфу Яковлевичу приходилось изображать “фигуру Фигаро”.
Концерт в филармонии начинался одновременно со спектаклем в музкомедии.
Не доиграв доспектаклевое отделение до конца, Хилоидовский захлопывал крышку рояля, стремглав выбегал из театра и, оседлав мотороллер, нёсся в филармонию. Запарковав транспортное средство у входа, влетал в храм искусств.
С проворством солдата первого года службы он напяливал на себя униформу, мгновенно настраивал скрипку (пианино для этой цели Адольфу Яковлевичу не требовалось — высоту тона он помнил наизусть), после чего появлялся, среди прочих оркестрантов, на сцене — в белой манишке, бабочке и в чёрном фраке с лоснящимся воротником.
Если времени у Хилоидовского оставалось в обрез, — третий скрипач лишался чувства локтя и, к ужасу дирижёра А. Махлина, начинал демонстрировать чудеса техники, ускоряя темп и уводя за собой весь оркестр. За что подвергался репрессиям и не вылезал из-за пульта третьих скрипок.
Справившись с работой, Адольф снова седлал мотороллер и летел обратно — в наш “фойерный” джаз.
Переодеться “в гражданку” Хилоидовский, не успевал.
Он мчался по Сумской, Университетской, Свердлова, потом вырывался на Карла Маркса.
Крылья фрака раздувались в разные стороны. Вцепившийся в руль мотороллера Адольф напоминал орла-стервятника, несущегося с добычей на бреющем полёте.
Он поспевал к началу послеспектаклевого отделения, вспархивал по лестнице в фойе второго этажа и приземлялся на стульчик у рояля. Мы были уже на местах. Улыбаясь и тяжело дыша, Хилоидовский заводил “Королеву красоты” или “Замечательного соседа”.
…Он полюбил меня, как сына, когда я окончил техникум, попал на работу в НИИметаллпромпроект и поступил в вечерний институт. Он извинился вдруг за старую дурацкую шутку с котлетами. Стал приглашать домой. Ему, мол, импонирует моя серьёзность.
До встречи с Мариной оставалось 4 года.
Оказалось, Хилоидовский хочет познакомить меня со своей дочкой. Он был напорист, как русский ледокол “Сибирь”, и нахваливал свой товар, как торговец дынями на восточном базаре.
Хорошая, скромная. Стройная, как горная козочка. Учится на фармацевта.
Родители упакованные, это большое дело — всегда помогут, если что.
Мать — педикюрша, имеет живую копейку.
Он, как и я, — на двух работах…
Адольф приглашал к себе — посмотреть квартиру, посидеть за рюмкой чая, познакомиться с Норочкой.
Я ссылался на занятость, на коллоквиумы и зачёты.
О, если б знал Адольф Яковлевич, что, кроме прочего, я ещё и пишу!
В ту пору я писал по два-три письма в день (в Ташкент, студентке иняза Жене Поплавко!), и каждое моё послание занимало несколько страничек убористого текста…
Хилоидовский приглашал ещё и ещё…
Скумекав, что это — дохлый номер, Адольф Яковлевич отстал.
Глава 28. И О ЛЮБВИ, И О СУДЬБЕ…
— Итак, вернёмся к вашему прошлому, — сказал экстрасенс. — Какую область вашей жизни будем освещать?
— А что вы можете предложить? — ответил я вопросом на вопрос.
— Мы же договорились: вы называете меня на “ты”.
— Я спрашиваю, что вы можете мне предложить, — продолжал стоять на своём я.
— Пожалуй, я с абсолютной точностью назову сейчас… — экстрасенс сделал паузу, — ваши любимые блюда.
Здесь белесый хохотнул, едва не поперхнувшись остывшим кофе.
— Что ж, валяйте…— согласился я.
Клиент мне уже порядком поднадоел.
Алекс напрягся, на виске проступила пульсирующая жилка. Он думал минуты три, потом торжественно произнес:
— Вы, уважаемый Сева, любите мучное и сладкое.
— Вы сказочно проницательны, гражданин фокусник! — улыбнулся я. — Даже беглого взгляда на мою ряху достаточно, чтобы это понять.
Мальчишка играл со мной в непонятную игру:
— А ещё вы любите куриные котлетки, фаршированную рыбу, цимес, а ещё любите…
— Отлично! — перебил я экстрасенса. — Итак, Алекс, вы заговорили о любви. Я весь внимание. Поведайте мне, как говорится, “и о любви, и обо мне”!
— О любви? Что ж, — о любви, так о любви.
Сзади неслышно подошла Манюня с подносом и выгрузила на наш столик две порции эскалопа с жареной картошкой.
— Ваши два вторых. Борща уже, извините, нет, — виновато улыбаясь, сказала она.
— Даёшь не дать закуске остыть! — удачно, как мне показалось, скаламбурил я — и набросился на кусок мяса с жареной картошкой. Нож отчего-то не ладил с вилкой, вилка — с эскалопом. Сделав несколько жевков, я почувствовал, что сыт по горло.
— Так вот, о любви… — подождав, пока я проглочу, продолжил экстрасенс. — Если вы этого хотите, я расскажу вам о любви. Слушайте и не перебивайте. Какого-то особенного опыта в этом вопросе я у вас не вижу. И вообще, в ваши тридцать шесть… Кстати, вам тридцать шесть?
— Да, тридцать шесть, — был вынужден признать я.
— Вот видите, в ваши тридцать шесть ваш донжуанский список… Хотя, нет… Списком это, пожалуй, не назовёшь. Список предполагает нечто серьёзное. Список — это как в классном журнале — от “А” до “Я”. А у вас не список, а… (здесь он на мгновение задумался, подбирая подходящее слово). Да-да, не список, а афоризм какой-то! Скажу больше — вы никогда не болели гонореей.
Я утвердительно кивнул.
— Это весьма сомнительное доказательство мужской доблести — изрёк безусый и ухмыльнулся. — Поэтому я не вижу смысла продолжать эту тему. Хотя, пожалуй… — он зевнул и потянулся, — мне всё-таки есть, что вам сообщить.
— Да-да, очень интересно! — подзадорил я оракула.
— Четыре.. Я вижу цифру 4… Несмотря на ваш небогатый любовный опыт, у вас было 4 женщины с одинаковым — да-да — с одинаковым, и вместе с тем — очень редким именем!
И снова возникла Манюня. Она несла нам по бисквиту и по стакану чёрного чая с лимоном.
Алекс вытащил из портмоне червонец и протянул его Манюне.
Глава 31. ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ
Вскоре появился Алекс. Он приехал на украшенном лентами автобусе, со своими гостями.
Мы возлабали, как положено, Мендельсона.
Гости расселись.
Одной паре не хватило места.
Воистину, кто успел — тот и съел.
“У, говноеды! — шепнула мне Манюня на ходу, ковыляя за ещё одной вазой для цветов. — Заказали ровно на 102 человека. Нет, чтоб заказать на 110 — вдруг припрётся ещё кто-нибудь”.
…Что сделал бы ты, дорогой читатель, на месте хозяев?
Придвинул к столу ещё пару стульев? Или тряхнул мошной и велел накрыть дополнительную поляну — на случай, если подтянется сверхплановая родня?
…Пока неустроенная супружеская пара — Галина Семёновна и Артемий Петрович — ждала положительного решения вопроса, между сватами вспыхнула дискуссия.
“Було ж домовлэно — по пьятдысят одний людыни с кожний стороны! В нас уси — ти, шо трэба. Никого лышнього. Це вы позвалы бис зна скилькы. Так шо з охвицыанткамы домовлюйтэся сами!” — выговаривал свахе папа жениха.
К сверкающей его кожаной куртке была приколота медаль “За трудовые заслуги”. Ходил папа, опираясь на массивную резную палку, какие делают на Гуцульщине.
“Мы тэж никого лишнього нэ звалы”, — не сдавалась мама невесты.
“Ой, так уж и нэ звалы!” — съехидничал отец Алекса.
“Пэрэвиртэ своих”, — продолжала стоять на своём сваха.
“Може, хтось чужый прыйшов — пойисты-выпыты на шермака?!” — высказал предположение папа. Затем откашлялся и объявил: “Так, шановни туварыщи! У зали можуть буты посторонние! А ну, мои гости, встаньтэ! А свахыны — сыдить! А мы со свахою зараз подывымося”.
Жениховы гости поднялась с мест.
…Есть такой способ — погулять на халяву. Человек приходит на свадьбу, садится за стол. Невеста думает, он — со стороны жениха, жених думает — со стороны невесты. Как только затевается одаривание молодых, неоднократно остограммившийся и нахававшийся деликатесов шаровик отлучается, с понтом, в туалет. И, как разбухший, отяжелевший бумеранг, не возвращается уже никогда…
Папа со свахой медленно пошли вдоль стола, высматривая чужих среди своих. Отец — среди стояльцев, сваха — среди сидельцев.
“
Ци, — взвизгнула мама невесты, указывая на одетого в шерстяной пуловер мужика с пожухлой рожей и сидящую рядом, виновато улыбающуюся молодую кралю в мини-юбке. — Ци обыдва — нэ мои!”“Нэ твои, кажэш? Та й нэ мои тэж…” — вздохнул папа.
И, отоварив мужика, что есть силы, по хребту своей гуцульской палицей, гаркнул: “Гэть звидциля, сучьи диты!”
Мужик втянул голову в плечи.
Краля заголосила.
Папа отоварил прихлебателя ещё разок.
“Мамо, мамо, шо ж цэ вин робэ?! — всполошилась невеста. — Цэ ж мий вчытель! Ясновидящый Поликарп!”.
Ясновидящий схватил рыдающую спутницу за руку и, беспрестанно оглядываясь, потащил на выход.
Участливо вздохнув, Галина Семёновна и Артемий Петрович проскользнули на освободившиеся места. Предшественники позаботились, чтобы тарелки Галины Семёновны и Артемия Петровича были затарены маринованными лисичками, оливье и дефицитной атлантической селёдочкой. Кроме того, в тарелке Галины Семёновны оказалась пара бутербродиков с икрой, которые успела ухватить себе краля ясновидящего.
Невеста бросилась вслед за учителем. За ней — с места сорвался свидетель.
Жених остался сидеть, тщательно рассматривая свою вилку, нож и намалёванную на тарелке красную розу — эмблему любви. Что-то явно не ладилось в только что народившейся на свет семье…
Вскоре свидетель привёл зарёванную невесту.
Отец жениха со свахой двинулись дальше.
Из-за стола поднялись двое молодых людей в синих лавсановых костюмчиках и без лишних слов сквозанули на улицу.
Так или иначе, дополнительные стулья не понадобились. И даже наоборот — два места за праздничным столом оказались свободными.
Свадебное действо началось.
Я, как обычно, подошёл к столу — с саксофоном наперевес, постучал вилкой о бутылку шампусика, призывая народ к тишине (так председательствующие стучат на собраниях по графину с водой) и звонким пионерским голосом объявил:
“Дорогие товарищи!
Разрешите.
Торжественное застолье.
Посвящённое.
Дню бракосочетания.
Алекса и Ингрид.
Считать.
Открытым!”.
Мы врезали первый аккорд торжественного марша.
Послышался грохот отодвигаемых стульев, все встали.
Сразу за первым аккордом последовала модуляция, и мы перешли на “Обручальное кольцо”.
Я дул без микрофона, прямо в лица счастливым почитателям живой музыки (уже тогда, в конце восьмидесятых, на сценах некоторых харьковских кабаков появились фанерщики).
Пока я дул, мамаша невесты засвиристела мне прямо в ухо: “Сынок, я тэбэ прохаю, нэ трэба сьогодни ниякых Алэксов, ниякых Ингрыд. Мою доньку зваты Ларою, а молодого — нэ Алэксом, а Володькою. Цэ воны соби таки собаччи прызвиська для роботы узялы!”.
Сыграв в темпе марша припев, мы снова сделали модуляцию и закончили тем же мажорным аккордом.
Я продолжил:
“Шампанское тоже — разрешите считать открытым. Прошу наполнить бокалы”.
После чего выдал очередную ветхозаветную остроту, или — как говорят особо тупые свадебные шпрехмейстерши — репризу: “Мужчины, ухаживайте за дамами. Не забывайте, что сегодня может наступить такой момент, когда дамам придётся ухаживать за вами”.
Пока гости открывали шампанское, я подбежал к молодожёнам — на предмет выяснения, как их теперь называть.
Получив добро на “Ларису и Владимира”, я громко провозгласил: “Уважаемые гости! А сейчас давайте пожелаем долгих лет супружеского счастья нашей очаровательной паре — Ларисе и… Олегу!”.
Клянусь, я и поныне не знаю, откуда вспрыгнул мне на язык этот злополучный Олег.
Ну, оговорился. С кем не бывает? Но почему вместо Володьки — именно Олег?! Тот самый Олег, с которым бедная Лара встречалась до своего нынешнего жениха?!
Возможно — совпадение. Точно такое же, как недавняя заморочка безусого экстрасенса о спасении моего деда и реальная история с еврейским погромом в пригороде Вильно…
“Так, значит, вы уже в курсе насчёт Олега?!” — пробормотал Алекс-Володька. И вдруг заорал, указывая пальцем на свою тёщу: “Это она, она! Его подговорила эта старая сука! Я видел, как она с ним шепталась!”.
— Ах, цэ моя маты стара сука?! — воскликнула Лариса-Ингрид и залепила жениху пощёчину.
Алекс-Володька в долгу не остался и заехал невесте по печени.
К новобрачному подскочил родной брат невесты. Через мгновение новобрачный утирал рукавом окровавленный нос. Первым, кто запустил в него тарелку, была тётя невесты Елизавета Васильевна, приехавшая на свадьбу аж из Конотопа…
Гости пошли врукопашную — стенка на стенку.
Это был день летающих тарелок, подбитых глаз и размётанного по стенам холодца.
Мы похватали микрофоны, инструменты и попытались, было, покинуть поле брани. И тут раздалась пронзительная трель милицейского свистка — это выскочила из кухни бесстрашная Манюня. Драка прекратилась. Манюня продолжала свистеть. Щёки её раздувались, как у легендарного джазового трубача Дизи Гиллеспи.
— Немедленно прекратите безобразие, иначе через минуту здесь будет милиция! — объявила гостям Манюня.
32. ИЗДАЛЕКА ДОЛГО
Дело приобретало привычный для крестьянской свадьбы оборот.
Бойцы, только что бившиеся насмерть, пустили по кругу бутылку.
Мероприятие продолжалось — предстояли жареные куры, одаривание, шашлыки и сладкий стол.
Я объявил проветривание.
Жених умывался в туалете.
Публика вывалила на улицу — покурить.
— Что случилось, чувак? Ты что-то не то ляпнул?! — поинтересовался Бонифаций.
— Всё бывает. И на “А” бывает, и на “О” бывает, и на “Ё” бывает, — ответил вместо меня Диоген.
Мы тоже пошли курить. Но не на улицу, а в предбанник.
— Надо бы с этого мудачья снять бабки. А то кто его знает — что у них на уме, — сказал Электрошурка.
— Да мне сегодня как-то не в жилу, — ответил я. — Пусть пойдёт Андрюха. Или Боня.
— Нет, чувак. Ты командир, ты и пекись о башлесостоянии коллектива, — возразил Бонифаций.
Пришлось объяснять, что именно мне — сегодня могут не дать ни копья, да ещё и накостылять по рылу — за этого мифического “Олега”, неизвестно откуда спрыгнувшего мне на язык…
За бабками было решено командировать Андрея Неживенко.
Мы поднялись в зал.
Обе мамы собирали с пола осколки посуды и ошмётки паштето-винегрето-холодца.
Манюня с папой жениха переносили уцелевшую закуску со стола на подоконники.
Надлежало сменить скатерти.
Ко мне подошёл мужичонка в белоснежной вязаной кофте и попросил спуститься в предбанник, к жениху. Мы вышли с ним в предбанник, но там было пусто. Мужичонка выглянул на улицу.
— Вон он здесь, курит, — сказал мне мужик.
Я вышел.
Перед входом стояла гомонящая мужская компания.
— Видишь ли, тут такое дело, — начал, было, мужик.
— Погодь, Пэтро, я зроблю цэ краще, — перебил его здоровенный жлобяра и врезал мне вдруг коленом — промеж ног…
Дичайшая боль…
Ни вздохнуть, ни охнуть…
Я согнулся пополам и повалился на снежок.
…У этого амбала меня отбили трое.
Благодаря этим троим — уже через мгновение — я оказался в салоне старенькой “Победы”, стоящей у обочины.
Град кулаков застучал по стёклам и крыше автомобиля.
Водила включил газ и тронул машину с места.
“Спасён…” — подумал я.
…Мы выехали на Красношкольную Набережную и остановились недалеко от кафе “Факел”. Шоферюга заглушил мотор и сходу отоварил меня кулачищем в подбородок. В глазах взметнулся и сразу погас синий фейерверк искр.
Я почувствовал, что из меня выходит жизнь (оказалось, жизнь может заканчиваться фейерверком…).
Ещё фейерверк… И ещё…
…Когда я был маленьким, бабушка читала мне сказку: “…И почувствовал царь, что пришла к нему смерть, и велел он позвать царевича…”.
Тогда я никак не мог понять, — как человек может ощутить приближение конца.
…Река ещё не успела покрыться коркой льда.
…Обволакивающий, впивающийся в тело холод сковал руки, ноги, шею, ударил в виски. Ощущение умирания мгновенно отлетело. Почувствовав вдруг необычайную, воловью силу, я легко оттолкнулся от липкого речного дна и попытался выплыть, выскочить, выкарабкаться на гранитный берег…