Отрывок из повести
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2010
Дмитрий САВИЦКИЙ
/ Париж /
Blue in green
(Отрывок из новой повести)
31 мая 2005
Она стоит на углу в черном блестящем плаще и новеньких белых кедах. Кеды на толстой подошве, а сама она огромная, как колода, выше меня на голову, с широким лицом, по которому ползает, дергаясь, большой мокрый рот. Я называю ее для себя, бог знает почему, Луизой. На ней идиотский, вишневого цвета, бархатный берет, в распахе плаща — большая бесформенная грудь, выпирающий живот и обтянутые мятой мини-юбкой толстые ноги с красными коленками.
Я иду мимо в бассейн: пластиковый пакет с полотенцем, шорты, легкая майка, сандалии — жара в городе невыносимая. Луиза останавливает меня повелевающим жестом. Я торможу и она, глядя умоляющими, запекшимися всмятку глазами, спрашивает:
— Вы не видели американскую машину? Знаете, такую длинную черную американскую машину?..
— Нет, — отвечаю я, пораженный её безумием, и на всякий случай оглядываюсь. — Нет!
— Они увезли его, я в этом уверена,— шепчет Луиза, — увезли в их огромной американской машине… Лицо её, обрамленное наполовину крашенными, наполовину седыми волосами, и жирная складчатая шея — дрожат.
— Я сожалею, — мямлю я, отмечая, что она не слушает, — но я не видел…
— У них есть такие длиннющие машины! Туда можно запихнуть человек двадцать,— говорит она, глядя через мое плечо. Я догадываюсь, что она заприметила еще кого-то.
— У шофера был шрам на щеке,— голос ее набирает силу.
Высокий бритоголовый человек приближается к нам, насвистывая что-то знакомое.
— Вы не видели американскую машину, — отодвигая меня плечом гаркает Луиза. — Черную? Очень большую? Ее лакированный плащ скрипит, когда она двигается. От нее идёт жар, как от автобуса.
Человек перестает свистеть. Загорелый его череп пускает зайчики. Я пользуюсь моментом и ускользаю.
Бассейн совсем рядом. Я плачу за вход и спускаюсь в раздевалку. Это общая раздевалка: ряды железных шкафов, кабинки для переодевания. Худенькая девчушка, уронив голову на плечо, расчесывает мокрые волосы перед зеркалом; молодая мать мнет и трет шевелящийся комок, завернутый в большое полотенце. Огромный сенегалец моет пол из шланга.
Я запираю вещи в шкафчик и толкаю дверь в душевые.
7 июня 2005
Я не плавал уже много лет. Наверное, десять или пятнадцать. Я вырос вдалеке от моря; бассейнов в нашем городе было мало. Летом в деревне мы ходили с братом на речку. Речка была холодная, быстрая, злая. От старших я слышал, что в ней полно ям, водоворотов и плавучей осоки, которая режет кожу, как бритва. Какой-то военный утонул в речке во время грозы. Одни говорили, что в него попала молния, другие — что он был пьян.
Брат плавал сносно, саженками и часто оставлял меня одного на рыжей песчаной отмели и уплывал на другой берег. На другом берегу паслись буренки, гудело шоссе, за которым было поле подсолнухов, а дальше начинался старинный парк, куда никого не пускали.
Обо всем этом брат рассказывал мне по возвращению. Однажды я поплыл вместе с ним на другой берег, но на самой середине реки меня дернуло и потащило вбок и вниз, я наглотался воды и еле выплыл. И уже в последнем классе школы я начал ходить в бассейн вместе с двоюродной тёткой. Она плавала легко и весело и научила меня брассу и другим важным вещам. Тот бассейн в центре города на гранитной набережной был построен как греческий храм: колонны со всех сторон, пилястры, портик, украшенный морскими звездами и раковинами. Внутри тоже были колонны, но невысокие, а плитка кафельных стен была выложена так, что получались волны…
Я часто вспоминаю этот город, отдаленный от моей нынешней жизни не столько географией, сколько историей.
* * *
В душевой трое пацанов швырялись губками и какой-то старик, уже весь намыленный и мраморный от подсыхающей пены, продолжал гонять обмылок по согбенной вые. Я смыл жаркий полдень под жиденьким дождичком душа и, прихватив пакет, толкнул дверь в бассейн.
Внутри всё было залито солнцем. Левая стена и фронтальная — застеклены, и город с его башнями, куполами и шпилями белел и карабкался в небо над густой зеленью ухоженного муниципального сада. В изножье длинного голубого бассейна был устроен маленький мелкий садок для карапузов, но не только в садке кипела вода и мелькало розовое, но и весь бассейн представлял из себя одну сплошную, двигающуюся по всем направлениям, живую массу. Лишь в огороженном левом коридоре видна была вакантная вода, но там, уцепившись за шест тренера, барахталась чернокожая русалка, опоясанная рыжим спасательным поясом.
Спортивные сумки, рюкзаки, пакеты вроде моего и просто полотенца были разложены на скамейках вдоль стен. Тренеры в белых майках, синих бермудах и сандалиях из прозрачного пластика с трех сторон наблюдали за купающимися. До меня не сразу дошло, что не только вода кипела и бурлила от ударов рук и ног, но и воздух, банный воздух этот был разодран криками, воплями, визгом, стонами, писком и плачем.
Я пристроил пакет на полу возле шведской стенки, потом сообразил, что рядом сгорбился точно такой же, с рекламным парусником и спасательным кругом, и переложил его к трем рюкзакам.
По боковой лесенке я спустился в теплую пляшущую воду, кто-то пролетел у меня над головой и, взорвавшись зелеными брызгами, исчез, воткнувшись в воду на крошечном пространстве между седобородым дядькой с визжащим карапузом на плечах и обнимающейся парочкой; кто-то вынырнул из-под меня, вытаращил колпачки очков, шумно выдохнул и снова исчез; кто-то задел пяткой, а еще один — плечом, но этот хоть извинился и принялся ввинчивать в уши рыжие мягкие затычки.
Так я начал ходить в бассейн. В тот первый раз я плавал, наверное, не больше минут пятнадцати. Занятие это было сложное, всё равно что бегать стометровку в праздничной толпе.
На обратном пути я опять увидел Луизу. Теперь на ней были большие черные очки. Я незаметно, воспользовавшись проезжавшим фургоном, перешел на другую сторону улицы и стал на ходу рассматривать витрины: книжная лавка, сапожная мастерская, ресторанчик с южным акцентом… Отражение Луизы мелькнуло в окне магазина природы. Хозяин оборудовал свою пещеру мощными динамиками. Когда я проходил мимо, меня обдало звуками джунглей — квадрофонией птичьих раздоров, цоканьем, треньканьем, чмоканьем древесных лягушек; затем стало тихо, зазвенели цикады и громко отрыгнул лев.
— Вы не видели большую американскую машину? — услышал я невдалеке. Отражение Луизы нагнулось к отражению притормозившего остин-мини. — Она часто здесь проезжает. Черная. Лимузин, но ужасно длинный… Они увезли моего мужа. За полчаса до ужина. Я уже накрывала на стол… Когда это было? Какая вам разница, когда это было? Они его увезли…
Я пошел домой. Чесались глаза и во рту был привкус хлорки. После бассейна ужасно хотелось есть.
13 июня 2005
Старый пятиэтажный дом, в котором я снимал крошечную квартиру, был рядом с рынком, в пяти минутах ходьбы от бассейна. Все окна были зашторены или закрыты ставнями. Все, кроме моего, заросшего японским жасмином, и окна госпожи ЛаРок. Как всегда она торчала в окне: голубые волосы уложены в букли, во рту сигарета, рядом — громадный грязно-белый кот. Уж она наверняка знала, проезжал ли по нашей средневековой улочке когда-либо черный американский стретч! Она знала, кто к кому ходит в гости, кто во сколько возвращается, у кого сдуло ветром полотенце с верхней террасы. Она знала дам, работавших в конторе соседнего дома, официантов из углового ресторана, и даже владельца крошечного особняка напротив, особняка похожего на готическую башню или терем, крепко зажатого с двух сторон скучнейшими домищами. Никто никогда не видел молодого владельца смуглой дубовой двери и окон-фонарей с цветными ромбовидными стеклами, а госпожа ЛаРок звала его просто по имени — Александр.
— Вчера Александр вернулся с двумя актрисами,— говорила она. — С этой, которая купалась нагишом в последнем фильме Рататуя… Вторая тоже играла у него, помните, визжала, когда самолет начал падать?
Короче, консьержки в доме не было и госпожа ЛаРок, которой совершенно нечего в этой жизни было делать, разве что следить за лунным календарем да поливать герань, взяла на себя эту роль.
Когда я поселился здесь, в доме жили одни лишь старухи. Как в рассказе Ювачева. Кроме старика на пятом этаже. Старик был бывшим олимпийским чемпионом по метанию предметов: дисков, копей, молотов, пушечных ядер. Краснощекий и голубоглазый, все еще крепкий старик, вечно с изогнутой трубкой в зубах, с тощей газетенкой каких-то крайне лево-правых, к которым он питал симпатию… После его вознесения в лифте благоухало чудесным, с сушенными фруктами, табаком.
Старушки же были тихи и незаметны. За исключением моей соседки сверху. Не то чтобы она была буйной ведьмой и всю ночь варила брагу, нет! Просто-напросто она была абсолютно глуха, а поэтому включала радио на полную катушку. Дом наш восемнадцатого века, был переделан под современные нужды кое-как и слышимость в нем — чудовищная. То есть, если у моей соседки, на этот раз по этажу, звенел будильник, нужно было вставать. Я слышал, как она пускала воду на кухне, стукала кофейником о плитку, как открывала холодильник и доставала молоко, как скрипела дверью в ванную, чихала… Я даже иногда слышал, как она чистила зубы и причесывалась!
Соседка сверху, уж не помню, как ее величали, страдала от бессонницы и ходила по моему потолку, топая ортопедическими копытцами, аккуратно с трех до пяти утра. Бесполезно было стучать по батарее — она не слышала. Дверь на звонок она не открывала по той же причине. В первый раз, когда она врубила свой транзистор и мягкий баритон прямо мне в ухо сообщил, что автомобили без воздушной подушки покупают лишь идиоты, и что воду из-под крана лучше всего пропускать через химический фильтр, я подпрыгнул до потолка. Я помню, как взлетел по лестнице, досчитал до десяти, стрелой вернулся домой, поменял пижамные штаны на джинсы и, взмыв на четвертый этаж, уверенно нажал на звонок…
Звонок был древний, не чета нынешним, почти железнодорожный, таким звонком можно было останавливать скорые…
Но она не открыла, а диктор, на этот раз дикторша, орала о том, как в полчаса избавиться от запора, как победить перхоть и освободиться от дурного запашка во рту.
Мне пришлось написать записку и подсунуть ее под дверь. Но ничего не изменилось. Записка торчала под дверью, радио вопило, шли дни — соседка сверху, оказывается, не выходила на улицу! Я отчаялся. Положение мое было швах: я работал дома, мало того — с микрофоном и наушниками! Но не переезжать же опять? Со старой моей квартиры меня согнали пожарники. Не потому что я был злостным пироманом и разводил костры на ковре, а потому, что их казарма была в соседнем доме…
И вдруг я обнаружил в почтовом ящике, написанное элегантным, если бы не величина букв, почерком, письмо от соседки сверху. Она всячески извинялась за причиненные неудобства и обещала впредь вести себя тихо, как мышка.
Нельзя сказать, чтобы я взвыл от счастья, получив эпистолу. Оставалась еще сама улица, шумная — скорее ночью, когда по ней пёр народ из увеселительных заведений, и опасно древняя, как и весь район, а значит — бесконечно вскрываемая то электриками, то телевизионщиками, то прочими ассенизаторами. Асфальтовая кожа нашей улочки вечно была в ссадинах, швах и ранах от очередных ремонтных работ.
Когда-то много лет назад, просыпаясь, я слышал пенье птиц из недалекого сада, или — рокот моря, в худшем случае звон далекого трамвая… Нынче же меня будили отбойные молотки, дрели, электропилы или же дебильные мерзавцы, развозившие по городу в машинах с открытыми окнами пульсирующую резиновую музыку.
18 июня 2005
На следующий день был понедельник и бассейн был закрыт. Во вторник я съездил в большой спортивный магазин и купил синюю резиновую шапочку и очки для плаванья. Продавщица сказала, что единственные плавки, которые не портятся от хлорированной воды выпускает <Нимфа>, но мой размер будет лишь в конце месяца. Бассейн был тих и полупуст. Несколько серьезных пловцов гоняли кролем от бортика до бортика. Особенно хорош был один в черной шапочке. Он загребал воду ладонями и протискивался вперед с необыкновенной легкостью. Через каждые два гребка голова его с широко открытым ртом боком выскакивала из-под воды, фыркала и снова исчезала. Двое тренеров сидели за столиком, залитые со спины солнцем; третий, вытянув руки и согнув колени, учил худого мальчугана, зябко дрожащего на белом кубе, нырять. Мальчуган, наконец, свалился в воду, очки переехали ему на лоб и раздосадованный тренер повернулся к нему спиной. Я доплыл неуверенным брассом до конца бассейна, нашел ногой выступ подводного карниза и отдышался. Вода в бассейне с одной стороны была пробита солнечными лучами и бурлила, с другой — была зеленой и плоской. Подплыл грузный, с выпученными красными глазищами, дядька, дотронулся до стены веснушчатой лапой, оттолкнулся и медленно поплыл обратно. Я тоже оставил мирный берег и бросился в волны. Я плыл, разглядывая дно бассейна: длинные швы, какие-то люки, указатели дорожек, решетки, темный клубок водорослей, затонувший зажим для носа, пластмассовый браслет, и даже голый пузатый растопыренный пупсик: Четыре круглых глазницы-иллюминатора мрачно подглядывали за бьющимися в воде телами; в пятом светился свет. Чем мельче становился бассейн, тем лучше было видно дно. С отвращением я понял, что водоросли, шевелившиеся кое-где на дне, были спутанными волосами. Не доплыв до конца дорожки, я принял вертикальное положение и отправился дальше пёхом. На спине я плавал еще хуже: голова норовила уйти под воду, в нос наливалась вода, а главное, я не знал по прямой ли я плыву. Я уже видел, как сталкиваются черепами, плавающие на спине. Некоторые настолько ко всему в этом заведении привыкли, что и после коллизии продолжали забрасывать руки за голову. Настоящие ледоходы! Другие после столкновения откровенно тонули, пускали пузыри, махали руками, словно внезапно разбуженные. Но постепенно я всё же наловчился: я выбирал себе свободную дорожку, голову держал над водой, а ноги старался не сгибать в коленках. Вообще вторник никак не был похож на воскресенье. В воскресенье народ в бассейне купался, а теперь — плавал. В воскресенье был сплошной Иордан, купель, радостные вопли, нынче — упорный труд и дисциплина. На обратном пути я опять встретил Луизу. Она сидела на скамейке под катальпой и ела апельсин. Сначала я не понял, что в этом было необыкновенного. Потом дошло — она ела его вместе с кожурой. Видимо она задавала прохожим свой вопрос один единственный раз. Что-то вроде лотереи. Сказав <да, я видел длинную черную американскую машину> — ты выигрывал ее сумасшествие. Сказав <нет> ты просто выходил из игры. Я поздоровался и она, кивнув, отвернулась.
* * *
Первой в нашем доме умерла старуха, у которой окна выходили в сад. Умерла и точка. Как это нынче бывает: бесшумно, незаметно и чисто. Какая-то специальная служба занимается этим. Хоронят ли этих бедных старушек, сжигают ли, пускают на удобрения, я не знаю. Помню, спустившись в лифте, я столкнулся в холле с аккуратными мужчинами в темных костюмах. Они держали открытыми какие-то папки с бумагами и что-то сверяли. Дверь в квартиру покойной была приоткрыта, и оттуда тянуло дезинфекцией. Двое угрюмых дядек в серых комбинезонах выносили на улицу пластиковые мешки с хламом и убогую мебель. Через день в квартире начался ремонт. Для меня это было катастрофой, Каждый раз, когда умирала очередная старушка, квартиру ремонтировали. Стучали молотки, трещали перегородки, визжали свёрла. Микрофон мой, отрегулированный на шепот, на дистанцию в тринадцать сантиметров, всё же брал и хруст выдираемых скоб, и треск сдираемых обоев, и уж конечно вой дрелей. Я чистил потом звук на компьютере, прежде чем зазипировать и послать файл через Паутину на радио, но толку было мало и главный продюсер был недоволен. — Ты, конечно, не Пруст, — говорил он мне, — но почему бы и тебе не обшить стены пробкой. — Или — пробками… — предлагал я и даже стал собирать пробки от винных бутылок. Иногда я перетаскивал магнитофон на кухню, но во дворе у португальцев вопил ребенок или у китайцев играла музыка: Я даже записал с дюжину передач в ванной, но это было в те времена, когда я работал в новостях и пенье труб и журчанье вод с натяжкой сходили за звуки города. К тому же сидеть на троне с наушниками на голове, с микрофоном в руке, стараться не шуршать текстом и при этом непринужденно и без ошибок читать о борьбе с загрязнением воздуха — трюк цирковой. Иногда посередине сообщения о бушующих забастовках или спуске на воду нового авианосца вдруг врывался звук наполняемой ванной, что было кстати, или, совсем ни к чему, — вой стиральной машины. Самое страшное для меня начиналось, однако, не во время кошмара ремонта, потому что ремонт обречен был подойти однажды к концу, а при вселении новых жильцов. Интересовало меня одно: будут ли они шумными или нет? Есть ли у них стерео проигрыватель и телевизор? Что они любят слушать? В какое время дня или ночи? Орет ли их годовалый карапуз? Собираются ли они купить собаку? И, не менее важно, как их физическая любовь — утренняя, ночная, викендная — будет отражаться на моей фонограмме: На старой квартире микрофон брал и восторженный скрип пружин соседского матраса, и плохо синхронизированный дуэт тюленеобразных любовников, все эти вербальные отметины (да, еще, а, о, у) их трудного пробивания к крещендо: Боже, как они вопили, съезжая вниз на своих мокрых ластах с крутой вершины счастья! Дабы дать им понять, во что они превращают мои ночи, я записал небольшой фрагментик, минут на сорок, их нерегламентированных схваток и, как-то ночью, дождавшись от них подачки в виде плохо организованной тишины, врубил через двестиваттовые динамики на всю катушку. Какие там львы и джунгли! Это было настоящее побоище, столкновение армий, топот копыт, свист стрел, хруст ломаемых костей, чмоканье и бульканье покидающей тела крови! Но соседей моих звуковой этот спектакль не пристыдил. Хуже того, они меня зауважали! Они сказали, что ничто и никогда так их не заводило, как эхо собственного спаривания. Они предлагали мне чемоданы денег за пленку. В итоге я согласился отдать им кассету за право на один стопроцентно тихий двадцати четырех часовой день в неделю. С тех пор я не знал, занимаются ли они действительно любовью или крутят мою пленку. С фантазией у них было туго.
5 июля 2005
На место скончавшейся старушки номер Один въехала молодая парочка. Увидев их я похолодел: раста! Но регги звучало редко, Боб Марлей, видимо, был на каникулах и лишь сладко тянуло из окна травкой.
Затем вдруг милейшая подслеповатая бабуся с моего этажа, та самая, чей будильник экономил батарейки моего, та самая, которой я при случае покупал на рынке ранет и груши и которая терпеть не могла госпожу ЛаРок за самозванное консьержство, и она, седая опрятная бездетная вдова полицейского вызвала однажды под утро скорую, но не дождалась, и опять появились аккуратные при галстуках и портфелях господа, довольный, почти счастливый, хозяин квартирки, и потащили вниз по лестнице комод, складные стулья, из звонкого стекляруса люстру, крест-накрест окованный сундучок, в котором что-то жалобно звякало, а через два дня начался ремонт — стремительный, небрежный, малого бюджета ремонт, и в конце месяца въехала в квартирку и моей соседкой стала — Мария.
Наступил конец света.
* * *
Мария работала подавальщицей в одной из многочисленных едален нашего квартала. Была она юна, черноволоса и нагла. До всего этого мне совершенно не было дела, но она имела отвратительную привычку едва вернувшись домой нажимать на клавишу своего проигрывателя. Слушать, даже и не вполголоса, а умеренно громко, то, что она считала музыкой, она не умела. Как я понял позже ее маленькие, вывернутые не в ту сторону, уши вообще не участвовали в процессе. Звуковые волны, исходившие из двух дешевых, но мощных динамиков, действовали прямо, без посредников, на ее нервные окончания. Главным элементом ее музыки была математически точная повторяемость ритма. Счет был на два. Среди любимых вокалистов — все те белые обоего пола, что пытались петь черным голосом. Я не в состоянии комментировать этот жанр.
Но хуже всего было то, что сама Мария — пела! Слуха у нее не было никакого, ушами она пользовалась исключительно для ношения серёжек. Короче, мукам моим не было предела. Я было начал с ней тяжбу, одновременно приглядываясь к объявлениям о сдаче чердаков и мастерских в ближайших районах, но мне повезло. В один удивительно прекрасный день, обрамленный трепещущей листвой лип, шевелящимися на асфальте синими тенями, огромным небом с быстро меняющими форму белоснежными облаками, выйдя из дому и завернув за угол, я увидел полицейскую машину и мою молодую соседку в наручниках на заднем сидении. Под глазом у нее пульсировал приличный фингал.
Как сообщило наше домовое радио, госпожа ЛаРок, Мария пырнула кухонным ножом бывшего любовника, неосторожно зашедшего отобедать в ее заведение с подержанной местной копией одной американской актрисы.
Больше я о Марии ничего не слышал, а место ее занял великовозрастный студент медицинского, огромный как слон и тихий как мышка, ставший позднее ассистентом знаменитого уролога.
* * *
К концу ноября я плавал уже вполне сносно. Дыхания мне хватало на то, чтобы проплыть три, четыре дистанции без остановки. Я так же понял, в какое время нужно приходить, чтобы плавать, а не купаться: либо минут за сорок до закрытия бассейна, либо во время обеда, когда редкие фанатики хлорированной воды не сидят за столами с салфетками на коленях. Причем нужно было учитывать отныне праздники, государственные и религиозные, а главное — детские каникулы.
Всем этим тонкостям обучил меня Джамаль, ответственный за раздевалку седоволосый человек со шваброй. По его же совету я купил полугодовой абонемент — так оно выходило дешевле.
Спина моя болела меньше, мышцы окрепли, зато кожа пересохла и разве что не облезала. В лавке, где жили голоса птиц и прятался под прилавком лев, я купил пахучее масло и теперь, после бассейна вернувшись домой, натирался, что твоя царица Савская…
Привык я и к Луизе, которая отлавливала возле бассейна новичков, тех, кто еще не знал ничего про черную американскую машину; не знал, потому что Луиза, конечно же, сообщала прохожим новость, а не задавала вопрос. Эта новость была из тех, что навсегда остаются новостями. Для нее новость эта была навсегда актуальной.
Я продолжал с ней здороваться, она — буркать в ответ; я лучшее ее рассмотрел. У нее явно была щитовидка, она не таращила глаза, они и так были навыкате, а зоб ее не был виден из-за того, что сама шея была надута и собиралась лопнуть. Она не разговаривала с теми, кого уже знала, ей нужны были новые уши, но несколько раз я видел, как она набрасывалась на тех, кто, видимо, позволял себе вольность намекнуть на ее безумие или — способ одеваться, что конечно же, было разновидностью ее безумия.
Часто она была под плащом или под пальто — в пижаме, а то и в халате; часто — с бутербродом в руке, вообще с едой — с пирожным, пачкавшим кремом ее и без того жирный рот, с зеленым яблоком, на котором зияла красная рана от укуса ее напомаженного рта, с картонной коробочкой навынос из китайской лавки. Лишь однажды я наткнулся на нее на другой улице, совсем возле рынка. Она была вполне опрятно и по сезону одета, ее лицо не было размалевано, как картины Сутина. Видимо площадь перед бассейном и прилегающая к площади улочка — были ее сценой. Лишь там она разыгрывала драму похищения, последний акт разлуки, лишь там она размазывала по стенам и асфальту свою боль. Я был не прочь с ней познакомиться поближе, узнать о ней побольше, быть может, записать ее, в бред запеленатую, историю.
Я часто выхожу из дому с магнитофоном, с небольшим дискменом. Он пишет чисто, никакой пленки не нужно, а главное нет муки с садящимися каждые полчаса батарейками. Я собираю собственную фонотеку. Я знаю, что я не оригинален: дождь, морские волны или рык льва нынче можно купить в любом пятиэтажном универсальном. Но мой дождь мне дороже: он шумит (в наушниках) по кровле деревенского дома, по крепким листьям отцветшей сирени, по лезвиям ирисов и упругой траве особым живительным шумом. Иногда, в бессонницу, когда я лежу без света в постели, слушая в наушниках рокот океана, записанный в крошечной нормандской бухте, я чувствую, как влажнеет наволочка подушки. Иногда я подхватывал насморк, слишком долго вслушиваясь в накаты зимних морских волн. Самая дорогая, я имею в виду деньги, вещь в моем доме, это наушники — огромные плюшевые полушария, стоящие столько же, сколько небольшой автомобиль местного производства.
* * *
В какой-то момент старушки начали катапультироваться одна за другой. Поэтому-то я и вспомнил Ювачева. Перед самым исчезновением они как бы замирали, новостей от них не было, не попадались они ни в лифте, ни у почтовых ящиков, ни в мрачном закутке возле помоечного бака, ни в крошечном скверике, обсаженном форзицией и тамариском, возле дома. Неотложки увозили их бесшумно, большей частью навсегда, а так как жили все они одиноко, без нашествий внуков и племянниц, то за их исчезновением не тянулись никакие шлейфы рыданий, распрашиваний и подтасованных воспоминаний.
Настала череда нескончаемых ремонтов. Глядя на окна дома, на свежепокрашенные рамы и новенькие занавески, можно было вычислить число новоселов и — с понятной легкостью — старожилов. В какой-то момент из ветеранок в живых осталась лишь госпожа ЛаРок и соседка сверху. Дискобол уже лежал в больнице, откуда страховка время от времени отсандаливала его домой — было дешевле посылать ему раз в два дня кривобокую малайку с сумкой продуктов, шприцем и свежестиранной пижамой, чем держать в ихней номер Шесть.
Как-то поздно вечером, до полночи оставалось несколько вздохов, на лестнице раздался странный шум: глухие удары, скрежет и короткий стон. Приготовившись к тому, что придётся быть может ввязаться в драку, я распахнул дверь и увидел соседку сверху, лежащую вниз головой на ковровой дорожке лестницы. По стене, там где проехала ее рука, тянулся длинный кровавый след. Я оттащил ее к лифту и пристроил к стене в позе, приблизительно соответствовавшей сидячей. После чего бросился к телефону и вызвал пожарных.
Злотошлемые, скрипящие черной кожей, молодцы появились раньше, чем я успел повесить трубку, и уволокли старушку на носилках, оставив на лестничной площадке и в лифт пробравшееся — длинное пурпурное многоточие.
Она вернулась из больницы на костылях — бедное искореженное создание, боровшееся часами за двести метров, отделявших стоянку такси от нашей улицы. Однажды она постучала мне в дверь (звонку я само собой давно отвинтил голову).
— Это вы спасли мне жизнь? — спросила она важно.
— Я всего лишь на всего нашел вас на лестнице и вызвал пожарников, — сказал я, стараясь не дышать.
— Не скромничайте, молодой человек, — она посмотрела мне в глаза. — Если вам что-нибудь когда-нибудь будет нужно, дайте мне знать…
И костыль ее двинулся к лифту.
На какое-то время я предался щекотливой идее о том, что она миллионерша, живущая скромно и одиноко, серьезно раздумывающая кому бы оставить все эти тонны швейцарских франков, так как сын ее бросил сорок лет назад, а сестру она ненавидела с детства, но где-то через полгода мне опять постучали в дверь и на этот раз я стал понятым: людям в костюмах не хватило штатного свидетеля.
Так я увидел ее комнатку, ту самую, что была у меня над головой. Последний раз я зрел нечто подобное много-много лет назад, далеко на юго-востоке от моей нынешней жизни. Комнатка покойной больше всего напоминала сарай старьевщика, на окраине ветхого, забытого всеми богами, кроме партийных, городка. Помнится там, в том продутом жаркими ветрами городе, в том сарае, сквозь ребра которого просвечивало небо, были свалены вперемешку ржавые будильники, галоши, вёдра, битые граммофонные пластинки, амбарные замки, тазы, утюги, мотки проволоки, сапоги, керосинки, какое-то тряпье, а на стенах висели разнокалиберные колеса, пустые рамы, старые календари и мёртвые ходики с одноглазыми котами на искореженных циферблатах.
У старухи же был относительный порядок, но и на полу, и на этажерке, и на стеллажах, и даже в изножье кровати были сложены пакеты и пакетики, бумажные, картонные, выцветшие, пластиковые, вперемешку с пожелтевшими журналами, газетами, клубками веревочек, проволоки, оберточной бумагой… Из-под кровати вылезали сковородки и кастрюли, допотопные чеботы, угол парусинового чемодана. К проводу голой лампы, свисавшей ужасно низко, был прикручен пыльный бумажный георгин, а над бугристой кроватью на стене рядом с картонным образком святой девы красовалась фотография Марио дель Монако и был прикоплен клочок бумаги с крупно выведенным номером телефона без одной цифры.
Всё это я увидел в первые несколько секунд, потому что мне пришлось тут же выскочить на лестницу — в комнатке стоял ни с чем не сравнимый запах.
— Старушка, — поведал мне тип из мэрии, — скончалась, по крайней мере, две недели назад. Выяснилось это совсем случайно: представитель электрокомпании снимал показания со счетчиков в доме. На звонок в дверь, покойная само собой не ответила, служащий собирался уже уходить, но дверь скрипнула на сквозняке — она не была заперта. Он постучал, потянул дверь на себя, приоткрыл и тут же бросился по ступенькам вниз. На улице, отдышавшись, он позвонил начальству.
“Так проходит та самая глория мунди”, подумал я, вспомнив Гюго, Бодлера и прочих старуховедов… Когда-то она ходила на танцы, сидела на круглом табурете в кафе с сигареткой в длинном мундштуке на отлете, отражалась в зеркалах, покупала контрабандные чулки, распускала на ночь роскошные косы, сводила с ума какого-нибудь конторщика или даже офицера. И вот теперь от нее остался этот дурной воздух, эта вонь, которую пытаются заглушить химией люди в серых комбинезонах с респираторными масками на лицах…
Какое-то время квартира наверху пустовала, потом объявился хозяин — до черноты загорелый бодрый старик в белом костюме, а с ним мрачная лолитка, и начался очередной ремонт, и я спасался тем, что записывал свои девятиминутки в квартире, укатившего в отпуск приятеля.
* * *
Доктор Веккер, средних лет брюнетка невыносимой южной красоты, дерматолог и венеролог, сказала мне, что грязная вода бассейнов — это чистая грязь. — Мёртвая, — пояснила она, ползая по моему телу лупой с подсветкой. Я стоял перед ней совершенно голый и абсолютно растерянный. — Всяческую мерзость, — продолжала доктор Веккер, — народ ловит не в самой воде, а в раздевалках. Грибков на человеческом теле всегда тьма. Но они вас атакуют лишь тогда, когда ваша иммунная слабеет. Нужно вытираться досуха, тогда ничего к вам и не прилипнет. Она выпрямилась. — Можете одеваться, — сказала она улыбаясь. Я был рад натянуть джинсы. Это частично скрыло неожиданно возникшую помеху в нашем общении. — Ничего серьезного у вас нет, — сказала она, но на всякий случай я выпишу вам мазь…
Я быстро привык в бассейне рассматривать ноги посетителей. Вообще в бассейне привыкаешь разглядывать телеса. Все эти выпуклости и впадины. Большинство людей, мягко говоря, не очень красивы: слишком толсты, слишком худы, животасты, жопасты, с квадратными какими-нибудь коленками или же торчащими, как зачаточные крылья, лопатками.
ї Д.Савицкий, 2010