Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2010
Ефим ЯРОШЕВСКИЙ
/
Одесса — Котбус
/
Три четверти века
Если тебе исполняется семьдесят пять, а тебя все называют Фима — это означает многое. В частности, что ты сохраняешь молодость и даже — детство. Сохраняешь, а не впадаешь.
Если двадцатипятилетние-тридцатилетние поэты держат тебя “за своего”, если вот уже год проживая в Германии, ты присутствуешь в Одессе, той уже почти виртуальной Одессе, которая состоит не из домов, а из людей, значит, Одесса еще чего-то стоит.
Ефим Яковлевич Ярошевский родился в 1935 году. А это значит, что он помнит войну, эвакуацию, голод 1947 года. Ему было восемнадцать лет, когда умер Сталин, и эта страшная эпоха — его детский и юношеский опыт.
Он много ездил — куда только его не заносило! Но где бы он ни был, все равно он находился в двух шагах от Одессы. И сейчас он совсем рядом.
Всю жизнь Ефим учил старших школьников русской словесности. И они тоже держали учителя Ефима Ярошевского “за своего”. Он знает и любит русскую литературу, как мало кто ее знает и любит.
Он чувствует душу подростка, как немногие профессиональные психологи. Наверное, многие его ученицы мечтали выйти за него замуж, когда вырастут.
Ефим Ярошевский прекрасный поэт и писатель. Скорее, все же, поэт. Потому что проза Ярошевского — это проза поэта. Но, кроме того, это проза постоянно разговаривающего человека. Человека одесской богемной, художественной тусовки, настолько неофициальной, насколько это можно было себе позволить, не попадая в тюрьму.
Годами Фима писал свой “Провинциальный роман-с”, этот роман бытовал в пересказах друзей и состоял из рассказов друзей. Это были листочки. Потрепанные, затертые до состояния папиросной бумаги, исписанные совершенно немыслимым почерком, и все же очень красивым. Ну, почти как пушкинский. И почти как пушкинская — графика Ярошевского — сотни рисунков на полях его рукописей. И Александр Сергеевич — один из основных персонажей графики Ефима Яковлевича. Одной из отличительных черт Фимы была явная беспомощность — казалось, что сам он ничего никогда не доведет до ума, не приведет в порядок… Для тех, кто бывал в его квартирке на Молдаванке, где жили его родители, ощущение невообразимого хаоса осталось навсегда связанным с уникальным профилем Фимы.
По счастью, рядом всегда были те, кто как-то структурировал этот хаос. Из груды разрозненных листочков рождались машинописные распечатки его стихов и, наконец, машинопись Фиминого романа.
Ему пришлось очень долго ждать публикации своих произведений. Первая подборка его стихов появилась в местной газете, когда Фиме было пятьдесят пять лет. Первое издание его романа в Нью-Йорке было издано тиражом в… пятьдесят экземпляров. Роман много раз переиздавался и вошел в объемную книгу “Королевское лето”, напечатанную в Одессе пять лет назад. Выходила книга и в Санкт-Петербурге.
У редакции “Крещатика” есть основание гордиться тем, что впервые полный текст романа был опубликован именно в нашем журнале. Эта публикация была номинирована на конкурс “Сетевой Дюк” и заняла первое место. В “Крещатике” регулярно печатались подборки стихов Ярошевского. И будут печататься впредь. Потому что и в свои семьдесят пять Фима — прекрасный поэт, и его стихи сохраняют очарование молодости, из которой он давно “эмигрировал”, так же как и очарование Одессы, из которой Фима эмигрировал совсем недавно.
Но эмиграция не означает отсутствие.
Мы от всей души поздравляем тебя!
Разговорчики с небожителем
или Прощание с текстом
(фрагмент)
одному поэту…
Я тебе подражаю только сегодня
на тебе, должно быть, печать Господня
всем известно, Муза — большая сводня…
Невозможно дважды — и в ту же реку
эта жизнь превращает меня в калеку —
помогите увечному человеку!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Там где каждый твой сокамерник — смертник
где закат над Нарвской заставой меркнет
там тамбовский волк тебе не соперник
лишь балтийский ветер тебе напарник
только звезды одни и ты — Коперник…
Там того и жди что ворона каркнет
да товарищ в сердцах за решетку харкнет
там свободой уже давно не пахнет…
А когда в небесах разверзнутся хляби
скажет дядя Исак (он мудрец и раби):
“Время близко, поздно кричать о драме! —
ибо самое время вспомнить о маме…
Ибо самое время — кричать о потопе!
Жаль, что нет кипы́ в твоем гардеробе —
ты надел бы — и жил бы себе в Европе…”
…Там сосед твой с утра не вяжет лыка
в двух шагах от Петра не услышишь крика
там с утра в стране назревает драка
там опасно жить и любить вне брака
(вижу слабый свет в глубине барака…)
Бойся, девочка, всяких прохожих дядек
не бери из нечистых рук шоколадик,
не ходи одна в этот детский садик…
Не смотри на мир раскрывая ротик
хорошо если доктор просто невротик
а не злой маньяк и не старый педик…
Так и будешь писать как в отчизне плохо
дескать нет там ни выдоха, нет и вдоха
и стоят дома со времен Гороха,
на дворе зима — такова эпоха…
там горят дерева, как посланцы духа…
там в крови голова, в голове разруха
там качают права и в делах непруха
запасают дрова старик да старуха….
и свистит метель в небесах и бронхах…
Ростропович летит на великий конкурс
Солженицын и Белль покидают Франкфурт
за чужой бугор улетят во фраках —
и ищи их потом в чужих оврагах…
Высоко в небесах самолетик кружит
шмель сидит в волосах — и ни с кем не дружит
спит царевна в лесах и о князе тужит
и тамбовский рысак ей надежно служит
И Гвидона тоска не напрасно гложет
от такой картинки его корежит
за окошком зима свои хлопья вяжет
скоро дева войдет и как карта ляжет…
Стюардесса споткнувшись падает в кресла
до сих пор там лежит раскинув чресла
кабы к ней подойти — давно бы воскресла
(но ее будить не имеет смысла)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
У тебя там дела, ты наверно занят…
вьюга в здешних лесах давно партизанит
подожди пока соберется саммит
и увидишь все своими глазами
в этом мире нет ни низа ни верха
на плечах тирана — седая перхоть
по законам Корана — куда б ни ехать
все равно бараном придется бегать
и жевать травы молодую мякоть
да над каждым цветком
холодеть и плакать.
(Над Германией дождь
и в России слякоть…)
. . . . . . . . . . . . . . . .
Нам пора…
До свиданья, мой друг Иосиф
Поэтический лес редеет от просек
(я здесь тоже живу, отчизну бросив
если крикнут: домой! — я скажу, что не против…)
Нешто мало равнин на просторах Рассеи
инородцы, блин, там прочно засели —
как их только терпит страна доселе?
мы их где-то снова прочно расселим
среди диких скал и цветущих расселин….
а когда трава взойдет из проталин
нам помашет ручкой товарищ сталин
…На пороге зима, на улице ветер
мир не сходит с ума, он высок и светел
величав и сед как писатель Федин.
Он едва ли жив, но уже безвреден
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы с тобой заболтались. Луна в зените.
Если что, обязательно позвоните…
2009, Германия
Городской этюд
1
…Плачет детский доктор
на коленях
у балетной примы —
он эротоман…
На широкие вечерние гардины
уж налег туман.
А у девочки в тазу
случился вывих —
мальчик что-то сделал не туда…
У нее в глазах широких и красивых
не осталось и следа…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Грустная улыбка у старушки
бабушки Арины —
загулял курчавый внук…
взбиты, словно сливки,
пышные перины.
Чай остыл… Уснул паук.
И приходит не вечерние смотрины
старый доктор
исторических наук…
2
С неба медленно сползает позолота,
меркнет золото осин.
За окошком длится псовая охота,
запирают дворники ворота…
глохнет старый клавесин.
Утром сыро…
Улетают к югу злые птички,
вымирают в захолустьях города…
Нарастают к ночи
крики “электрички”,
набирают скорость
холода…
3. КОМФОРТ ЗИМЫ…
Барух Спиноза —
сегодня ты мой господин…
Кегли с мороза
и банка любимых сардин.
Угли в камине…
И в термосе — кубики льда.
Ветер в пустыне…
В кране — хмельная вода
Горсточка пепла.
Бокалы осенней тоски…
Осень окрепла.
Зима заострила виски.
Барух Спиноза —
сегодня ты мой господин.
Руки с мороза…
На свете зима.
Я один…
Старая проза.
Любимый поэт. Карамзин.
Зима, февраль, Россия
Когда замелькает февраль
и снежные лапы окраин
обнимут кварталы зимы
начнутся великие сны —
и мальчик по имени Хаим
откроет ворота тюрьмы
и крикнут народы: “Лехаим!”
Тогда мы на лире сыграем
тогда просветлеют умы…
Пока мы над высью порхаем
над глыбами мрака и тьмы
сквозь сумерки грозной зимы
от самых ворот, от Москвы
до самых далеких окраин
идет по стране как хозяин
двоюродный брат сатаны —
предвестник сумы и тюрьмы
не Авель, а брат его Каин…
Кто скажет, что это не мы
в ответе за козни зимы,
а грозные лапы окраин
в которых погрязли умы —
в угрюмых краях Колымы,
в Рязани, в Казани, в Перми —
в объятьях родимой земли
нам снится Ерушалаим
Прогулка по Летнему саду…
там Володя идет Гандельсман
по траве он гуляет
летний сад Петербург талисман Томас Манн
этот шторм за окном на него не влияет
там в саду на ветру дрогнут нимфы…
чуть-чуть в стороне
ходит гость иностранный
он ворчит как старик
не по мне (говорит)
не по мне эти новые рифмы
и стих этот странный…
светит лампа в ночи (у лампы есть раб)
жил себе и писал осененный таинственным нимбом
ах открыть бы
открыть бы и мне эту новую прозу с утра б —
и назваться Колумбом!..
там гуляет поэт не пугаясь простуд на ветру
и стихи сочиняет
ветер дует с Невы
ветер шепчет поэту: дай слезы утру
слезы вред причиняют
ветер ходит кругами по нашей стране, у ворот
там поэт выпивает
он читает стихи
он любимое слово на вкус и на ощупь берет —
и стихи убивают…
Так бормочет поэт и толкаются буквы не в лад
так рифмуются
совесть и сирость…
и впивает поэт эту ночь
эту морось и хлад
и вбирает в себя навсегда
этот текст,
эту сырость.
Поэт и дождь
(Ода)
Свидетель певчих птиц обласканный богами
Насмешник и мудрец и чтец ненужных книг
Он в тайны бытия задумчиво проник
Он химик, он поэт, он физик, он ботаник
Он скрылся от царей он убежал от нянек
Веселый властелин таинственный изгнанник
Незримых городов окаменевший странник
Обрызганный дождем
Он страшен и велик!
Как первый летний дождь он прошумел над садом
Как Тютчев и как Фет над пашнями страны
Там девушки лесов печальны и стройны
Покорно и светло ложатся с бардом рядом.
Он понял жизни суть, он знал: век Музы краток
Он в пламенном бреду прекрасно занемог
Там молния воды течет между лопаток
И теплою струей стекает между ног…
(Там шабское вино — и пробка в потолок!)
Великолепный дождь! Он прошумел над прозой
Над прелестью стиха над пропастью воды
И первый летний гром был первою угрозой…
Предчувствием венца, предвестником беды
Когда в ночной тиши блеснет шальная гривня
(Последняя!) и бард опять уйдет в запой
На улице, где дождь шумит на мостовой —
Он до сих пор стоит
Глотая слезы ливня
И смотрит в ту страну,
Где Воля и Покой…