Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2009
Наталия СЛЮСАРЕВА
/ Москва /
Прогулки короля Гало
ГЛАВА I. НЕТРАДИЦИОННАЯ БОЛЕЗНЬ
У Короля Гало был свой конь, не считая Феррари в гараже. Ничего необычного. Редко кто из королей, о большинстве которых мы знаем из истории, обходился без экипажа и лошадей, не говоря уже об одном коне или одном Феррари красного цвета. Однако королевский конь для прогулок был не такой как все. По секрету сказать, не он один. Всё галонское королевство считалось у соседей немного с причудой.
Королевство небольшое. С ближайшего холма оно доверчиво распахивалось на все четыре стороны. С запада владения Гало граничили с морем, куда на закат любили слетаться стаи розовых фламинго. На юге красовалась роща, с осени любившая пошалить: намести на главной площади не без помощи ветра золотые пирамиды ломких, пергаментных листьев. На восток в сторону тёмного ельника убегала река, по течению которой сплавлялся в лодке всегда один и тот же паломник. Там, где стрелка компаса указывала на север, королевство упиралось в чугунную ванну; в неё при первых заморозках перебиралась русалка из местного пруда погреться. Пристроив кипятильник в воду, штепсель — в розетку, вмонтированную в соседний дуб, русалка жгла электричество без зазрения совести. А платил за свет, между прочим, Король. Да, да, Гало было стыдно каждый раз заводить разговор о расходе киловатт не то, что за час, за гораздо меньший срок. Он платил. Он был Королём, который терпел.
Так вот, конь, вернее, масть королевского коня. В час появления на свет жеребёнок удивил всех цветом — синим, как синька. Один хвост, спускавшийся до самой земли, оставался пшеничного цвета. При каждом взмахе с него щедро осыпалась мишура — фольга, фишки, мандариновые корки, в зависимости от того, что он съедал на завтрак, а что подбирал во время прогулок. Его передняя правая конечность была львиной лапой, а задняя левая — велосипедным колесом с полуспущенной шиной.
Коня звали не “Гуляй поле!”, “Храбрый скунс” или даже “Волчья сыть, травяной мешок”, а обыкновенным именем Антон. И характер у него был простой, как и его имя. Правда, с течением лет это средство передвижения стало все чаще уходить в себя, подражая хозяину в меланхолии. Посреди дороги он неожиданно мог застыть, как вкопанный, углубившись в свои мысли, как в мешок с овсом.
— Рассеянный склероз, — отмечал тогда старший камердинер короля Лебедь Луи. — Клетки мозга не снабжаются кислородом в должном объёме. — Покачиваясь, втолковывал Лу общепризнанную теорию в затылок хозяина.
Лебедь сопровождал Его Величество на всех прогулках. В его обязанности входило охранять тыл, но то ли от старости, по своей рассеянности, или из-за того, что у него перед глазами весь день мелькали фишки, отвлекающие внимание, пернатый давно перестал заботиться о тыле. За спиной патрона он либо листал справочники — так как получать знания таким способом был обучен с детства — либо переминался на озябших лапах, пытаясь размять онемевшие мышцы.
— Остеохондроз, будь он неладен, — кряхтел уткой пожилой камердинер.
Король радовался прогулкам. Пожалуй, одни они составляли смысл его существования, не самого радужного. Пятнадцатый отпрыск старинной династии могущественных королей, принц Гало рано осиротел. Он не помнил не только своих родителей, но и своего лица. Лицо — то, что дано и принадлежит каждому человеку от рождения, независимо от происхождения или профессии, обошло своим вниманием Короля. Любой ткач, рыбак, хормейстер, даже премьер-министр мог похвастать своим собственным, не похожим на других лицом. А тот, кто по праву рождения стоял выше всех на иерархической лестнице, не имел его. Не грустно ли это? Не странно?
Когда Гало был совсем маленьким мальчиком, лицо было при нём. Так, его хорошо помнила старая нянька, но с возрастом оно начало бледнеть, истончаться, местами пропадать, пока в один прекрасный в кавычках день не исчезло совсем. Принц вынужден был высоко поднимать воротник своего долгополого пальто, низко надвигая на несуществующие брови шляпу с широкими полями, с которой никогда не расставался. Но совсем обмануть придворных не удавалось. Нередко, когда по утрам, не снимая пальто, он проходил в Зал Приёмов, шлейфом за спиной улавливал укоряющий шёпот: “Оно вошло… Оно прошло… Оно снизошло”. Больно слышать такие речи для ушей, хотя бы и невидимых. Приближённых тоже можно понять. Монарх лишал их возможности обратиться к нему с привычным набором фраз: “Его Величество изменился в лице”, “Враги не посмели смеяться в лицо Его Светлости”, “На последнем турнире крепыш Гало не ударил в грязь лицом”. Единственное, что они могли себе позволить, покидая, пятясь, зал, сочувственно промямлить: “Бедняжка, сегодня на нём лица нет” и, оглянувшись в дверях, со вздохом добавить, “впрочем, как и вчера”.
Что это была за болезнь, врождённый ли порок или заграничная инфекция и где он ею заразился, Гало не знал. Местные светила всех “тра-” и не “традиционных” медицин, включая приглашённых знаменитостей, только разводили в стороны руками. Никому не удавалось поставить не только точный, но хотя бы приблизительный диагноз. Верный слуга, искренне преданный семье, настаивал на том, что в происшедшем виновата одна только матушка королева, рано отнявшая от груди младенца.
— Вот иммунитет и ослаб, — приговаривал он, смахивая крылом пыль со старинного канделябра.
Во избежание повышенного внимания со стороны сограждан, государь пристрастился к поздним прогулкам — в часы, когда яркие лучи солнца вместе с зеваками, не так откровенно могли пялиться на несуществующую личность. Иногда, в минуты особого волнения, лицо возникало, но такое тонкое, такое прозрачное, как облачко. Дрожа и мерцая, оно тотчас исчезало, не продержавшись и минуты на поверхности. Очень жаль, потому что лицо Короля было по-настоящему красивым.
Теперь самое время спросить, каким образом Его Величество не спотыкался во время прогулок? Дело в том, что отдельные части внешности, её наиболее важные составляющие оставались при своём господине. Где прятался голос, казалось трудно определить, он шёл откуда-то изнутри, как и у большинства. Нос был нигде и везде — ароматы и запахи обычно атаковали Гало со всех сторон. А что касается глаз, то они выбрали для себя довольно удачное место обитания — за обшлагом правого рукава пальто, откуда спокойно взирали на всё происходящее.
Отслеживая во время прогулок, что и где в королевстве следует подправить, научно выражаясь откорректировать, эта зоркая парочка отдавала вполне толковые распоряжения через головной компьютер, который в окружающем пространстве также находился неизвестно где. Голос закреплял приказы Его Величества, и, надо признать, что отмеченные печатью разумности и снисходительности, все указы Гало Пятнадцатого были направлены на благоденствие жителей его небольшой, но уютной страны.
ГЛАВА II. УВЛЕЧЕНИЯ КОРОЛЯ
Помимо основных государственных обязанностей, часто докучавших и частенько докучливых, наследнику трона полагался досуг. В свободные часы ему нравилось читать, однако процесс чтения не занимал его целиком. Отправив книгу в правый карман пальто, юноша часто позволял себе думать о чём-то своем. В то время как, удобно устроившись за обшлагом рукава, парочка серых с рыжей крапинкой глаз галопировала по страницам модного триллера, Король оставался открытым для самых разнообразных ощущений.
Распущенными парусами носилась над ним летучая фантазия, стремительными водоворотами закручивалось воображение. В такие минуты Гало чувствовал, что абсолютно счастлив и почти свободен. Почти, потому что существовало единственное, отчего он так и не научился быть свободным, и это единственное читалось и произносилось просто — Любовь.
Короли и Любовь. Естественный альянс. Весь мир знает, что короли обычно заняты любовью — к охоте, паштетам, опере. Но в отличие от других царствующих особ, уделявших сердечным переживаниям определённый промежуток времени, Гало Пятнадцатый страдал постоянно.
Состояние влюбленности зависело от многих причин — от перемен погоды, времени суток, даже от направления ветра. Государь был крайне чувствителен. Так, знойным топлёным летом при влажном западном ветре он страдал из-за Розы. Вы не представляете себе, что это был за цветок. Сколько у него имелось одних только лепестков. Их никто никогда не мог толком сосчитать. Что они скрывали? Здесь есть над чем задуматься. Что может скрывать честная Роза по имени Лабэль? Несмотря на то, что она всегда алела, у нее никогда не поднималась температура. Восхитительные глянцевые листья оставались прохладными. К сожалению, красавица не отличалась легким нравом. Роза слыла капризулей и кривлякой. Не добрав балла на региональном конкурсе — для статуса модели ей не хватило двух дюймов роста — крошка Лабэль сделалась мнительной.
— Вот-вот, вы не любите меня… — любила повторять она, приподнимаясь на носочках и вытягивая вверх свою тонкую шейку, украшенную колючим ожерельем. Отгораживаясь от короля высоким бастионом надменных воротничков, она при этом так сильно прыскала во все стороны духами, что камердинер, стоявший за спиной своего господина, принимался отчаянно чихать.
“Я никогда не видел её глаз, — отмечал про себя слегка опечаленный кавалер. — Это интересно. Я могу кому угодно объявить: вы прекрасны, как Роза, но признаться Розе, что она хороша… как кто — колокольчик или василёк? Нет, это решительно невозможно”.
Абсолютное совершенство пугало. Король комплексовал. Если уж совсем начистоту, его страшил тесный лабиринт узких ходов, открывающихся в тёмной глубине всегда по-разному отстраняющихся друг от друга лепестков.
— Я увлекусь, — проговаривал про себя ситуацию Гало. — Я себя знаю, зайду слишком далеко. Я непременно потеряюсь. Со временем лепестки неизбежно сомкнутся у меня над головой, и я останусь в плену у цветка. Я потеряю Свободу, единственное, что у меня ещё осталось, несмотря на то, что и эту даму я никогда не видел, как и собственного лица. Но без Свободы я точно умру.
— Нет, Вы определённо дожидаетесь, — не отступала Лабэль, вся пунцовая от негодования. Нерешительность воздыхателя казалась ей возмутительной.
— Кончится тем, что я возьму в долг у Большого Махаона пару его красивых сильных крыльев. У него, как известно, самая престижная коллекция, и… улечу. А вот вы… вы… — в капле росы негодующе сверкнул её самый острый шип, — останетесь здесь совсем один.
Что ж, без вспомогательных средств ей действительно трудно было оторваться от насиженного места. На одном, пусть только и крепком стебле, далеко не ускачешь и не уплывёшь. Компенсируя недостаток движения, в минуты особого волнения Лабэль взяла за правило передёргивать лепестками, наподобие того, как полуденные уроженки Севильи трясут своими широкими подолами юбок, расписными шалями и кружевными веерами.
Соскальзывая, шали-лепестки никогда, впрочем, не обнажали ее белоснежного, а возможно — смуглого плечика.
— Но, моя дорогая, — робко выглядывая из-за рукава, отзывался одновременно отовсюду ценитель очевидной красоты. — Чем я смогу доказать вам своё расположение?
— Вы должны, наконец, определиться, — Лабэль томно отклоняла назад свою с утра завитую головку.
— Ваша всеобщая прозрачность мне не понятна. Разве вы видите вокруг что-либо прекраснее меня? Вам следует проявить настойчивость, иначе вы меня больше никогда не увидите. Никогда! Слышите ли вы это, долговязый чудак?
И первые капли одна за другой начинали проступать на её румяных щёчках. Стоило Его Величеству своим пространным, истинно королевским платком осушить первые крохотные слезинки, как неизвестно откуда возникали новые. Роза рыдала. Лебедь, приподнявшись на цыпочках, открывал старый чёрный зонт и держал его над шляпой Короля, пока дождь не переставал. Иногда частые слёзы безошибочно указывали на то, что наступил черёд осени. Тетушка Осень проносилась на канате, высоко натянутом поверх деревьев, сметая вниз золотой сор.
Чувство к прекрасному цветку долго оставалось одним из самых ярких впечатлений в жизни молодого человека. С другой стороны, любовь к Лабэль не мешала Королю частым листопадом бегать за вёрткими легкомысленными листьями. Он не был идеальным мужчиной. Возможно, он полагал, что без лица останется неузнанным и потому неуязвимым для сплетен соседей. Кто знает? Но эти листья! Их постоянное кружение, глупые перемигивания, невнятные перешёптывания утомляли его. Стоило ему протянуть к ним руку, как они моментально бросались врассыпную. С их стороны шла нечестная игра.
Да, он был легкомысленным наш Король, но, по правде говоря, у него оставалось так мало радостей в этой жизни — одна никому не нужная Свобода.
Внимание Короля отвлекала на себя и Русалка, девушка с гладким белым телом и двумя хвостами: верхним — из осветленных волос и нижним — чешуйчатым. Русалка Люба редко оставалась одна. Рядом обычно хозяйствовал кентавр Филя, бывший десантник из ближней рощи.
— Моя биография не простая, — налаживал разговор сержант, заходя с одного из краёв ванны и ковыряя задним копытом от волнения под собой глубокую яму.
— У меня вся душа в шрамах. Камуфляж поседел. Часть наша — моторизированная. Броски по пересечённой местности. Полигоны.
Днем соседи осваивались каждый на своей территории, объединяясь к ужину на тему пайка, распаляясь к ночи по части не поделённой амуниции, отчасти растревоженных чувств.
— Тебе не кентавром быть, а сторожевым псом. Весь твой разговор — то брехать, то лаяться.
— Ты мою психику своим хвостом не трожь! Я такое видел! Тебе ни на каком “дайвинге” не привидится. На вон, табельное оружие лучше наточи.
Нервно почёсывая переносицу, Филипп протягивал русалке нож. И правда, у Любы конец хвоста благодаря специальной закалке, отличался особо качественной заточкой.
— Точи, Точи! Я такого нагляделся. Роту терял, и меня роняли. Раз в засаде целый месяц просидел. Все папоротники вокруг объел…
— Против кого ж ты в кустах хоронился? — наточив лезвие, и внимательно разглядывая себя в увеличительное зеркальце, любопытствовала несмышлёная Люба.
— Как будто в нашем королевстве ничего такого конкретного не наблюдается. Никаких противоправных действий.
— А ты за бугром была? О горячих точках слыхала?
— Это что, гейзеры, что ли?
— География. Ты меня не цепляй. У меня на тебя аллергия. Я на суку трое суток провисел, парашютом зацепил. Я контуженый. Я психованный. Ты меня, кудрявая, не заводи…
И потянувшись татуированным бицепсом к семиструнной, сосед заводил хриплым низким голосом: “Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…”
— Ну ладно, чего там, я ж тебя жалею. Хочешь, борща наварю? Щас кипятильник из ванны в кастрюлю переведу, и наладим вегетарианский на крапиве с водорослями-ламинариями, как раз для вас, кентавров — десантников. А заодно и тельняшку твою отстираю, вся в мазуте. Из нашего, чай пруда?
— Чего?
— Бензин, говорю, местный или как? Ох. Горе ты моё. Скидывай тельняшку-то, психованный ты мой.
— Да я… неделю на дубе грушей зрел, ротного на себе вынес, — оттягивая на груди полосатую ткань, уже миролюбиво гудел сержант.
Ближе к полуночи Короля будили крики. Русалка на ножах сражалась с кентавром.
— Ты что? Ты что это? Копыто-то убери.
— Ты меня своей чешуёй не вспарывай, я тебе — не консерва. Совсем ополоумела!?
— Щас в милицию отзвоню.
— Давай, кудлатая! Звони! Ноль, девять, семнадцать, одиннадцать. Пусть они тебя на диету посадят. Хвост отъела, в чугун уж не вмещаешься.
— Ах ты, паразит! Я с тобой за всё поквитаюсь. Кто молодость мою загубил, мерин плешивый?
— Уймись, а то хуже будет.
Да уж, подобные речи определённо были не для королевских ушей. Король стоял на балконе. В груди Гало стучало так громко, что верный Конь, карауливший внизу, нервно прядая ушами, прислушивался, откуда мог доноситься такой громкий стук.
Но что могло тянуть Короля к этой простой, самой обыкновенной женщине, уму не постижимо.
Ночью с освещённых луной тропинок прыскали совы. Они мышковали. Самая крупная из них, с высокой посадкой головы, смущала Гало пристальными взглядами.
ГЛАВА III. ОТ КУТЮР
Кентавр Филя не раз заглядывался на Феррари. Ох, как же тот ему нравился. Однажды десантник не выдержал атаки покатых алых форм, взял машину без спроса и гонял на ней вокруг ванны, доведя мотор и в первую очередь себя до жуткого рычания от восторга. Феррари, которого все знали как Одинокого Феррари или, проще говоря, Одинокого Феррари с красным шарфом на шее, в тот вечер и не думал сопротивляться. В душе он сам был неравнодушен к Русалке. На закате белопенная Люба строила парням особо глубоко подводные гримаски, хитро разбрасывая вокруг ванны свои озёрные улыбочки. Но уже на следующий вечер, когда бывший мобилизованный в десантные войска сержант, будучи навеселе, резко дёрнул на себя ручку полированной дверцы, Феррари наотрез отказался заводиться. Что они там, в самом деле? У него в салоне — кожаные кресла под дамасский шелк, коробка передач — от Гауди. Ещё с прошлой прогулки в салоне слегка попахивало мазутом.
“Нет, это — люди не моего круга”.
Как никто, Феррари ценил аристократизм. Его манеры, стиль жизни — всё было самого изысканного порядка. Свою одежду, выписанную по глянцевому каталогу, он получал от самого Кутюр. Феррари, правда, никогда не видел его живьём, но все его рубашки, галстуки носили имена таких же великих снобов, каким был он сам.
Напрасно на его виртуальном экране несколько раз возникала в закипающей пене Любаша. Подмахивая хвостом, она как бы приглашала подсесть поближе на край ванны.
Намотав шарф на колесо, стоик решительно наступил на горло мечте. Отказавшись от вечерней прогулки, уткнувшись фарами в стену, на всю ночь он остался в гараже. Красный и сердитый, он не пожелал ни с кем разговаривать. “Мое заднее сидение — только для королевского пальто”.
Немного успокоившись только к полуночи, как бы уговаривая сам себя, Феррари потянулся к лакированной панели, включил запись предпочитаемого им Вивальди, “Времена года”, под управлением знаменитого дирижёра и глубоко ушёл в свой шарф, подписанный пра-пра-правнуком Вивальди.
Да, одиноко торчащему аристократу не так легко вписаться в линейные горизонты простых жизней…
Когда, накинув пиджак на плечи, удалялся, насвистывая, уставший, но довольный собой День, ему на смену на одну из платформ уже прибывала Ночь. Обычно она выставлялась на вернисаже до рассвета. Ночь знала себе цену и не спешила. Её черные струящиеся локоны украшали бесчисленные ожерелья из жемчуга, вспыхивающие то алыми, то золотыми, то бриллиантовыми огнями. Но само лицо было исполнено тьмы. Видимо, оттого Король Гало особенно любил Ночь. Он называл её сестрой. Когда они смотрели друг на друга, никто из них не видел лица другого.
С террасы своего дворца на одном из красивейших островов зеленоглазого моря она провожала взглядом огоньки удалявшихся пароходов. На увитой виноградной лозой террасе стояла ванна, но не чугунная, а мраморная, и такая узкая, что при всём желании, и это было очевидно для всех, в ней могли поместиться одни только лепестки роз.
Вслед за Королем Ночь также предпочитала прогулки после заката. Нередко Её чернильное Великолепие, приказав запрячь своих иссиня-черных лебедей, отправлялась посетить любимые места. Она начинала с города, в котором на тесных тротуарах и старинных площадях, забавляя только себя, плескалось вечно юное море. Осторожно, чтобы не напугать стрекоз, наведывалась в сады, где среди тёмных раскидистых деревьев, на залитых лунным водопадом ветвях кричали, молились и плакали о любви соловьи. Навещала монастыри, одиноко светлеющие высоко в горах, сменяла на карауле поэтов, никогда не забывая заглянуть в окошко к маленьким детям.
Ночью Король Гало, накинув на плечи горностаевую мантию, чтобы не сильно мёрзнуть, отправлялся играть в гольф. Гольф — игра королей, это известно всем. Его постоянным партнёром был старый манекен, зрителем — Ночь. Поляна не отапливалась. Всё-таки он зяб.
— А каково теперь паломнику одному в открытой лодке? — думал он, разбрасывая по поляне белые мячики. — Надо всегда сопоставлять. Это утешает. На свете всегда есть тот, кому ещё холоднее, чем тебе…
Пока, смирившись с отсутствием многого, монарх за стогом сена играл в гольф, его слуги пытались допытаться до истины. Они принимали самое горячее участие в судьбе своего патрона.
— В наше время “такого” быть не могло, — возмущённо пофыркивал синий жеребец, сам не форматный. — У самого последнего конюха была своя физиономия, да ещё какая ядреная: нос картошкой, щёки брюквой, брови кустами.
— Нет, что ни говори, это — экология, — подхватил тему Лебедь.
Заложив крылья за спину, он принялся важно прохаживаться по поляне.
— Экология первая страдает, а за ней человек — прародитель, так сказать, всех отходов. Тебе известно, к примеру, что по сообщению “Associated Press” часть кораллов в Карибском море — этот цветник тюльпанов, так радовавший весь подводный мир своими красками, — уже обесцветилась. Кораллы — самые чувствительные экологические индикаторы, а обесцвечивание их связано с исчезновением цветных водорослей, вступающих с кораллами в симбиоз на поверхности рифов. Вот что мы имеем внизу, а, как известно, “что внизу, то и наверху”.
Плавно перейдя из обычной “двойки” в позицию единицы, шея Луи запрокинулась в небо.
— Озоновый слой истончился? Истончился. Небо — всё в дырах. Сия картина на человека и проецируется. Наш утончённо источённый хозяин, видимо, из тех же редких видов, что и вымирающие водоросли. По его внешнему виду сейчас уже можно определить, что нам предстоит в недалёком будущем.
— О чем это ты? Мы что, обесцветимся? — закосил глазом от изумления на друга обладатель львиной лапы и спущенной шины.
— Полиняем — это ещё цветочки. А вот то, что скоро все будем ходить фрагментами, запчастями то есть, — это определённо.
В сердцах камердинер подпрыгнул и на минуту завис в воздухе.
— Это ещё как?
— А так и пойдём в обнимку. От тебя — полинявшая грива, а от меня — хвостовое оперение на облезших перепонках. Три пазла на всех.
— Жуть какая! — очумело заржал скакун.
— Так-то парень, — завершил рассуждение эрудит. — С экологией не шутят. К Габинчи давно пора обратиться. Он меня однажды уже лечил от перелома ключицы. Лучший специалист по крапивнице и всему остальному прочему…
ГЛАВА
IV. “BERMUDA TRIANGLE”Великий экстра-чувственный маг, знаток низких и высоких истин, проводник явных и тайных знаний, мэтр Габинчи появился в королевстве не так давно и необычным способом. Из его сбивчивых рассказов следовало, что он служил боцманом на паруснике “Сити Белл”, когда в 1946 году судно внезапно исчезло со всех радаров в районе “
Bermuda Triangle”, о чем есть соответствующая запись в “Регистре Ллойда”. Судно исчезло с поверхности так быстро, будто его затянуло под воду огромное морское чудовище. Боцмана обнаружили поблизости от грота прошлой осенью. Он ровным счётом ничего не помнил о том, где дрейфовал более полувека, но сразу начал демонстрировать исключительные способности.В сухую погоду профессор издавал треск и мог развести огонь, поднося кончики пальцев к собранному хворосту. Он ясно видел, как будущее, так и прошедшее своих пациентов, читал мысли лопухов и репейника, а главное — для всякого рода болезней имел подходящие диагнозы. Первым, кого моряк излечил от шума в ушах наложением рук, был зелёный ящер Чарут, ставший впоследствии ассистентом у Габинчи и по совместительству его мажордомом.
Очистив самую просторную пещеру грота от многочисленного семейства летучих мышей, коллеги открыли в ней Центр Нетрадиционной медицины. Пещера получила название Золотой, частично благодаря лучам заходящего солнца, частично благодаря той цене, за которую предлагалось вернуть утраченное здоровье. Лечили в основном пиявками, сном, глиной. Для жилья разобрали старую мельницу и сложили из неё две пирамиды, побольше — для Габинчи, поменьше — для ассистента, строго ориентированные по сторонам света — на чугунную ванну, розовый закат и высокую стену хмурого ельника.
Большую часть недели Габинчи проводил в медитациях крепким корявым дубом, из которого, кстати, ловкая Русалка, не спросясь, тянула даровую энергию. По воскресным дням, стряхнув с плеч желуди, бывший моряк отправлялся в Центр, замеряя по пути медной рамкой ауру попадавшихся ему на глаза кустиков. Доверчивая флора охотно подставляла под нехитрый прибор свои трепещущие на ветерке листики. Чувствуя персональную ответственность за общее настроение леса, профессор комментировал каждое охотное вращение рамки своим любимым словом — “аномально” и вдобавок чихал. У него была хроническая аллергия на цветение определённых видов растений, ещё не выявленных.
Целитель не мог жить без семинаров и их участников, вернее участниц, так как большая часть состояла из домохозяек окрестных поселений. Почему-то, именно “прекрасная половина” являлась основной массой, поглощающей духовную пищу на лекциях: “Я — жизнерадостная стерва”, “Меня не загнать в угол”, “Бегом по жизни в разные стороны”. Редко какой дровосек заглядывал на огонёк, несмотря на то, что приглашениями оздоровиться был оклеен весь лес. Мужчин ждали дела. Разочарования не обходили их стороной, но они не любили прислушиваться к чужим мыслям. У них были свои. Зато записавшиеся заранее на тренинги последовательницы здорового образа жизни ровно в полдень притормаживали на своих велосипедах у Золотой пещеры. Перед истинной аудиторией бывший моряк с энтузиазмом демонстрировал свой удивительный талант и высокий потенциал. Первые пятнадцать минут уделялись теории. Учитель не скрывал, что в основе всего — сила и движение. Форма и облик вещей могут меняться, переходя одно в другое, но великие волны энергий — постоянны.
На сцене под влиянием энергичных пассов маэстро бесчувственные ранее овощи и равнодушные фрукты оживали, поражая всех неожиданными выходками. Нежная плоть авокадо открыто демонстрировала твердость своей сердцевины. Неуклюже перекатываясь, загорелые веснушчатые груши и бугристо-пористые лимоны гонялись друг за другом по гладкой поверхности стола. Стройный фиолетовый баклажан, хихикая, намеревался всех проткнуть. Дерзкий гранат неожиданно начинал плеваться, разбрасывая зёрнышки, аж до четвертого ряда.
Приглашённые участвовать в великолепных превращениях и “мираклях”, оттесняя друг друга, нетерпеливые зрительницы живо пробирались к сцене, но тут же замирали под пристальным взглядом маэстро. Подобно бурлящей жидкости, перетекающей из одного сосуда в другой, их радостное возбуждение моментально перетекало в летаргическое бесчувствие. Гибкие руки домохозяек прочно сплетались с молодыми лианами, и они безжизненно повисали до конца сеанса на ветвях кулис.
Но уже с финальным звонком, стряхнув с себя одурманивающее забытьё, участницы семинаров обретали тотальное здоровье и заряд бодрости на всю неделю. Искрящиеся пучки живительной энергии, отлетающие от их юбок, позволяли им всю дорогу не зажигать боковых огней. Яростно крутя педалями, сопровождаемые в перерыве между чиханием довольным резюме учителя — “аномально”, мятущиеся светлячки в мгновенье ока исчезали с тропинок до следующего слёта.
ГЛАВА
V. ПАРК МОНСОПарк Монсо по праву считался любимым местом королевских прогулок. Весной в парке не очень долгий срок играли с дождями упругие кисти сиреней, не торопясь зацветали изысканные ирисы.
Главная тенистая аллея с заслуженными взрослыми деревьями вела к пруду, в центре которого нежился островок, подставляя порывам ветра свою зелёную прическу. По глади пруда головками вперёд чинно плавали жёлтые императорские утки. Когда в поисках завтрака головки ныряли под воду, поплавками наружу оставались торчать их вторые половинки. Глубоко осев в песок, вытянутыми на берег баркасами дремали голуби.
Сегодня в Монсо давали бал по случаю юбилея старого вяза. Никто не знал, когда вяз впервые проклюнулся на свет. Но по его воспоминаниям, уходившим в самые корни, было решено, что “дед” простоял в парке не менее пятисот лет. Вяз прекрасно помнил Гало Первого — видного мужчину с крепким торсом и широким лицом.
После здравицы в честь долгожителя гости обернулись к оркестру. Традиционный по составу, молодежный инструментальный оркестр удобно разместился под раскидистой кроной вяза. Сирень ликовала на скрипках, тростнику доверили флейту, ветви ивы порхали над арфой, дикая груша с чувством обнимала контрабас. На дирижёрском месте возвышался стройный тополь в серебристом фраке. По сигналу стрижа дирижёр вдохновенно ткнул острой палочкой в самую середину неба и начал лихорадочно записывать приказы на проплывающих мимо белых облаках. “Развернуть Полки!”, “Занять зеленый склон!”, “Окружить рощу!”, “Гвардия, в атаку, марш!”.
Выполнять приказы с каждой скрипочки частым дождём незамедлительно посыпалась отборная персидская пехота. Выстраиваясь чёткими прямоугольными каре, сирень парадным шагом устремлялась в самую середину битвы.
— Какой шаг! Выправка! Ритм?! — Вытянув шею, камердинер воодушевлённо призывал всех разделить с ним его восторг.
— Персидская! Элитные войска! Тёмно-зелёные листья с множеством ребристых побегов. Лилово-фиолетовые, белые, пурпуровые цветки собраны в верхушечные, метельчатые соцветия с сильным специфическим ароматом в широких рыхлых метёлках до четырнадцати сантиметров в длину… Музыка, одним словом.
Одновременно выйдя из окружения, виолончели и альты взяли в плен Большой вальс. Бал расцветал на глазах. Специально для виновника торжества заказали старинный менуэт. Закинув в небо тщательно уложенные верхушки, изогнув стволы, переплетясь ветками, юные липы и клёны демонстрировали самые замысловатые “па”. Окружив молодёжь, снисходительно наблюдали за парами отдыхающие в стороне пожилые деревья. Захмелевшему вязу подливали наливку из диких яблок, разбавленную берёзовым соком.
На низких лужайках и покатых клумбах, подражая старшим, веселились цветы. Их движения не были столь сложными и чопорными. Малыши больше шалили, весело кивая головками, сильно раскачиваясь на стеблях, как на качелях, туда-сюда, вверх-вниз, туда-сюда, вверх-вниз.
Наискосок по лужайке важно пропрыгал кролик Лиль.
“Да, в этом уголке есть на что посмотреть”, — улыбнулся невидимой для всех улыбкой Гало. — “Только что делать с красотой цветов? Как вести себя с теми, кто, доверчиво прислушиваясь, забывают тотчас всё, кроме лепета воды”?
С дорожек парка непоседа ветерок перебрался на островок погудеть в камышовые дудки, потаскать ивы за длинные косы. Резные тени акаций выложили на песке ритмичный узор. Внезапно в конце дальней аллеи, будто из лучей золотого тумана, возникла фигура девушки в светлом платье. Она была не одна. Впереди важно выступал павлин, на котором отлично сидел сине-зелёный мундир со слегка обтрёпанными позолоченными обшлагами.
— “Ви-ват”! — резко выкрикнул павлин, распустив хвост выразительного дизайна ампир — черный зрачок в обрамлении изумрудной сабли.
С призывного возраста всего себя и свою походную жизнь павлин посвятил одному человеку — Императору. Он хорошо помнил весёлую хозяйку, жену Императора, не жалевшую для него твёрдых янтарных зёрен. Когда по утрам, накинув серую шинель, первый гражданин мира спускался в сад, солдат уже ждал его, приветствуя радостным, отбивающим зорю кличем — “Ви-ва-ат”! Казалось, в саду навсегда продлится цветение удачи, доблести и военной славы. Но неожиданно, одной особенно холодной весной, хозяйка заболела и умерла. Хозяин, проиграв Генеральное сражение, очутился в плену. Прекрасный сад опустел. Из венценосной семьи осталась малютка — дочь Императора Ильзе. Отданная на воспитание в бедное семейство, она не знала своих настоящих родителей. Возвратившись из последнего похода, верный слуга долго искал её в городе и когда наконец нашел около домика булочницы, больше не отходил. Пришлось девушке смириться с тем, что повсюду её сопровождает павлин с порядочно поредевшим хвостом. “Глядите-ка, — смеялись во дворе. — В нашу Ильзе влюбился зелёный петух”.
— “Ви-ва-ат”, — заявил о себе громко павлин, зыркнув глазом в сторону кавалькады — короля верхом на коне подозрительной масти, лебедя за его спиной и чуть поодаль одинокого Феррари с шарфом на шее. Феррари предложили прогулку, и он согласился. Ему нельзя было застаиваться.
— “Ви-ват”, — несколько недоумённо протянул он ещё раз. Его озадачило пустое пальто.
Слегка близорукая, занятая к тому же кормлением голубей, Ильзе ничего особенного не заметила. Группа сближалась. Внезапно у Гало перехватило дыхание. Резко осадив коня, он толкнул камердинера так, что тот, съехав с хвоста, как с водопада, шлёпнулся на зелёную траву, а сам, быстро перепрыгнув через гриву, спрятался за изрезанным стволом старого дуба.
Гало взглянул на девушку из-под рукава пальто, и, тем не менее, ему почудилось, что их взгляды пересеклись. Что же это? Что происходит? Как будто кто-то прострелил ему сердце. Но откуда? Где прячется снайпер? Неужели из этих лучащихся нежностью глаз он получил такой сокрушительный удар. Через него — невидимого, смывая всё на своём пути, великой волной прошло другое невидимое. И накрыв, эта сила тотчас начала действовать…
Глубокая печаль траурным облаком окутала пальто, шляпу и красивое отсутствующее лицо. Король понял, что заразился и заболел. Печаль от предчувствия, что болезнь затянется, а возможно никогда не пройдёт, довела его до слёз. Ему необходимо было срочно укрыться, остаться одному. Он подумал о том, чтобы опуститься на землю, но занять такое низкое положение Король не мог. Гало не оставалось ничего другого, как забраться на заднее сидение автомобиля. В глубине салона ему стало легче переносить непереносимое.
— Боже мой, какое горе, какое великое горе, — прошептал он. Его сокрушала мысль о недоступности счастья.
— Неужели на свете может существовать такой смельчак, который смог бы приблизиться к такой девушке, и произнести: “Позвольте представиться. Я — Гало Пятнадцатый. Разрешите сопровождать Вас на прогулке”.
Ильзе, меж тем, не отводила глаз от танцующих деревьев. Зрелище захватило её целиком. Она остановилась как раз напротив красивой машины. В ту же минуту камердинер, справедливо причисливший себя с павлином к одному классу пернатых по Брему, выдвинулся навстречу земляку — прикурить. Тот, в свою очередь, вынимая из внутреннего кармана зажигалку, продолжал щуриться на группу. Армейский долг обязывал его, прежде всего, выяснить, нет ли угрозы для жизни Её Высочества и ближайшего окружения.
— Что ж, он весь такой? — передавая осторожно в лебединое крыло огонь, осведомился старый гвардеец. Видимо, его всё еще занимало пустое пальто.
— Руки, ноги-то у него есть?
— Да, всё остальное на месте, — не без гордости поддакнул Лебедь.
— Руки есть, это главное. Руки иной раз поумнее головы будут. Я вот хвостом служу и дослужился до звания. Честь имею представиться, Императорской Гвардии капрал Прапор.
— А как это служить хвостом? — затянувшись поглубже, поинтересовался Луи.
— Служба непростая. В охране. Телохранителем. Тело охраняю, но, само собой разумеется, в полном боевом комплекте с лицом. А хвост использую в качестве вспомогательного средства при отвлекающем манёвре. Кто на мою хозяйку отреагировал, в смысле загляделся, я тут же свой хвост распускаю перед его носом. Пока он мой веер рассматривает, объект спокойно удаляется.
— А ежели кто не станет на твой хвост глядеть?
— Ну, такого ещё не бывало. Эффект неожиданного воздействия.
Человеку всё новое подавай, хоть ненадолго да отвлечётся.
Девушка, тем временем сбросив с себя оцепенение, вступила на дорожку, ведущую из парка. Заняв положенное по протоколу место на три шага впереди объекта, Прапор на прощанье дружески подмигнул знакомцу.
— До скорого, земляк.
До глубокой темноты Гало не открывал изнутри дверцу
Феррари, который, тонко чувствуя настроение Короля, всё это время хранил полное молчание.
ГЛАВА
VI. СБОРЫПосле встречи в парке Монсо со своей судьбой, как он мгновенно это понял, Его Величество прекратил есть и спать. Он так отощал, что пальто висело на нём, как на цирковом шесте. Впрочем, он никуда не выходил из дворца. Королевские обязанности были заброшены. Проводя большую часть дня в постели, отвернувшись отсутствующим лицом к венецианской штукатурке, Гало чувствовал себя по-настоящему несчастным. Под его шляпой, по очереди опережая одна другую, галопом неслись две мысли — “хочу” и “не может быть”. Мысль “не может быть” была фаворитом скачек. Состояние царствующей особы в полной мере проецировалось и на его ближний круг.
Небритый камердинер сутками слонялся по дворцовым покоям без дела. На неубранном обеденном столе между разлучённым голубым попугайчиком и большим жёлтым лимоном тускло чахло нечищеное столовое серебро. В гараже, лениво помешивая коралловый глинтвейн, одиноко хандрил патриций в шарфе. Спокойнее других относился ко всему синий конь для прогулок. Он со вкусом зевал, хрустя по ночам то ли суставами, то ли яблоками.
На восьмой день нечеловеческих страданий Король Гало тенью выскользнул из своей спальни, добрался до стойла и со словами “надо действовать” рухнул без сознания в объятия сонного жеребца, повредив тому плечо. Решено было не откладывать в долгий ящик визит к профессору Габинчи — единственному в королевстве, кто имел доступ к хранилищу с герметичными знаниями. Возвращённый деструктивным бермудским треугольником на сушу, боцман обязан был проложить королю проход к архипелагу “хочу быть любимым”. На сборы положили три дня.
Столь ответственное предприятие, как поход за фасадом, то есть лицом, можно было осуществить только на Феррари. Личные достоинства, презентабельность, скорость, в конце концов, всё говорило в пользу авто. Путешествие обещало быть продолжительным, к тому же неизвестно, в каком обществе предстояло вращаться. Добродушный Конь годился для коротких вылазок на природу, но для прогулок государственного уровня казался слишком прост. Во время еды он мог запустить львиную лапу целиком в глотку, поправляя в ней яблоко, и тут же чесать свою спутанную чёлку, оглядываясь на хвост, в котором вместе с листьями всегда торчала неизвестно откуда взявшаяся колкая сухая солома. Нет, он никак не подходил для официальных выездов высокого ранга.
Вечером, накануне старта, государь заглянул в гараж, чтобы предупредить друга о том, что завтра на рассвете они выезжают. К своему ужасу, он застал застёгнутого обычно на все пуговицы Феррари распахнутым и растрёпанным: глубокие продолговатые царапины по всему крылу, под левым глазом — синяк. Правая щека вспухшая.
— От каких же это “кутюр”? — сочувственно поинтересовался Гало.
Феррари смущённо поднял глаза на хозяина. Как выяснилось, за ланчем десантник грубо отозвался о кулинарных способностях сирены. Феррари, не переносивший критических замечаний в адрес женщин, немедленно вступился и понёс урон. В раз ему намяли его нежные бока. В результате инцидента защитник сам оказался не выездным, в том смысле, что выезжать на нём не представлялось возможным. Феррари подлежал срочному, местами долгосрочному ремонту, плюс довязать распустившийся шарф.
Его Величеству не оставалось ничего другого, как отправиться в путь на коне — обыкновенном простолюдине.
“Да, но всё-таки, что делать с тонкой красотой цветов и напевом серебристых ветвей”? — не переставая, размышлял про себя король. Загнав под шляпу какую-нибудь мысль, он обычно гонял её по кругу.
Углубившись в лес, вступив на зелёную тропинку, всадник не заметил, как спустя полчаса оказался между ушей изумрудного ящера Чарута. Ассистент профессора охотно вызвался проводить путешественников к своему учителю.
ГЛАВА
VII. МАЖОРДОММажордом Чарут по своей природной окраске был зелёным, даже ярко-зелёным. Но по сути являлся голубым, голубым, — во втором общепринятом значении этого слова. Красавчик Чарут имел чувствительное сердце и любил всё изящное. Лазурная жизнь доставляла ему много изысканных удовольствий, но и много огорчений. Печальнее всего, что он был неспокоен. В отличие от Его Величества, совершенно спокойного до недавнего времени в виду отсутствия лица, мажордома поминутно одолевала собственная внешность.
Где бы он ни появлялся, его зоркие глазки первым делом искали зеркала. Назойливые морщинки, бурые веснушки, мелкие складочки в уголках рта оставались предметом его неусыпной заботы. Он уже трижды прошёл через руки пластических хирургов и, несмотря на то, что считал себя самым красивым существом королевства, продолжал искать и находил в застывших озёрах зеркал тот изъян, который следовало предъявить очередному хирургу. Ракурсы, подсветка постоянно менялись, и бедняга мажордом в погоне за идеальной внешностью незаметно вступил на тропу искажений. После очередного эстетического вмешательства в клинике Неземной Красоты, он заполучил нос грача и челюсть барракуды. Весь персонал клиники ахал, каким он стал хорошеньким. Все средства уходили на операции.
До эпохи дорогостоящих, дарящих молодость процедур Чарут любил прохаживаться по горбатой антикварной улочке, непременно заглядывая в лавки древностей. В выходной выкраивал время для прогулок по блошиному рынку. Склонившись над прилавком, он мог часами разглядывать крошечный кошелёк, шитый бисером, принадлежащий, вероятно, карлице инфанте португальского двора. Спрашивая лупу, ахал над гигантской бело-розовой камеей, работы быстрых флорентийских мастеров. Чмокал губками над вычурными орнаментами персидских миниатюр. В вещах, напротив, он ценил пятна и потёртости, борозды меридиан и сколы параллелей — всё то, что так охотно сплавляло людям безжалостное время.
Развлекая гостей в отсутствии профессора, мажордом распахнул ящички коллекций, любовно демонстрируя пуговицы и медали из собрания своего дедушки — участника Генерального сражения.
Во второй половине дня состоялась первая консультация Короля у местной знаменитости. Выслушав историю болезни пятнадцатого представителя правящей династии, доктор огорошил пациента нетривиальной тирадой:
— Смелее! Право руля! Вращайся по часовой стрелке!
Тут следует кое-что пояснить: особенностью нового сознания
Габинчи после кораблекрушения стало его увлечение правосторонним направлением. В злополучный день при прохождении парусника через коварный “треугольник”, боцман ясно услышал, как вахтенный повторил приказ капитана — “судну лечь на левый борт”! С тех пор, вслед за апостолами Габинчи всегда стремился “левой части избавиться”. Боцман не терпел левых партий, на дух не принимал никаких левых течений, движение против часовой стрелки было ему органически неприемлемо, более того, противно.
Протерев рамку, доктор приблизил её к королевскому карману. То же самое он проделал перед клювом камердинера и хвостом коня для прогулок. Рамка оставалась неподвижной, пока профессор не чихнул.
— Конечно, аномалии есть, — завёл он свою академическую речь, — но ничего страшного. Прежде всего, надо будет снять блоки, прочистить каналы, раскрыть центры. В каждом из нас существуют семь энергетических колёс или семь цветов с лепестками, невидимых глазу, которые вращаются по часовой стрелке, должны, во всяком случае.
На секунду он замолчал, бросив скептический взгляд на спущенную шину скакуна.
— На рассвете небесная роса, увлажняя лепестки, питает их. Колёса-цветы создают вихри энергий. Чем сильнее скорость вращения, тем бодрее дух и крепче тело. Некоторые из вас, возможно, даже слышали о кружащихся дервишах? Древний способ сбора росы, аккумуляции энергии.
— У Вас же, Ваше Величество, лепестки двух цветов не раскрыты, а два других, подумать даже страшно, вращаются в противоположном направлении. Удивляюсь, что при таком диагнозе, вы — ещё в шляпе и в пальто. Буду с вами откровенен: снимали с вас энергию во сне. Лицо забирали частями. Трое похитителей, пользуясь программой “виртуального вампиризма”, растоптали цветы на вашей клумбе. Разумеется, это не означает, что поверх своего лица они носят ваше. Они преобразовали часть вашей сущности в энергию, которая служит им для личных целей. Обычно они нападают на робких, не довольных жизнью, не ценящих того, что имеют.
Габинчи ободряюще похлопал Короля по рукаву.
— Ладно, не будем сильно расстраиваться. Главное, вы поняли. Вам предстоит встретиться с похитителями и вернуть себе лицо. Причем, они должны будут отдать его добровольно. Одного назову сразу. Это — Великий Художник. По визитной карточке найти его будет не сложно. Месяц назад он лечил в моем Центре свою дочь от бессонницы и отсутствия аппетита.
— Откуда вам известно, что это — художник? И как, вообще, возможно похищать во сне? — спросил слегка обескураженный пациент.
— Скажем, это моё ноу-хау. Я уже сделал запрос через генеральный компьютер и получил ответ. Это совершенно точно. Для Вас неважно, как я это делаю, для вас — важно довериться. Довериться тому, что есть некая сила, которая поможет… Пока отдыхай. Ни о чем не думай. — Как-то незаметно Габинчи перешел с королем на “ты”. — Информацию начнем получать на рассвете. Я усыплю тебя, и ты мне расскажешь, кто тебя посещал. Всё очень просто. Ничего аномального.
Прибывших определили на постой в лесную гостиницу. На ужин собрались у профессора в его просторной пирамиде. За столом прислуживал мажордом в парчовом камзоле, парике и боа. На людях мэтр требовал от него соблюдения этикета, не давая скатиться в сплошную голубизну. Пили коллекционные вина, курили толстые сигары. Чарут развлекал общество, потчуя гостей рассказами из древней истории, которую отменно знал. Вплетая в ткань рассказа драгоценные нити от Геродота, получал редкий по красоте узор. Он повествовал о достоинствах египетской пряжи, изготовленной на послушных станках династий золотых фараонов. Было чему подивиться. Прозрачное, наилегчайшее платье из дивной пряжи оказывалось так невесомо, что, подброшенное вверх, ещё какое-то время держалось в воздухе, медленно оседая серебряной паутиной.
— Командир парфянской кавалерии, не попудрившись, не начинал атаки…
Разматывая свитки достоверных преданий, загибая ресницы, Чарут сладко улыбался. Он явно перебарщивал. Конь недовольно фыркал на полосатом диване. Луи ещё в самом начале приёма, приподнявшись со стулом, отодвинулся от мажордома на приличное расстояние. На Чаруте было накинуто боа из гибких страусовых перьев, что очень не понравилось Лебедю. Уловив в короле чуткого слушателя и тонкого собеседника, мажордом обращался исключительно к нему, облокотившись о резной столик из эбенового дерева цвета загнутых ресниц страуса. Пока Чарут очаровывал Короля, Габинчи, спевшись с Лебедем на тему парусности, перечислял тому названия ветров — Вольтурн, Австр, Африк, Эвроавстр, Зефир, Борей, Аквилон…
Наступил час переклички ночных птиц. В полночь в гостинице стало неспокойно. За окнами мелькали волнообразные силуэты птиц-боа. Громко ухая, доставляла экспресс-почту сова с большой головой. При тусклом свете луны несколько раз по коридору в шёлковом японском халате, в туфлях на высоких каблуках пробегал мажордом. Его короткие тревожные вскрики пугали деревенского коня.
— Вот чумовой ящер, никак не угомонится. — Антон задумчиво дожёвывал лесную травинку, застрявшую в гриве.
ГЛАВА
VIII. ЛАБРИСНесмотря на тревожную ночь, Габинчи поднял всех на рассвете и проводил в Золотую Пещеру. Влажные своды пещеры освещали горящие факелы. Тени от неровных язычков пламени устроили на камнях причудливый танец. Сверху с сухим треском пыльными замшевыми кошельками срывались летучие мыши. По ногам строчили мыши-полёвки. Мокрые ужи шнуровались сами с собою вокруг колонн. Королю, Лебедю и Коню стало не по себе. Один изумрудный мажордом, прислонившись одиноко к стене, внимательно рассматривал в лупу круглую военную пуговицу из коллекции своего дедушки-мародёра.
Подражая танцу огня, маэстро быстро вошел в транс. Гало перестал чувствовать своё тело, и если бы даже захотел, не смог пошевелиться. По губам профессора он понял, что тот ему что-то говорит, но никакой звук до него не долетал. Внезапно будто кто-то нажал на клавишу “громкость”, и низкий голос гулким колоколом стал раскачивать своды пещеры: “Вспомни, кто приходил к тебе во сне? Кто приходил? Кто?”
Светлые полосы чередовались с чёрными.
Король вошел в пейзаж без разрешения. Безмятежно, щека к щеке лежали море и пляж. Низкая волна ластилась к песку, нашёптывая о чём-то известном только им обоим. Высоко в небе кто-то забавлялся с фломастерами, бесконечно расписываясь фиолетовыми, желтыми и зелёными росчерками. На берегу, за мольбертом некий весёлый художник, насвистывая, переносил на холст один из самых чудесных рассветов. Пейзаж свернулся и нехотя уполз под перевёрнутый борт лодки…. Вспыхнувший яркий прожектор, осветил круг. Бешено вращаясь, в цветной пене юбок, что-то блестящее и гибкое пронеслось и исчезло за сценой… Вакуум. Пустота. И снова — свет, но уже тусклый. Стелющийся снизу пар объял гигантскую фигуру одинокого рыцаря в чёрном плаще. Белёсый туман под капюшоном вместо лица и — чувство ужаса. Грозный Призрак взмыл вверх по вертикали, сделал мертвую петлю и канул в одном из бездонных колодцев Вселенной.
Не сразу пациент пришел в себя. Чувство страха не проходило. Очнувшись вслед за королем, участники сеанса увидели, что хвост и грива Коня заплетены сами собой в многочисленные косички, а в лапах Лебедя спит неосторожно застрявший там хомяк. Его Величество нервно оттирал платком пот с несуществующего лба.
— Так, отлично, теперь мы знаем и номер второй и, даже третий. Не думал, что будет достаточно одного сеанса. — Доктор радостно потирал руки.
— Визитёры — не из простых. Итак, как я уже говорил, номер первый
— художник. Великий Художник. Самый счастливый и самый продаваемый. Номер второй — звезда шоу-бизнеса под псевдонимом Купальщица или Охотница. Незабываемый тембр голоса с хрипотцой. Входит в десятку платиновых блондинок планеты. На мизинце — самый крупный сапфировый бриллиант. Весь мир знает, где, когда и с кем она принимает ванну. А вот нападающий в майке под номером три — крепкий орешек. Не жилец, в смысле не землянин. Практически для нас недоступен, не из нашей галактики. В космических файлах зарегистрирован под кодом Всадник или Магистр Гранмаль. Поворачивает только налево. Вряд ли с ним найдёшь общий язык, но кто знает?… Я сам аномальным образом выпал из водоворота, вопреки всем законам гравитации.
Боцман удовлетворённо чихнул.
— Что ж, на сегодня вполне достаточно. Придется задержаться у меня на недельку. Надо будет подтянуть вас по теории. Прослушаете семинар — “Как получить “своё”, не повредив другому”.
Когда выбрались из пещеры, День, закатав рукава рубашки, чтобы было сподручнее, вовсю пилил коряги на опушке.
— Погуляй по лабиринту. Тебе — это полезно.
Профессор незаметным движением подтолкнул Короля к входу в местный лабиринт, бравший начало в гроте. Подземный тоннель всё время поворачивал. Король долго петлял в темноте. В низких переходах пришлось снять шляпу. В замкнутом пространстве страх всё усиливался. “Сколько здесь тропинок, сколько тупиковых ходов”. — Король вспомнил всё, что читал о лабиринтах. “Лабиринт, он же — “лабрис” — дом двойного топора, так в древности назывался ритуальный критский топор и дворец царя Миноса в Кноссе, где жил Минотавр, охранявший вход в подземный мир.
Король почему-то решил, что сейчас непременно встретится с легендарным быком, но неожиданно на одном из пластов отполированного подземным водопадом свода увидел изображение гигантского зайца. Какое-то время шёл берегом извилистой подземной реки. На очередном повороте ему показалось, что он увидел лодку с сидящим в ней паломником. Падая и спотыкаясь, Король бросился вперёд, пытаясь догнать узкий челнок, но расстояние между ним и паломником не сокращалось. Сжавшись до размера росинки, скоро исчез и этот мираж.
Только на закате, продрогший, застывший “от” и “до” ужаса Гало смог выбраться из замысловатых ходов лабиринта, напомнивших ему сомкнувшиеся лепестки огромного цветка. Уже наверху, вырвавшись из плена подземной паутины, Король вспомнил, что в “лабрисе” всегда есть одна петляющая тропинка, у которой нет ответвлений. Она-то неизбежно и приводит к цели. Значит, кто-то внутри помнил об этом, и вывел его наружу.
Гуру казался очень довольным.
Прогуливаясь между партами, Габинчи любил на ходу лишний раз постучать по лбу коня со словами: “Всё здесь”. Пряча в жилетку бутерброд с сыром, Антон понимающе возводил глаза к потолку, как бы давая понять, что его поле разума — уже под парами.
— Ну, хорошо, следите за ходом моих рассуждений, — наставлял учитель. — Очень важно окружение. Оглянись, с кем ты? В какой компании? Не сканируешь ли ты за собеседником отрицательных программ. Любящий разделяет судьбу того, кого он любит. Вот ты, — обратился он непосредственно к Королю, — на синем коне, а должен быть на белом, как Георгий Победоносец. Синий цвет — цвет размышлений. Это тормозит. Ограниченный ум способен только перебирать неудачи. Переведи стрелки часов направо. Вглядись в палитру, ты непременно увидишь другие цвета. И все они заключены в белом. Абсолютная победа любит цвет Веры — совершенный белый цвет. Внутри себя хотя бы изредка пересаживайся на Белого коня.
После ужина компания дружно усаживалась за домашние задания, составленные Габинчи для каждого по индивидуальной программе. Каждое из положительных утверждений следовало переписать в тетрадь по нескольку десятков раз. То были своего рода мешки с песком, призванные укрепить зыбкие почвы всегда сомневающегося в себе и сползающего вниз подсознания. Нервный стук в окно порой прерывал запись, то издёрганный мажордом вызывал кого-то на прогулку. Было не до прогулок.
Крепко зажав в львиной лапе синий карандаш, в сумерках под освещённой лампой скакун приобретал красивый фиолетовый оттенок, Антон старательно выводил крупными буквами: “У меня хорошая память, гибкие суставы”, “Я рысью продвигаюсь к своему мешку с яблоками”. Конь любил грызть яблоки, это правда.
Выставив седеющее крыло на столе ребром, чтобы не подглядывали, Лу энергично кидал на бумагу восклицательные знаки: “Я выруливаю из любых ситуаций”! “Я — белый лебедь на пруду”. “Моё созвездие одобряет каждый мой старт”!
Нетрудно догадаться, какую запись вёл фамильной авторучкой Король. Во сне Гало видел Ильзе. Она подходила совсем близко, вскидывала на короля свои фиалковые глаза и, чуть дотрагиваясь пальчиком до его щеки, тихо говорила: “А ты — симпатичный”.
ГЛАВА IX. БОЛЬШАЯ МАРТА
Капрал никогда не жалел о том, что добровольно остался на “сверхсрочную”. Как ни тяжела была его монотонная, однообразная служба, она не мешала замечать ему вёрткую, легкомысленную жизнь. И о чём бы чётко, по-военному ни рапортовал с оранжевых дорожек павлин, зорко оберегая правым глазом дочь императора, другой его круглый зрачок неизменно оказывался устремлённым на единственно нужный объект — булочницу Марту. Прапор был увлечён ею ровно настолько, насколько Марта была поглощена своей работой. Видеть большую Марту по колено, по локоть, по верхнюю булавку в хлопотах стало для него чем-то вполне будничным и, конечно, булочным.
Булочное ремесло с самого начала заявило о себе, как о деле требовательном и капризном. За всю жизнь у Марты не было случая, чтобы просто остановиться и посмотреть вверх. Не только увидеть красок высокого неба, не хватало минуты, чтобы, приподняв голову, заметить ближние деревья, чьи почерневшие от дождей ветви, совсем не прочь были сбить для забавы платок с её головы или пошутить каким-нибудь иным манером.
Длинные булки, похожие на скалки, белой мякотью внутрь, румяным полированным футляром наружу, ни на минуту нельзя было оставить одних. Без присмотра они рассыпались, как спички, сползали оползнем, низверглись водопадом. Чтобы избежать потопа и запруд, их срочно приходилось разнимать, связывать в плоты и сплавлять по соседним пекарням и кондитерским с самого раннего утра.
Капрал, которому Марта, смахивающая на пышную булку, нравилась своим широким фартуком, не раз пытался обратить на себя её внимание. Но чтобы он ни говорил и как бы ни распускал свой веер, который от длительного употребления заедал в предпоследней спице, в ответ неизменно получал молчание, глубокое, как карман фартука. Как-то в послеобеденный час Прапор рискнул прочитать хозяйке свое любимое стихотворение из африканского цикла: “Послушай… далёко на озере Чад изысканный бродит Жираф”. Напрасно. Марта осталась глуха к романтическому циклу. Как обычно и бывает между мужчиной и женщиной, именно этой булочнице совершенно, абсолютно, никак не было нужно, ну, абсолютно, совершенно, ничего из того, что ей мог предложить этот капрал.
По утрам старый ветеран методично склёвывал с глянцевых салатных листьев жирных гусениц того же оттенка, решительно сметал с оранжевых дорожек палисадника всю выпавшую за ночь семейку семян и соринок, жертвовал на праздники самым выдающимся пером от хвоста, но отклика не получал. Всё, что не было работой, оставалось для булочницы далёкой ненужной экзотикой.
После дневного дежурства, примостившись на крыльце с трубкой, павлин осторожно склёвывал мысли по зёрнышку. Аккуратно насаживая кольца дыма на колышки забора, он перебирал варианты удачного замужества для Ильзе и долгожданной женитьбы на Марте для себя.
Он злился: “Почему мы не можем быть счастливы? Что за существа эти — женщины? Вертят хвостом, сами, не зная, чего хотят. “Сегодня… особенно грустен твой взгляд”. Не понимаю…”
Хохолок на голове павлина обидно задрожал.
В его послужном списке в разделе поражений были отмечены две попытки неудачной декламации чувств. Прошлой весной, когда пригрело солнышко и местный ручей особенно дерзко расплескался о новой жизни, Прапор, острым клювом надрезав батон, протолкнул внутрь обручальное кольцо. Сутки ждал ответа. Но именно эта нерасторопная скалка, зазевавшись, уплыла в пекарню напротив. В другой раз кавалер вздумал обратить на себя внимание ночной серенадой, которую исполнил под окном с такой страстью, что у Марты отчаянно разболелась голова, и она опустила её совсем низко, к самым ступенькам крыльца. В настоящее время ему нелегко было отважиться на третью попытку. Он боялся отрицательного результата, сердился и вздыхал. Мысли павлина катились в разные стороны и ни одной удачной среди них не было. Размышляя, он взял привычку ходить, подражая своему именитому хозяину — заложив руки за спину, немного ссутулившись, втянув голову в плечи.
Незаметно, без стука, во двор протиснулся коммивояжёр. Телохранитель отметил, что это — уже четвёртый на неделе. Наглый типчик. Жарит у них во дворе пескарей без масла на чудной сковороде, а сам глаз не сводит с Ильзе. Что он рекламирует? Прапору показалось, что незваный гость засверкал радужными стёклами очков в технике старинной системы Морзе.
Павлин насупился и сердито задымил в сторону пришельца. Встреченный им накануне в парке Монсо юный монарх представился ему намного приятней и обходительнее. Его манеры и рост укладывались в представление о женихе, но отсутствие лица?… “Не будь у него бакенбард, усов, — ещё полбеды. Но чтобы совсем без щёк, что-то уж чересчур беспредметное, сплошной Малевич.
“При данной дислокации, — размышлял стратег, — придётся допустить морганистический брак, а не хотелось бы”.
Павлин глубоко вздохнул и запрокинул свой хохолок высоко вверх. В наступающих сумерках он долго глядел в небо, надеясь разглядеть там звезду Императора. Наконец он увидел её. С самого высокого места, внимательно рассматривая в подзорную трубу диспозицию, Император ожидал начала боя. Заметив капрала, он одобрительно кивнул в его сторону, как бы одобряя действия старого товарища. Император готовился переправиться через реку. Рубикон, правый приток небесной реки, был уже перейдён, а это означало, что отступать некуда, и Генеральное сражение — неминуемо. Император спешил. Стремительно приближающаяся по линии горизонта Ночь торопила его решение. Император ещё раз кивнул гвардейцу и верхом на Белом коне поскакал разворачивать левый фланг кавалерии лицом к пехоте. Вздёрнув со второй попытки знамя на повреждённом древке, павлин подогнул лапу и вытянувшись во фрунт, прокричал атаку.
ГЛАВА X. СОСТЯЗАНИЕ ЛЕПЕСТКОВ
Редко когда Ильзе могла передохнуть, отлучиться из дома или просто погулять в парке, а ведь она была императорской дочкой. Её день начинался с первыми лучами солнца. Огонь в печи, глиняный горшок на плите, вода из колодца были единственными её друзьями и собеседниками. Работы всегда оказывалось много, слишком много для одной пары нежных ручек. Отрадой наполненных трудами дней стал крошечный палисадник, разбитый под окнами. В палисаднике царствовал куст пиона, пять нарциссов, несколько кустиков фиалок и довольно много бледно-розовых маргариток, прятавшихся в высокой зелёной траве.
После захода солнца, напившись из колодца, цветы заспорили о том, кого из них больше ценят люди. Первыми, требуя, чтобы им дали высказаться, закивали головками маргаритки. Они слыли самыми большими болтушками.
— Мы — больше других нужны людям. Мы цветы для гадания: “любит — не любит, любит — не любит” — это про нас, — охорашивались они в своих розовых юбочках.
— В Нормандии о нас даже сложили песенку:
Marguerite,
Fleur petite.
Rouge au bord,
Verte autour,
Dis le sort de mes amours…”
(Маргариточка,
маленький цветочек,
красный по краям
и с зелёной каймою,
открой судьбу моей любви)…
— В сырой и дождливой Англии, прежде чем действительно признать, что наступила весна, вместе с выносом на поле шеста, украшенного лентами, необходимо ступить ногой на двенадцать маргариток.
Лохматые венчики никому не давали вставить слово.
— Нет сомнения, — торопились цветики. — Мы — первый рыцарский цветок. Преподнесенный рыцарю венок из маргариток на средневековом языке цветов означал “я ещё подумаю”. “Я ещё подумаю”, “Я ещё подумаю” — как это мило.
— Ну, хватит молоть чепуху: “Я ещё подумаю”… Тут и думать нечего. Кто здесь самый крупный и роскошный?
Куст пиона был о себе самого высокого мнения.
— Где вы найдете ещё такой пышный цветок, с чётко прорисованным контуром резных листьев? В древнем Китае разведение пионов считалось занятием благочестивым. При дворе императора, окружённые почитанием, мы цвели, благоухая, — белоснежно-махровые, как оперенье лебедя, лилово-пьянящие, как молодое вино. Хозяин дворца, покровитель цветов, оставил иероглиф, означающий следующее: “Тот, кто любит пионы и охраняет их, получает блаженство. А тот, кто, обходясь с ними дурно, уничтожает, будет несчастен и подвергнется самым строгим наказаниям!”.
— А я — “
Narcissus poeticus”… — улыбаясь, склонился к девушке на тонком стебле белый с двойным золотисто-жёлтым венчиком изящный цветок . — Первая половинка моего имени происходит от греческого “narkao” — одурманивать. А вторая означает поэтический, так как я был воспет как ни один другой цветок, исключая только розы. По легенде прелестный юноша Нарцисс, увидев своё изображение в ручье, был так пленён его красотой, что влюбился в себя и, не будучи в состоянии ни на минуту оторвать от него глаз, поблёк как цветок и зачах от любви.Овидий ,описавший эту легенду в своих “Метаморфозах” так говорит о нас:
Adstupet ipse sibi, vultuque immotus eodem
Haeret, ut e pario formatum marmore signum.
……….. miratur, quibus est mirabilis.1
—
Ну что ж, фиалки, пожалуй, я сам представлю тебе, — оглаживая мундир, заспешил с отчетом павлин. — В саду твоей матушки их было видимо—невидимо. Это был её самый любимый цветок. В дни тяжелых испытаний букетик тёплых фиалок, переданный в тюрьму, где её ожидала участь королевы холода — гильотины, вселил в неё надежду, что всё закончится счастливо. С тех пор они стали её лучшими друзьями. Страсть к этим скромным цветам доходила до крайности. Все её платья были затканы фиалками. Лиловый цвет стал её любимым цветом. Живые фиалки служили единственным украшением всех её нарядов…На секунду цветы замолкли. Неожиданно с вышитой диванной подушки по шёлковому шнуру соскользнули на пол фиалки. Выстроившись в шеренгу, скрестив крошечные ручки, встряхивая головками, малютки азартно простучали перед всеми в ирландском танце молодых оленей.
— Ну, дают! Чистое болеро! — долговязый лиловый репейник перегнулся через забор. — А мы-то, что ж, маргиналы, не флора? А ну, покажем класс!
Оттолкнув подсолнух с надоевшими семечками, он подхватил красный мак, который ещё толком не проснулся, и, перемахнув через забор, бросил его в рок-н-ролл. Запертые в хрустальной пирамиде, хорошо воспитанные хризантемы задёргались и забились о стекло. Хватая всех подряд, наращивая темп, маргаритки забурлили розовым хороводом.
— Пляски — это вульгарно, — возмутился пион. — Дайте им кисточки и жирную китайскую тушь, пусть попробуют написать иероглиф “десять тысяч лет жизни”.
Один нарцисс, углубившись в своё отражение, казалось, ни в чём не участвовал. Скандал разгорался. В запальчивости, не слушая друг друга, цветы начали кричать о своих достоинствах слишком громко. Прапор внимательно вглядывался в хорошенькое личико хозяйки. Сегодня Ильзе казалась особенно рассеянной. Наивный спор цветов о первенстве не занимал её. Она подумала о том, что её настроение резко переменилось после возвращения с воскресной прогулки из парка Монсо. Она попыталась вспомнить, что особенного она заметила в парке? Бал ликующих деревьев, возню малышей с клумбы, голуби, — всё как обычно. В памяти возник силуэт мужчины в чёрной шляпе с широкими полями. Внезапно он исчез, как будто растворился. Странно.
Ильзе захотелось послушать тишину, и она пошла на берег к заброшенной, полузатопленной лодке, которая давно служила ориентиром для чаек, а также любимым местом, вокруг которого собирались длинноногие фламинго. Девушка не догадывалась о том, что в то же самое мгновение под прикрытием высокого деревянного борта с противоположной стороны любовался закатом король Гало. Неожиданно для себя он увидел, как с запада тихо тронулся ветер и пошёл дождь из лепестков.
Король вскрикнул: так это было красиво.
— Необыкновенный закат, — повторил он про себя. — Необыкновенный…
(Окончание в сл. номере)
1 Он сам собой любуется, окаменев от удивления.
Навек застыв, как дивное изображение из паросского мрамора,
он не наглядится на всё, что находит в себе прекрасного.