Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2009
Ник. Шамсутдинов / Тюмень /
* * *
По мненью большинства, в рацеях речи зрея,
Я счастлив, буквоед, что одушевлены
Строптивые лады дыханием Орфея
Вполоборота к нам, но — не укрощены…
Едва ли, взматерев, ненастье виновато,
Что, нежно посвежев, упрямо ищет нас
Цевница средь иных, продрогшая, — цитата
Из вечности. Увы, в одушевленный час
И, как всегда, без нас, по обветшалой кровле
Метет ветвями сад… Мятущийся, глубок
В деяньях, обуян биеньем пылкой крови
В висках, исчадье рощ, ревнивей полубог
К ревнивицам. Сюжет, как древле, серебрится
От зрячей наготы наставницы трудов
В постели лубяной, коль тянет поделиться
Созвучием сердец, согласием ладов.
Вымучивая бред, дрожит гортань ненастья…
Пока от сердца не, в менадах, отлегло,
В дикорастущий град, слезам любви и счастья
Подставь свою ладонь — подкожное тепло
Клубится в глубине, чтобы ударить вспышкой
Прямо под дых, когда в кромешный градобой,
Остановив часы с их ржавою одышкой,
Вдруг застаешь себя — столкнувшимся с собой
В наглядном мифе. И, уже не лики — блики
В застенчивой листве, чья оторопь ясна, —
В отчаянии, вздох злосчастной Эвридики,
Скользнувшей по душе, как дуновенье сна…
* * *
В “Овидиевых тристиях” творим,
Классически суров, могучей кладки,
Из вечности окуклившийся Рим,
Запахиваясь в каменные складки, –
Вмурован в мир… Шибающий огнем,
В кремневую брусчатку, словно бурей,
Вбит, в мелосе металла, мерный гром
Орлами обитаемых центурий,
Чьи устремленья перспективу рвут, —
Пока, несом к предательству толпою
Убийц, смертельней — спрут, брутальный Брут,
С кинжалом под кромешною полою.
В крови гиперборея растворим,
Рим, обряженный в вечную порфиру, —
Грядущего застрельщик… Третий Рим,
Не снявший грима схимника и миру
Явивший куполов густую зернь, —
Тучнее: здесь, отлучена от неба,
Как и у Колизея, — злее чернь,
Неисцелимо алчущая “хлеба
И зрелищ!”. Разминувшись на мосту
С ней, с Мессалиной, не пеняй ей: узы
Незримого родства — здесь крепче… У
Нее — взгляд деклассированной музы,
Свежо приобнажающей резцы…
Жизнь каплет древним млеком на страницы,
Спеленутая в вечные сосцы
Отвесно бдящей, пристальной волчицы,
Чей желторотый Рим — апофеоз
Роскошной возмужалости. Признаться,
В акустике его метаморфоз
Есть с вечностью кому перекликаться…
* * *
Затерянное в недрах мирозданья
В плодящихся химерах, бытиё —
Не более чем спазм самопознанья —
Еще возьмет, ревнивое, свое
В потустороннем. Ничего не стоя
Ему, обременительный живым,
Харон, присяжный опекун покоя,
Всей кровью, насторожен, внемлет им,
Попутчикам к высотам эмпирея?
На побережье, под ленивый бриз
С востока, биографию, лелея
Подробности, выпрядывают из
Триумфов и деяний, не взыскуя (?)
Акафиста. Нечаянная столь,
В слепом самозабвенья поцелуя,
Спокойней — вразумляющая боль
От встречного укуса, с записною
Блондинкой из ревю. С прохладным “ах!”,
Здесь, под индифферентною луною,
Наглядней в ее плачущих шажках —
Кокетство… Уговорам не внимая,
В прообразах от первого лица,
Жизнь — падчерица смерти, ножевая,
Что послана, пустая, рвать сердца.
И не одна, взывая к нам, погибла
Пока в ночи рефлексия твердит,
Что человек — нерв будущего, ибо
В нем прошлое, воспалено, болит —
В прогорклом притяженье отторженья
Бессменно, с запустением в глазах,
Чье воскрешенье — за пределом бденья,
В смертельном обновленье через прах.