Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2009
Марк ПЕРАХ
/ Хидден Медоус /
Очень везучая женщина
Очень хорошо устроилась Алевтина: в Педагогическом институте служила вахтёршей на полставки. Из трёх ночей одну отсиживала, с восьми вечера до восьми утра, в пустом вестибюле, часто и поспать можно было. Платили всего тридцать рублей в месяц, но зато в паспорте, честь-честью, стоял штамп: принята на работу. Педагогический институт — и была она законная трудящая.
А уж всё остальное время было её, не отнимешь! Ну, и кроме того, очень удачно нашла Алевтина в Москве: раз в три дня подменяла московскую лифтёршу тётю Пашу. Тётипашина невестка была продавщицей в ГУМ’е, и от неё Паша всегда знала, когда в ГУМ’е выбросят импортное дамское бельё. Это бельё Паша развозила на квартиры ещё двум надёжным женщинам, и с ними вместе потом продавала это добро в вокзальных туалетах приезжим женщинам из разных городов. На это Паше надо было время, и пока она торговала, Алевтина подменяла её в лифте.
Алевтину не надо было учить жизни. Она не брала с Паши денег за работу в лифте. Зато Паша позволяла Алевтине пользоваться кабинкой, пристроенной под лестницей для лифтёрши. Эта кабинка большую службу сослуживала Алевтине.
Сегодня как раз был день — ехать в Москву, поработать в лифте, а вечером делать уже свои дела.
Встала Алевтина затемно, чтобы поспеть на первую электричку. Девчонки ещё спали, им ещё долго до школы. Когда проснутся, сами порыщут чего поесть, и уйдут в школу, зная, что матери не будет допоздна.
Комната была у Алевтины очень хорошая. Досталась ей, ещё когда она работала на вагонзаводе. Было ей тогда 17 лет, зубы белые сверкали, а на её грудь постоянно глазели мужики всех возрастов. Однако когда парни из её цеха пробовали облапить её, Алевтина сходу хрякала кулаком в нос, в рот, в глаза, — а силёнок Бог дал ей как иному мужику, так что парни быстро остывали.
Потом кто-то стал писать на стенах “Алевтина — курва”, или рисовали какую-то фигуру враскоряку, на ней верхом мужик, со всеми мужскими причиндалами наружу, а на фигуре слово “Алевтинка” или её фамилия “Понарёва”. Парни мстили за недоступность. Алевтина стирала надписи, а парни рисовали опять. Хотела уже Алевтина уволиться, но вмешался парторг ЦК на заводе, Фёдор Иванович. Было ему хорошо за пятьдесят, но был он ещё ладный мужик, хоть не было у него левого глаза. Не то на фронте потерял, не то муж какой-то бабёнки выбил из ревности. Глаз у него был серый, на обветренном квадратном лице.
Фёдор Иванович быстро управился с парнями. Одного застукали, когда он писал на стене возле уборной слово из трёх букв. Скорее всего, он вовсе и не писал про Алевтину, но всё свалили на него, выгнали с завода с плохой характеристикой, чуть было не отдали под суд за хулиганство. С тех пор надписей про Алевтину больше не было. Но иногда, идя по цеху, Алевтина слышала как кто-то шипел: “Вон она, парторгова подстилка идёт”.
Фёдор Иванович научил Алевтину всяческим штукам, так что после него её уже нельзя было ничем удивить. А потом всё тот же всесильный парторг устроил ей аборт, якобы по медицинским показаниям. А чтоб в общежитии никто не узнал об аборте, Фёдор устроил ей отдельную комнату, вот эту самую, где она и девчонки живут сейчас. Вот уже двадцать лет, как дали ей эту комнату. Комната отличная, почти 14 квадратных метров, и вход отдельный, прямо со двора. Правда, в кухню, общую на шестнадцать семей, надо ходить через двор. Но Алевтина устроилась и здесь удачно: всё готовила здесь же, в комнате, на электроплитке. Монтёр Колычев поколдовал со счётчиком, так что нагорало не больше двух рублей в месяц, сколько бы ни жечь плитку. За это Алевтина ходила к Колычеву раз в две недели, когда колычевская старуха была на смене. Но Колычев держал её какие-то полчаса, так что со счётчиком Алевтина устроилась почти задаром.
Прежде, чем выйти, Алевтина глянула на небо: не будет ли снегопада. Если будет — не стоит и ехать в Москву. За окном был всё тот же знакомый двор, заваленный грудами песка и цемента. Здесь, прямо в их дворе, строили кукольный театр. Когда театр будет готов, их дом будут сносить, чтобы вокруг театра была площадь. Тогда должны будут дать Алевтине, как матери одиночке, новую квартиру. Театр начали строить шесть лет назад. Навезли досок и кирпичей, вырыли ямы. Потом рабочих перебросили на более срочную стройку — новой тюрьмы. Строительство во дворе остановилось. За пять лет доски все исчезли, как и половина кирпичей. Зато на пустыре напротив повырастали дощатые и кирпичные сарайчики, на каждом — амбарный замок. В двух или трёх из этих халабуд стоят мотоциклы, в остальных так, всякие шмутки сложены. А два сарайчика побольше и получше остальных, и в них живут кабанчики, принадлежащие, в одном сарае — зав детским садом, а в другом — буфетчице из соседней блинной. Кабанчики растут очень успешно, и нач. Районного отделения милиции часто прохаживается возле них, посматривая, как они там растут. В середине двора осталась яма для будущего фундамента. На краю ямы врыт в землю столб, и на столбе большой щит с остатками надписи: “Дадим детям нашего города кукольный театр к годовщине Великого Октября”. Щит весь во вмятинах: мальчишки используют его как мишень.
Время было выходить. Алевтина проверила сумку, там ли сезонный билет до Москвы, и три рубля денег.
От дома до вокзала — всего ничего. Два года назад пустили троллейбус, ехать две остановки до вокзала. Но Алевтина всегда ходила пешком. Её сильные ноги легко несли её по ещё пустынной улице. Разогреваясь на ходу, она быстро миновала облезшее жёлтое здание пединститута, в котором работала, и зашагала мимо новых жилых домов. Их было восемь, одинаковых, по четыре этажа, и по четыре подъезда. Позади домов торчали покосившиеся кресты и обломки надгробий. Там, на остатках старого кладбища, будут строить ещё четыре таких же дома. Здесь, надеялась Алевтина, она получит новую квартиру, когда достроят кукольный. Потом она миновала два высотных дома, по девять этажей. В первых этажах — магазины, в одном Гастроном, а в другом “Голубой Экран”, где продают телевизоры, радио и стиральные машины, а раз в год выбрасывают холодильники. Девчонки любят ходить в “Голубой Экран”, глазеть на товары и на покупателей. Старшая — просилась продавщицей, но не взяли, сказали, приходи через пару лет. Однако девчонка сообразила как зарабатывать: записывалась в очередь на холодильник. Хоть ей только тринадцать, она в Алевтину, рослая, думали ей восемнадцать, и записывали её. Потом она продавала очередь за 25 рубликов; желающих купить холодильник, не выстояв ночь в очереди на запись, всегда навалом.
В одном из этих высотных домов жил Фёдор Иванович, бывший парторг на вагонзаводе, а ныне персональный пенсионер. Алевтина видела его иногда, когда он прогуливался с большой пятнистой собакой, или сидел на скамеечке с газетой. Фёдор Иванович, видно, не узнавал её, и она не признавалась. Не о чём было ей с ним говорить. Ну, устроил ей комнату, спасибо, так и она ему угождала. А потом оно само кончилось, когда партия перебросила его директором МТС.
Алевтина никогда не опаздывала на электричку, но никогда и не приходила слишком рано, а всегда в самый раз. Такая уж была она во всём везучая. Так и сегодня, электричка уже стояла у перрона, но вагоны все были ещё пустые, выбирай место по вкусу. Алевтина шла в самый передний вагон, чтоб в Москве было меньше ходить по перрону, где будет валить густая толпа с чемоданами и узлами. В этой ранней электричке народу будет немного почти до Москвы, и только за две-три остановки до Москвы вагон наполнится народом, валящим на работу в столице. Алевтина сразу занимала угловую скамейку, которая поуже остальных, только на двоих, заваливалась спиной в угол, ноги на скамейку, и могла спать, добирая недоспанное ночью.
Алевтина спала чутко, рука на сумке, где её три рубля, паспорт, сезонный билет и ключ от комнаты. Что ей будет ещё нужно в Москве, хранится в Пашиной кабинке.
Электричка грохотала, с визгом тормозила у обмёрзших голых платформ, где в вагон влезали закутанные в платки бабы с корзинками, прикрытыми старыми газетами, снова с завыванием набирала скорость, и холодные тёмные леса неслись мимо окон, но Алевтина спала, чуя, что вагон всё ещё полупуст, и никто не посягает на место, и только когда осталось каких-нибудь двадцать минут до Москвы, и с платформ стали с шумом вваливаться толпы пассажиров, Алевтина открыла глаза, спустила ноги со скамейки, и потянулась, отходя ото сна. Побежал мимо окон перрон, где сплошная тёмная стена тел стояла, готовая к штурму открывающихся дверей — ехать в обратную сторону. Здесь надо было, не глядя, сразу падать в открывающуюся дверь, навстречу прущей вовнутрь толпы, иначе затянут обратно в вагон.
Пробиваясь через мешки и узлы встречного потока, Алевтина быстро зашагала по выщербленному асфальту, раздавливая ледок на лужицах, затем вошла в знакомый галдёж и сутолоку вокзала и пристроилась в конце очереди к буфету.
Пока очередь, перетаскивающая шаг за шагом обвязанные верёвками чемоданы, медленно ползла вдоль стойки, Алевтина дремала стоя, прислонившись к стойке. Впереди был ещё весь день, надо было беречь силы. Наконец дошла её очередь. Как всегда, Алевтина взяла стаканчик кофе и бутерброд с селёдкой. Отойдя к столику, Алевтина поставила сумку под столик, и, касаясь сумки ногой, стала жевать бутерброд. В это раннее время у неё никогда не бывало аппетита. Но есть было надо, впереди были часы в лифте. Как всегда, хлеб был чёрствый, вчерашний, но Алевтина съела весь ломтик, и даже разгрызла селедочные косточки. Разгрызла их оставшимися зубами. Спереди у неё оставались только пять зубов, три сверху и два внизу. Поэтому Алевтина старалась поменьше разговаривать с мужчинами, чтобы не сразу видели её пустой рот. Боковые зубы сохранились лучше, ещё можно было жевать почти нормально.
Пока она шла к метро, спускалась по эскалатору, проталкивалась в вагон, бежала вместе с толпой, и потом, уже в центре Москвы, ехала вверх на эскалаторе, она не замечала дороги, которую проделывала три раза в неделю. Её мысли были в другом месте. Она думала о том, как было бы хорошо подработать сегодня получше, скрыть заработок от девчонок, и пойти наконец ставить зубы. Конечно, Алевтина предпочла бы заплатить за зубы не деньгами. Но, как назло, в их районной зубной поликлинике работали одни врачихи, подкатиться было не к кому.
Тётя Паша уже нетерпеливо выглядывала из кабинки, одетая на выход, тёплая шаль на голове. Они молча кивнули одна другой, и Алевтина зашла в лифт. Дежурство у неё было отличное, такая уж она была во всём везучая. С утра, когда народ со всех десяти этажей валом валил, Паша была на своём месте. А когда Алевтина подменяла, народу в лифте было совсем мало. Да и знали сами, как кнопку нажимать. Главное дело было гонять малышню, чтоб не катались зря вверх-вниз. Можно было и подремать. Паша вернётся к пяти часам, это время пролетит быстро. В середине дня, часов около трёх, Алевтина сбегала на угол, в столовую Арфа, где взяла суп-лапшу без мяса, салат из капусты и два кусочка хлеба. Кассирша Надька выбила без очереди: они с Надькой росли вместе, а по вечерам пользуются тётипашиной кабинкой на пару.
Конечно, Надькина жизнь не в пример лучше: живёт в Москве, муж есть, слесарь на автозаводе. К себе домой водить клиентов Надька не может — если её мужик с кем-нибудь застукает, то если не убьет, то искалечит. Так что Надьке кабинка тоже очень нужна. У Надьки чулки нештопанные, морда гладкая и причёска! А её мужику, дураку, невдомёк, что всё это не на его зарплату, из которой он треть пропивает с друзьями. Зато, не в пример Надьке, Алевтина не должна спешить домой к восьми вечера, и может искать клиентов допоздна: последняя электричка уходит в двенадцать десять ночи.
Только Алевтина вернулась в лифт, вбежала тётя Паша, бледная, платок скособоченный. Еле ушла от облавы! На Ярославском вокзале вдруг нагрянули милицейские женщины в штатском, стали рыскать по туалетам, но Паша, видавшая не раз такие невзгоды, вместе с десятком других, прорвалась через милицейские заслоны, бросив позади сумки с дамским бельём, мохером и модными вязаными шапочками. Тётя Паша присела, не снимая платка, на лестничную ступеньку, и, отдуваясь, начала материться. Алевтина сочувственно покивала головой, хоть на самом деле не сочувствовала Паше: баба зарабатывает, дай бог всякому, другой раз наверстает. А от милиции бегать — дело обычное, Алевтине не раз приходилось.
На улице начался-таки снегопад. Снег уже хлюпал под ногами. На плешки Алевтине не было ходу с её видом и возрастом; там других полно, с зубами и причёсками. В такси ей тоже ходу не было, никакой таксист с ней работать не станет, вид не тот. У неё были, однако, свои приемы, и она знала, что она женщина везучая, всегда найдёт клиентов.
В этот ранний час — начало шестого — некуда было, кроме как в Гастроном, тот, что в здании гостиницы Москва. Алевтина вошла в широкие двери Гастронома, где ещё на пороге обвевала тёплая струя, пахнущая колбасами и апельсинами, разложенными под выгнутыми стёклами прилавков. Она быстро усекла, что порядочная очередь стоит в кассу фруктового отдела. Пройдясь разок по всему залу, чтоб оценить обстановку, она пристроилась в хвост очереди. Отсюда было удобно наблюдать. Очередь продвигалась медленно, Алевтина прикинула, что до кассы ей с полчаса. Как всегда везучая, уже минут через пять она приметила средних лет офицера, с животиком, без жены, солидного, с орденскими планками, проглядывающими из-за полы полурасстёгнутой шинели. Офицер купил двести грамм колбасы по три шестьдесят. Бутылку лимонада. Водки не брал. Французскую булку. По всему видно, приезжий, и без компании на сегодня.
Застёгивая шинель, офицер пошел к выходу. Алевтина пошла за ним. На улице было уже совсем темно. Алевтина пристроилась к офицеру и в ногу с ним прошла немного, чавкая по мокрому снегу. Офицер не замечал её. Тогда Алевтина тронула его за рукав и сказала: “Товарищ майор, сколько время?”
Офицер поднял руку, чтоб на неё упал тусклый свет из витрины, и хрипло ответил: “Семнадцать сорок три”.
Стараясь, чтоб офицер не увидел её рта, Алевтина тихо спросила: “Не хотите ли побаловаться?”
Офицер глянул на Алевтину, и вдруг крикнул неожиданно звонким голосом: “Куда милиция смотрит? От таких венерические. Шляются тут!”
Алевтина быстро отвернулась и рванула обратно к Гастроному. У дверей магазина посмотрела назад: что там офицер? Но тот уже был где-то за пеленой снега.
Алевтина снова вошла в Гастроном, отряхнула с воротника снег, прошла по залу и снова стала в хвост очереди. Никто не обращал внимания на высокую женщину средних лет, в старом сером пальто. Постояв в очереди, и не видя никого подходящего, она прошла к выходу и стала возле телефона-автомата. Для вида сняла трубку, начала набирать номер, косясь глазами на два встречных людских потока в дверях. Подошёл мужчина, лет под пятьдесят, в темно-сером пальто с каракулевым воротником, в каракулевой шапке, и стал рыться в кошельке. Большой портфель он поставил между ног, и на лице его было выражение досады.
— Вам двойку? — сказала Алевтина, и достала из сумки несколько монеток.
— Ой, спасибо, дамочка, — обрадованно сказал мужчина, взял одну монетку и подошёл к телефону. Алевтина отошла на пару шагов, выжидая. Мужчина набрал номер, но, видно, ему не отвечали. Вздохнув, он повесил трубку, выудил монетку из аппарата, отдал её Алевтине и пошёл к выходу. Алевтина пошла за ним, и, выходя, подняла воротник пальто, прикрывая шею от косо садящихся мокрых хлопьев. Подстраиваясь чуть сзади к мужчине, но не обгоняя его, она тихо сказала, придавая голосу специальное для таких моментов воркотание: “Хотите побаловаться?”
Мужчина приостановился, наклонил голову и, бросив быстрый взгляд вокруг, затем провел глазами по Алевтине, снизу вверх. В тусклом пятнистом свете витрин он мало что мог разглядеть, так что Алевтина могла не бояться, что он увидит её пустой рот. Мужчина молчал, в третий раз проводя взглядом по Алевтине. Она переступила с ноги на ногу и, чувствуя, что мужчина колеблется, быстро наклонилась к нему и коснулась губами его рта.
— А где? — спросил мужчина хрипло.
— Тут, рядом, пошли, — веселея, сказала Алевтина. Мужчина клюнул, теперь надо было проворачивать дело побыстрее.
— Звать как? — сказал клиент.
Алевтина хихикнула.
— Известно как, Нинель.
— Так ты, небось, берешь дорого.
— Да ну! Известно сколько, десятка.
Мужчина обошел Алевтину, и, став спиной к витрине, так, чтобы свет рекламы осветил её, ещё раз оглядел её с ног до головы.
— За два раза, — сказала Алевтина, снова коснулась губами его рта и просунула руку под локоть мужчины. Он переложил портфель в другую руку, и Алевтина поняла, что выиграла. Теперь хорошо было бы завести его в ближний шестиэтажный дом. Алевтина пользовалась этим домом, когда ещё не знала тёти Паши. Если бы удалось обойтись этим домом, она бы управилась с клиентом совсем быстро.
Aлевтина слегка потянула мужчину за локоть в сторону входа в дом, он не сопротивлялся. Они вошли в дверь, которая висела на одной петле, в нос ударило кошатиной, двое мальчишек с улюлюканьем слетели навстречу по перилам щербатой лестницы и выскользнули на улицу.
В тесной кабинке старого скрипучего лифта Алевтина нажала кнопку шестого этажа. Лифт полз, задыхаясь, мимо тускло освещённых, грязных лестничных площадок. От четвёртого этажа и выше, лифт подымался уже в полной тьме, в чём было одно из достоинств этого дома для Алевтининого бизнеса. На шестом этаже они вышли из лифта, и Алевтина повела клиента за руку ещё выше. На самой верхней площадке, где не было квартир, а только дверь на чердак, Алевтина стала спиной к углу и вздохнула. Её глаза уже привыкли к темноте, и она смотрела, как клиент поставил портфель на пол и зачем-то достал из кармана очки. Он огляделся, затем достал платок и стал протирать очки.
— Ну, мужчина, — сказала Алевтина. — Давайте-ка, ну.
Клиент глубоко вздохнул и полез рукой под пальто Алевтины. Алевтина отвела его руку в сторону.
— У нас правило, деньги вперёд.
— Ты что ж не сказала, что на лестнице? Может твой хахаль поджидает, а? У меня взять нечего. Здесь не надо, — и мужчина шагнул к ступенькам. Внизу загрохотал лифт, хлопнула какая-то дверь.
— Экой вы, — сказала Алевтина, придерживая клиента за локоть. — Я ж не знала, что вы хотите кровать. Погодите, я вам минетик сделаю, по-французски, мигом, будете спасибо говорить.
Мужчина поднял портфель, выдернул локоть из её руки и стал спускаться по ступенькам.
— Ну, ладно вам, — сдаваясь, сказала Алевтина. — Идемте, я хорошее место знаю, тут близенько.
На улице, шагая по мокрому, хлюпающему снегу, мужчина снял очки, чихнул, и сказал:
— Ладно, только если там чисто, поняла?
До тёти Паши и вправду было близко. Оставив мужчину во дворе дома, Алевтина прошла под лестницу и постучала в дверь кабинки.
— Кто там? — спросила Надька. Успела уже, реактивная!
Алевтина вышла обратно во двор, быстро прикоснулась губами ко рту клиента и повела его на лестничную площадку второго этажа.
Вскоре дверь кабинки внизу заскрипела, и две тени, мужская и женская, мелькнули на фоне выходной двери. Алевтина и клиент спустились, вошли в кабинку, и Алевтина набросила на петлю дверной крючок.
В кабинке была узкая кровать с продавленным матрацем без простынь и подушек, но покрытая старым армейским одеялом. Мужчина снова надел очки, посмотрел на кровать, на ведро в углу, и на плакат, прикнопленный на внутренней стороне двери. На плакате мускулистый парень гордо объявлял, что он накопил и машину купил. Мужчина потрогал крючок на двери. Алевтина протянула руку и мужчина вложил в её руку смятую десятку.
Теперь Алевтина совсем повеселела, быстро разделась, и, переступив через юбку, соскользнувшую на пол, шагнула к кровати. Мужчина дергал завязки широких кальсон.
У него был изрядный животина, испещрённый мелкими складками. Несмотря на возраст (пятьдесят? Наверное побольше) он ещё сохранил темперамент — Надькино любимое слово. Чтобы поскорее отделаться, Алевтина бормотала ему в ухо одну из баек, которые, она знала по опыту, помогали клиентам в возрасте.
— Девочка масенькая, масенькая, а груди как пистолетики, а дядька большой. Дяденька, не надо! Ой, ой, не надо! Мой парень из армии придет, он меня убьёт. Ой, какой вы большой! А мне только тринадцать. Ой, дяденька, ой. Миленький. Что ж вы делаете мне? Ой, ещё!
Наконец мужчина отпустил её, и сел на кровати, обтирая лоб ладонью. Его живот лег на его колени. Алевтина ждала, станет одеваться или пойдёт по второму разу, как уговорено. Спустя несколько минут мужчина снова полез на неё. Но теперь у него не получалось. Алевтине было ясно, что теперь он прочикается очень долго.
— Погодите, я сделаю, — сказала Алевтина. Очень не хотелось ей делать ему французский минет, клиент был противный. Но время было дорого. Да и Надька могла постучать в любую минуту. Алевтина опустилась на колени перед клиентом, и, закрыв глаза, стала сноровисто работать над ним. Слава Богу, он был готов через несколько минут, и тут как раз постучала Надька.
Клиент испугался и, пританцовывая на одной ноге, стал спешно совать ногу в кальсоны. Алевтина сняла крючок с петли, и прополоскала рот марганцовкой из бутылочки, сплёвывая в ведро.
Расставшись с клиентом, Алевтина быстро зашагала по Петровке, и, отворачивая лицо от падающего снега, не забывала оглядывать встречных прохожих. Возле Большого театра она заметила со спины милиционера Лёшку. Черти принесли его как раз на её дорогу! Она быстро шатнулась в тень, а затем перебежала на другую сторону: попадаться на глаза Лёшке значило бы потерять полчаса времени. Слава богу, обошлось, Алевтина всегда была везучая!
Теперь она вышла на площадь, где возле памятника Карлу Марксу была плешка: здесь собирались марксистки, именуемые так из-за соседства с памятником основателю научного коммунизма. Марксистки все как одна были моложе тридцати, и все с прическами! Алевтине здесь делать было нечего, и она не претендовала. Однако, у нее было дело здесь, и, если повезёт, то с хорошими деньгами. Она обвела глазами плешку и, вправду, как она и рассчитывала, увидела Лариску. Прислонясь к скамейке и постукивая по снегу ногами в туфлях на высоченных каблуках, малышка Лариса курила иностранную сигарету, и снег сверкал в её пышных платиновых волосах.
— А, ты сегодня здесь, — сказала Лариса. — Я и забыла. Ну, смотри, если что-нибудь такое, так приводи.
— Угу,— сказала Алевтина. — Только уж ты здесь будь. Уговор дороже денег.
Теперь Алевтина пошла обратно по Петровке в сторону Кузнецкого Моста. Когда она проходила мимо Большого театра, из-за колонны вдруг выскочил милиционер Лёшка.
— Стой! — гаркнул Лёшка, прикидываясь, что вытаскивает пушку из кобуры, и захохотал, явно довольный своим остроумием.
— Ну, пошли, — сказал Алевтина, покоряясь неизбежному.
— Пошли, милая моя, я тебя дождалси, — пропел Лёшка.
Они быстро добрались до тётипашиной кабинки, и минут через двадцать минут Алевтина была снова свободна. Лёшка, милицейский петух, долго её не держал. А уж на сегодня она была с милицией в расчёте, слава Богу!
Теперь Алевтина направилась к гостинице Москва. Конечно, в гостиничный вестибюль она не никогда не заходила, оттуда её сразу же выпрут, с её видом. Она стала прохаживаться возле дверей, отходила к углу и снова возвращалась к дверям, разглядывала витрину ТАСС в окне. Прошло с полчаса.
Снегопад прекратился, но снег таял под ногами, и её ноги стали намокать. И ничего подходящего! Хотела уже идти греться в Гастроном, как вдруг к тротуару подкатило такси и из него вылез черноволосый мужчина с усиками. Молодой, лет двадцати пяти, в сером костюме, без пальто, с белым шарфом на шее, без шапки. Грузин, что ли? Алевтина грузин уважала, хоть немного побаивалась. Он ступил прямо в снег своими начищенными жёлтыми туфлями, огляделся, и, не считая, протянул таксисту пачку рублёвок, — Сдачи нэ надо, вазми себе. — Мужчина щёлкнул зажигалкой, закурил толстую сигару и прислонился к железной ограде на краю тротуара.
Алевтина быстро осмотрелась вокруг и стала делать круги вокруг усатого. Она тут же заметила, что у неё объявилась конкурентка. Какая-то дешёвка в синтетической куртке, кривоногая, на тонких каблуках, двинулась прямо на (грузина?). Алевтина вовремя перехватила её, и, вынув из сумки бутылочку с марганцовкой, наклонилась к лицу кривоногой:
— А у меня тут серная, поняла?
Кривоногая отшатнулась, и отступив, зашипела:
— Ах ты, змея, я сейчас приведу моих, они тебе покажут серную! Где зубы растеряла?
— Кого приведёшь? — так же тихо сказала Алевтина. — Твои-то по лесу бегают, на четырёх!
Не обращая более внимания на соперницу, которая тихо материлась в нескольких шагах, Алевтина наклонилась к мужчине и сказала:
— Желаете девочку молоденькую? У меня знакомая есть, пальчики оближете.
Мужчина не спеша оглядел Алевтину.
— Молоденькая? Сколько лет?
— Семнадцать, девочка классная.
— А зовут её как?
— Лариса, как!
— Лариса — киса. Это глупое имя. И вы всегда придумываешь имена, я знаю.
— Ну, правда, если вы хотите настоящее имя.
— Я хочу хоть какой имя, но чтобы был Тамара.
— А, хорошо, как раз есть и Тамара, тоже семнадцать.
— Врёшь, конечно. Ну, а где твой Тамара?
— А вот рядом, два шага.
Слава богу, клиент клюнул. Алевтина повела его к памятнику Карлу Марксу. Ещё издали онa увидела, что Лариску клеил какой-то в плаще. Издали, она помигала Лариске. Та усекла, что дело интересное, быстренько отделалась от плаща и подошла к Алевтине.
— Знакомьтесь, это Тамара, — сказала Алевтина. Лариса сразу поняла прихоть клиента, притянула к нему руку и сказала, — Добрый вечер, меня зовут Тамара.
Клиент руки не взял, разглядывая Лариску.
— На метро поедем, или такси возьмёте? — сказала Лариса. (Вот дура, только что морда красивая, а ума как у курицы!)
— Зачем мужчине в метро трястись? — быстренько вмешалась Алевтина. — Тут вот такси рядом, хорошо и приятно.
Клиент кивнул и велел искать такси. Такси нашли тут же, за Метрополем.
Теперь Алевтина решила, что клиент на самом деле грузин (а может армянин, или узбек, кто их разберёт).
Когда проезжали мимо Гастронома, Алевтина хихикнула, тронула клиента за рукав и сказала:
— Здесь вино хорошее продают. От вина мы, женщины, мужчин любим лучше.
— Зачем мне вино с тобой пить? — сказал клиент, сбрасывая пепел на пальто Алевтины. — Я вино с друзьями пью. Потом, какое здесь вино? Его только лошад может пить, или кошка.
— Не скажите, портвейн 56 или вермут. Очень хорошие, — сказала Алевтина.
— Сказал нэ хочу, отстань. Я из дома привёз два ящика нашего вина. Это вино — важных людей угощать, что мне твоё портвейн.
По указанию Ларисы такси завернуло на Лесную улицу. Через два небольших квартала Лариса указала двухэтажный деревянный дом, каждое из окон которого горело своим цветом, у кого оранжевым, у кого малиновым, а некоторые мертвенно-бледным, где жили люди побогаче, и имели лампы дневного света. Алевтина спустила ноги из такси на хлюпающий снег и почувствовала, что ноги её уже изрядно намокли, до щиколоток.
Вошли в комнату Ларисы, и Алевтина сразу сбросила туфли и стала греть ноги у батареи возле окна. Комната Ларисы, половину которой занимал диван с вылезавшей в углу пружиной, очень нравилась Алевтине. В середине комнаты висел большой оранжевый абажур из жатой бумаги, натянутой на проволочный шар. На стенах везде были наклеены картинки, вырезанные из “Огонька”. На одной картине мужик, очень похожий на Фёдора Ивановича, каким Алевтина помнила его с давних лет, выламывал из мостовой булыжник — оружие пролетариата. На другой — была изображена свадьба. Невеста — вылитая Лариса! А жених — старое мурло, довольный, что охмурил молодую дуру. Жених похож на ректора педагогического, в котором Алевтина вахтёршей. Иногда ректор зазывает Алевтину к себе в кабинет, и тогда секретарша ректора никого не допускает. Отказаться нельзя: вахтёрам не положено работать на полставки, ректор ей это устроил не просто за красивые глаза. Ещё на стенах Ларисыной комнаты пришпилены обложки от пакетов, в которых в ГУМ’е продают импортные чулки. На обложках длинноногие иностранные девицы натягивают чулки. Такие картинки помогают быстрее отделываться от клиентов. Ещё есть в комнате дореволюционный шкаф, с зеркалом, и коврик из линолеума. Уютная комнатка у Ларисы! Уж такая Алевтина везучая, познакомилась с Ларисой — красоткой и быстро договорились о совместной работе.
Вдруг клиент захихикал, показывая пальцем то на Ларису, которая всё ещё не раздеваясь, стояла возле дивана, то на Алевтину.
— Лошад! — сказал клиент.
— Что?
— Ты лошад, — его палец остановился на Алевтине. — А он — котёнок, — его палец переместился в сторону Ларисы. — Из тебя, — его палец снова указал на Алевтину, — два Тамара можно сдэлать! — и палец опять повернул на Ларису.
Пусть хоть крокодилом назовёт, лишь бы заплатил хорошо. Если бы с него двадцать пять схватить! Грузины-музины иногда и больше могут отвалить. Как нарвёшься. Иногда обругают, а то и вытолкают, и ничего не дадут. Эх, сорвать бы с него хоть двадцаточку, очень хорошо бы, на зубы!
Грузин-музин уже стоял совсем голый, весь, даже ягодицы, покрытый густой чёрной шерстью с завитушками.
— Пожалуйста, деньги вперёд, — сказала Лариса.
— Какой ты недоверчивый, что, я деньги жалею? — клиент полез в карман пиджака, повешенного на спинку стула, вытащил толстую пачку двадцатипятирублёвок, обянутую кольцевой резинкой. — На. Держи всё, если не вэриш. Потом отдаш.
— Ладно, Лар… ээ, Тамара, человеку надо верить, — сказала Алевтина, но взяла пачку из рук чучмека и положила её на пол возле себя. Сейчас был момент — урвать для себя часть этой пачки на полу. — Пока Тамара раздевается, дайте я вас потешу, — сказала Алевтина, опускаясь на колени перед клиентом.
Клиент кряхтел, а Алевтина, привычно работая, косилась на пачку денег.
— Эй, постой, — сказал клиент. — Я не для тебя пришёл.
Его взгляд был устремлен на Ларису, которая, уже раздевшись, лежала на диване. — Возьми себе, — он указал на деньги.
Алевтина взяла пачку и вопросительно глянула на клиента. Он вытянул одну бумажку из пачки и сунул в руку Алевтине.
На тёмной лестнице, Алевтина ополоснула рот марганцовкой и вышла на улицу. Двадцать пять рублей, полученных от клиента, вместе с ранее заработанной десяткой, уже лежали в карманчике, пришитом к внутренней стороне юбки. Сегодняшний вечер продвинул её заметно к её заветной цели — новым зубам. Такая уж она была удачливая! Главное теперь было половчее скрыть деньжата от девчонок, они умели раскопать из-под земли, как ни прячь. Но была у Алевтины идейка, как в этот раз захоронить сбережения для зубов в очень надёжном месте.
На метро она доехала до площади Революции и снова пошла к гостинице Москва. Снег хлюпал под ногами. Пока она была у Ларисы, ноги не успели высохнуть, и теперь намокли ещё сильнее. Алевтина не боялась простуды. Здоровье у неё было отличное, никакие болезни не брали её. Как-то в вестибюле педагогического, во время её дежурства, она слушала радио, передавали какую-то не то лекцию, не то рассказ и сказали, что у кого чистая совесть, того и болезни не берут. И правда, у неё была чистая совесть, и она никогда ничем не болела. Только бы поставить зубы! Тогда и вовсе не на что будет жаловаться.
Алевтина спустилась в подземный переход и пошла в сторону улицы Горького. Уже в конце перехода где-то в толпе мелькнул чей-то вопросительный взгляд. Алевтина быстро повернула голову. Мужик в полушубке и валенках, подшитых снизу кожей, белобрысысй, голубоглазый, лет тридцати, полуоборачиваясь, глядел на Алевтину. Алевтина остановилась и негромко спросила, готовая, если что, сразу же рвануть прочь:
— Насчёт пистончика?
Мужик захлопал глазами, и, не отвечая, остановился.
— Ну, насчёт французского?
Белобрысый не отвечал, но и не уходил. Алевтина подошла вплотную, взяла его под руку.
— Пойдём, голубок, тут недалеко.
Она слегка потянула мужика за локоть. Мужик молча пошёл за ней. В руке его был какой-то не то мешок, не то рюкзак, по виду изрядно тяжёлый. Когда вошли в тётипашин дом, Алевтина быстро, чтоб белобрысый не передумал, поцеловала его в губы. Он никак не отвечал на лёгкие прикосновения её губ.
Вошли в кабинку, Алевтина накинула крючок, стала стаскивать намокшее пальто.
— Погоди-ка, однако, — сказал мужик, — ты что, здесь живёшь? — Он положил мешок на пол и сел на табуретку. — Видишь, какое дело, я, однако, из Красноярска приехал, в командировку. В гостиницах места не нашёл. Однако ночевать надо. Думал у тебя переночую.
— Потом поговорим, пока давай десятку, делай дело.
— ЧЧево? Десятку? Ты это брось, сколько мне надо за десятку вкалывать, ты это соображаешь? Вот что, другого дела не надо, мне только переночевать. За ночёвку я рубль дам, однако.
Алевтина хотела вытурить сибирского охламона, но он улыбнулся просительно, и во рту его зияли дыры и сверху и снизу, вроде как у Алевтины. Ей перехотелось его вытуривать, и, почти добродушно, она сказала:
— Вот дура сибирская, однако-однако. Место это не моё, а тёти Паши. Сейчас валяй отсюда, а после двенадцати Паша будет обратно, просись у неё.
— Однако, милое дело. Буду в двенадцать как штык.
Алевтина снова вышла в знобящую мглу двора-колодца, окружённого десятью этажами мутно светящихся окон.
И снова ей, удачливой и везучей, удалось найти клиента. На этот раз это был совсем молодой парнишка, почти мальчик. Алевтина приметила, что он вопросительно заглядывал в лица женщин, входящих в Гастроном, но ни разу не решился заговорить с ними. Инстинкт, рождённый из долгого опыта, подсказал Алевтине, что это будет лёгкая добыча. Пройдя мимо парнишки, она коснулась его локтя, и, как бы невзначай, сказала:
— Пошли, здесь недалеко.
Парнишка, колеблясь, смотрел на неё, видимо смущённый несоответствием облика этой, с его точки зрения, пожилой и невзрачной женщины, с его представлением о женщинах загадочной для него профессии. Поколебавшись, он наконец кивнул и оглянулся с опаской.
Когда закрыли дверь кабинки на крючок, Алевтина потребовала десятку. Парень побагровел и виновато пробормотал:
— У меня пятёрка только. Стипендию в техникуме задержали.
Алевтина стиснула зубы, борясь с раздражением. Второй раз подряд терять рабочее время!
— Пошёл ты со своим техникумом! — в сердцах сказала Алевтина.
Парнишка побагровел ещё больше и стал снимать крючок с петли.
— Да стой, дура. Куда прёшь? — её язык привычно чувствовал дырки между зубами. На новые зубы и пятёрка не лишняя. Пятерка тоже на земле не валяется. И ох, как не хотелось ей в этот час снова искать клиента! Ноги-то у неё не казённые, да и до последней электрички осталось всего ничего. Вздохнув, она сказала:
— Давай твою пятерку. Только чтобы по-быстрому, понял?
Парнишка снял полушубок, под которым на нём была клетчатая рубашка, двух пуговиц не хватало. Такие же рубашки носил Вася, отец её старшей. Кто был отец младшей, Алевтина могла только гадать. Вася имел жену, ведьму, но любил Алевтину, это уж точно. Ради Алевтины он загонял в тупик своё такси и запирался с Алевтиной на два, а то и на три часа. Целый год это длилось. И обещал Вася развестись со своей ведьмой. Однако, когда соседки доложили ведьме, где пропадает её законный, подлая баба подкараулила их, крику было на весь квартал. Бабы из всех квартир сбежались на бесплатное представление. Потом Алевтину таскали на комиссию в райсовет, но справка о беременности спасла её от выселения за тунеядство. Пришлось рожать. После драки между Алевтиной и его женой Вася исчез. И вот старшей уже четырнадцать. Никуда не денется, скоро будут и у неё клиенты.
За этими мыслями Алевтина начисто пропустила, что делал её молодой клиент, и вспомнила о нём только, когда он спрыгнул на пол и стал натягивать брюки. Только теперь Алевтина увидела, что он надевал брюки ширинкой назад. На ширинке у него не было ни одной пуговицы.
Заметив её удивлённый взгляд, парень пожал плечами и сказал:
— Что я виноват, что ли, что пуговиц в продаже нет. Да и стоят они, как из золота. А так никому не видно.
Парень ушел, а Алевтина осталась — времени искать ещё одного клиента не было. Тётя Паша спустилась с десятого этажа, где жила её двоюродная сестра Анюта и где она иногда пользовалась Анютиным холодильником. Паша передала из рук в руки авоську с продуктами, которые она, по уговору, брала днём в магазине для Алевтины. Такие только в Москве и достанешь — у неё в городе, хоть и всего два часа электричкой от Москвы, таких не продают. Алевтина быстро проверила, что в сетке и сразу увидела, что Паша опять смухлевала — вместо приличного мяса взяла, чтоб не стоять в очереди, суповой набор — одни жёлтые кости. Но Алевтина не стала ругаться с Пашей: от усталости её начало клонить в сон, и всё, что ей надо было теперь — это поскорее добраться до электрички и уснуть под стук колёс. Она рассчитала, что у неё ещё были в запасе с десяток минут. Она села на кровать и закрыла глаза.
На лестнице то и дело хлопали двери. Из квартир гремело радио. Какого чёрта включать на всю катушку! Диктор объявил: “Передаём беседу кандидата философских наук, Ивана Варрумпиевича Всуеедова, на тему о превосходстве морали советского человека над буржуазной лже-моралью”.
— Дорогие слушатели….
В этот момент хозяева квартиры, видимо, спохватились и переключили на другую волну. Пошла музыка. Духовой оркестр наяривал что-то очень весёлое. Пора было двигаться.
Сорок рублей — сегодняшний заработок, продвигал её заметно к походу в зубную поликлинику — ставить, наконец, зубы. Фасад станет как у молодой!
На улице чёрный снег, уже подмёрзший, скрипел под каблуками.
— Нинель, ты что, оглохла? — кто-то окликал её в третий раз. Она оглянулась. На улице не было никого, кроме малорослого мужика, который стоял под тускло светившим фонарём и делал ей знаки руками.
— Вы меня? — устало спросила Алевтина.
— Что, не узнаёшь? Мужик подошёл поближе, и Алевтина увидела, что он был изрядно наклюкавшись. На его подпухшем лице косая ссадина от глаза ко рту указывала, что в этот вечер он не скучал ещё и до встречи с Алевтиной.
— Нинель, Нинель. Что ж ты, не помнишь? А ведь мы с тобой большую любовь имели, под лестницей, в той кабинке, а?
Алевтина не помнила его — разве их упомнишь, козлов?
— Не знаю я вас, — устало сказала Алевтина и повернулась — идти своей дорогой. Времени до последней электрички было хорошо если десять минут.
— Постой, — вскрикнул мужик и схватил Алевтину за локоть. — Обязана помнить, поняла?
— Пустите, — сказала Алевтина и попыталась выдернуть локоть. Если бы сетка с продуктами не мешала, она ещё не так бы дёрнула, она не терпела, когда её хватали.
— Я тебе пущу, стерва! Стой, когда говорят,— и мужик потянул Алевтину за локоть к себе.
— Мне на поезд надо! — погромче сказала Алевтина, и рванула локоть посильнее. Мужик схватил Алевтину второй рукой за полу пальто. Тогда, окончательно вырвав руку с сеткой из хватки мужика, второй рукой Алевтина пихнула мужика в грудь. Мужик охнул, отпустил её пальто и заплакал. Алевтина сделала шаг прочь от него, как вдруг мужик ткнул ей прямо в лицо острый и твёрдый кулак. Голова её загудела от удара, и во рту что-то острое швыркнуло по языку. Отпустив сетку, Алевтина поднесла руку ко рту и поняла, что мужик выбил ей два верхних зуба.
— А-а! — закричала Алевтина, — Нет! Нет! — в отчаянии она снова трогала кровящую десну. Её первый удар по мужику попал в его ухо, затем, вкладывая всё своё отчаяние в удары, она била его в грудь, живот, в Бога, душу, мать…
Мужик свалился лицом в раздавленный его весом ледок. Подхватив сетку, Алевтина побежала по пустынной улице.
В зале вокзала, на заплёванном полу лежали, сидели, стояли люди, люди, люди, и милиционер с блестящим красным лицом оглядывал всё хозяйским глазом. Она глянула на часы на стене и поняла, что последняя электричка уже ушла. Опустив плечи, Алевтина прислонилась к стене. Всё ещё не веря, она снова трогала рукой рот, всё ещё надеясь, что зубы окажутся на месте.
Звон в голове не проходил. Во рту саднило, и обломок зуба больно царапал язык. Сидеть здесь всю долгую ночь? Первая электричка пойдёт через шесть часов. Сил на это не было. Алевтина вытащила из карманчика внутри юбки смятые бумажки — одну двадцатипятирублёвку, одну десятку и одну пятёрку, разгладила их, и снова сложила вдвое. Медленно, колеблясь, она прошла в кассовый зал, где у касс была небольшая очередь — продавали оставшиеся, после удовлетворения брони, билеты на дорогой фирменный поезд “Россия” — он делал короткую остановку в её городе. Билеты были только в мягкий вагон.
Кассирша широко открыла глаза, глядя на окровавленные губы Алевтины, но ничего не сказала. Алевтина молча протянула деньги, и, не проверяя правильность сдачи, пошла на перрон, где обжигающий ветер гулял вдоль синих вагонов.
Поезд “Россия” с грохотом нёсся по чёрной колее. На спусках колеса взмывали в воздух и с клацаньем снова падали на рельсы. Вагоны раскачивались из стороны в сторону, стонали стальные рамы, бились мотающиеся двери. Рядом с поездом неслись по чёрному снегу жёлтые квадраты, падая под мосты и взлетая снова на пригорки. Впереди на электровозе машинисты, отделённые стальной перегородкой от остального состава, выкручивали ручки коммандо-контроллеров, до пола отжимали педали. Перед ними улетал вперёд искрящийся жёлтый полукруг, а дальше, из-за освещённого полукруга, набегала на поезд непроглядная тысячевёрстная тьма.
На полке вагона, подобрав ноги в намокших штопаных чулках, сидя, спала женщина средних лет, с разбитым ртом. Голова её моталась и билась о стенку, но она спала, не слыша ни ударов дверей, ни визга колёс, и не видя чёрной тьмы, уносящейся назад за обмёрзшими окнами.