Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2009
Сергей ИЛЬИН
/ Мюнхен /
Дверь в стене
Эссе о том, что нельзя нам жить с Буддой,
но нельзя жить и без Будды
Кажется, у А. Конан-Дойля есть короткий, но великолепный очерк об искусстве под названием “Дверь в стене”. Действительно, нет лучшего сравнения искусства по отношению к жизни, нежели эта н е в и д и м а я для большинства людей дверь в стене, которая, кажется, для пущей красоты и правдоподобия еще была обвита плющом…
Если допустимо одно и то же сравнение употребить дважды, то вот вам самое лапидарное и вместе самое точное описание сущности буддизма — как бы его литературный символ и герб.
Есть стена, обвитая плющом. Есть миллионы людей, что снуют мимо нее взад-вперед — изо дня в день, из года в год, из века в век. И есть немногие и з б р а н н ы е, которые видят ее, открывают и исчезают за нею навсегда. Это и есть те безумцы, что решают безвозвратно выйти из магического круговорота рождений и смертей за пределы всяческого бытия, во всех его мыслимых и немыслимых формах и обличьях…
Эти люди — буддисты. А куда они, собственно исчезают, когда закрывается за ними дверь в стене? Сам Будда по возможности избегал ответа на этот вопрос. А когда все-таки, уступая настойчивым просьбам монахов, давал некоторые пояснения, то почему-то выходило всякий раз, что они представляли собой самое загадочное, самое парадоксальное и в любом случае самое поэтическое решение уравнения о жизни и смерти.
Вот некоторые тексты:
“Как исчезает задутое пламя,
И нельзя вообразить, каково его состояние,
Так же и мудрец исчезает из тела и ума,
И нельзя вообразить его состояние”.
Или:
“Точно так же, Вакча, при описании татхагаты (здесь имеется в виду любой просветленный, такой, как архат), когда форма, чувство, восприятие, психические формации, сознание, при помощи которых можно его описать, оказались отброшены, татхагата, отрезав их под самый корень, сделав их подобными пальмовому пню, отделившись от них навсегда, так что они уже не проявляют склонности к будущему возникновению, — он освобожден от возможности вычислить его в понятиях формы, чувства, восприятия, психических формаций, сознания: он глубок, неизмерим: трудно дойти до его дна, как трудно дойти до дна океана: к нему неприменимо понятие вновь возникает, неприменимо понятие возникает и не возникает, неприменимо понятие не возникает и не не возникает”.
И т.д. и т.п.
Решение уравнения, как видим, состоит в полном соответствии с конфигурацией двери в стене. Архат видит дверь, открывает ее и исчезает за нею. Но нигде не сказано, что за дверью существует какое-либо метафизическое пространство — будь то рай или ад по христианским представлениям, туннель и свет, как это в один голос сообщают умершие клинической смертью и возвращенные к жизни, вечные астральные миры, так странно напоминающие земные поселения и ландшафты, согласно свидетельствам Эм. Сведенборга, наконец, ментальные и идеальные области бытия, предшествующие последней божественной Реальности, как это утверждают величайшие йоги масштаба Бабаджи и Парамахансы Йогананды, и даже изначальная Пустота или Дух, в которых обитают многие Будды и просветленные Существа по представлениям тибетских буддистов.
Никакого такого метафизического (посмертного) пространства исторический Будда не признавал. Как не признавал он и классической ему альтернативы — полного небытия или Ничто. Ничего подобного! Просто — дверь в стене открывается и закрывается. И все.
Как же это напоминает ситуацию поселянина из притчи о Законе в кафковском “Процессе”, желавшего проникнуть к Закону, но удерживаемого бородатым привратником! “И вот жизнь его подходит к концу, — сообщает Кафка. — Перед смертью все, что он испытал за долгие годы, сводится в его мыслях к одному вопросу… Как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропустили?” И привратник, видя, что поселянин уже совсем отходит, кричит изо всех сил, чтобы тот еще успел услыхать ответ: “Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного. Теперь пойду и запру их”.
Вот именно — экзистенциальная ситуация человека в мире настолько уникальна и неповторима, что для каждого из нас существует, быть может, одна-единственная Дверь в Закон (Истину), невидимая и недоступная другим. Дверь в стене… Здесь, между прочим, главная проблема всех религий и родственных им эзотерических учений, созданных и руководимых духовными Учителями: последние, судя по всему, отыскали свою Дверь и вошли в нее, но как может ввалиться в нее толпа их учеников? Не следует ли им искать свою калитку, сколь бы мала и неказиста она ни была?
Проявления духовности не знают практически единого знаменателя. Достижения человеческого гения в области искусства и науки общеизвестны. Их не нужно перечислять. А насчет Леонардо и Николы Тесла даже поговаривают, что без проникновения в Акашу, универсальное информационное поле Вселенной, их свершения были бы невозможны. Люди прибывают из семнадцатого (!) измерения, общаются с инопланетянами (некий Друнгвалло). Индийские йоги в позе Лотоса поднимаются на воздух, материализуют предметы, появляются одновременно в разных местах, питаются всю жизнь только солнечным светом, воскрешают (!) умерших. Растения обвивают радиоприемники, из которых струится классическая музыка и увядают, когда слышат рок, они угадывают чувства человека. Кошки за семьсот километров находят родной дом, предсказывают близкую кончину неизлечимых пациентов. Анатомия летающих насекомых превосходит конструкции современнейшей авиации. Астрофизики сообщают, что материя допускает и предполагает в с е решительно возможности, стало быть, и мироздания с обратным течением времени…
Надо ли продолжать? Теперь стало ясно, что какую бы сферу бытия мы ни взяли — одушевленную или неорганическую — мы обязательно рано или поздно натолкнемся с обоих ее концов на феномены, б е с к о н е ч н о превосходящие наше воображение и прямо граничащие с чудом. Так. Но беспристрастно исследовав это чудо с помощью имеющихся в нашем распоряжении инструментов разума, чувств, интуиции и эстетического вкуса — не станем недооценивать последний фактор, быть может, он как в сказке об Иванушке-дурачке окажется р е ш а ю щ и м рычагом выбора! — мы опять вынуждены будем возвратиться к той банальной истине, что любое чудо есть всего лишь мистико-магическое пространство за дверью в стене, а последняя лишь тогда имеет свой смысл, когда за нею ровным счетом н и ч е г о нет.
Буддист, согласно общепринятым представлениям, — это человек, не имеющий желаний. Можно ли вообразить подобное состояние? Практика показывает, что для обыкновенного человека это немыслимо. Выше уже были перечислены некоторые из поистине бесконечных возможностей материи вообще и человека в частности. Их можно уточнять и конкретизировать, как кому заблагорассудится — вот вам попутно генезис и ход мироздания в миниатюре. Кто откажется от желания написать еще одну “Войну и мир”? как можно не хотеть иметь еще больший успех у женщин, чем легендарный дон Гуан? или, по крайней мере, любить одну женщину — и встречаться с нею на протяжении долгих реинкарнаций, узнавая ее снова и снова в разных обликах? разве это не величайшее духовное приключение, ради которого стоит принести любую жертву? как возможно, наконец, не желать путешествовать во времени или вдоль и поперек неведомых цивилизаций, научившись преодолевать законы тяготения и скорость света?..
Мы заранее не имеем таких желаний, потому что не верим в их исполнение. Но и крупицы их достаточно, чтобы завести механизм очередной человеческой жизни. Так он и заводится — снова и снова, до бесконечности…
Таковы мы. Но не таков подлинный буддист. Последний не имеет желаний независимо от того, исполнимы они или неисполнимы. Как это понять? Что движет им — не желающим сливаться ни с космической душой мироздания, ни с божественной реальностью, добровольно отказывающимся от красоты моря и неба, музыки и книг, женской любви и уюта домашнего очага? Сам Будда, как известно, в таких случаях подвергал всякое, самое утонченное и безобидное наслаждение жизни — типа того же упоения осенней природой, счастливой музыкальной деятельности или пожизненной супружеской гармонии — скрупулезному, беспощадному, поистине толстовскому анализу, и всегда оказывалось, что внутри любого удовольствия, подобно гробовой змее, свернулось страдание, а в сердцевине страдания сокрыто Кащеево яйцо смерти…
Но страданием нашего брата не прошибешь. Здесь нужно как следует разобраться. Проблема страдания — центральная во всем буддизме, и сам Будда на вопрос, чему же он учит, отвечал всегда односложно: освобождению от страдания. Однако подобно тому, как Колумб искал Индию, а нашел Америку, так и Будда, желая помочь людям избавиться от проклятия болезней, старости и смерти, открыл нечто бесконечно более важное и драгоценное. Только вот ч т о именно он открыл, ответить непросто. Недаром буддисты в один голос утверждают, что т ó, ч е м у учит Будда, невозможно выразить в словах и понятиях, зато можно и должно испытать самому — здесь и сейчас.
Так художник творит не потому, что пытается уйти от унылого однообразия повседневности (хотя и это тоже). И не потому, что хочет выразить какие-то идеи (хотя и это тоже). Художник творит, прежде всего потому, что ощущает состояние творческого процесса как высшее и превосходное. Так и для Будды достижение н и б б а н ы и пребывание в ней было наивысшим из доступных человеку бытийственных состояний. Пришел же он к нему, действительно, в процессе поиска избавления от страданий. Сходным образом художник пишет всегда о чем-то, но его произведение никогда не исчерпывается тем, о чем он пишет. И лишь тот может стать настоящим буддистом, кто хоть как-то и хоть в какой-то степени испытал во время медитации эту загадочную ниббану. Тот же, кто при помощи буддизма хочет только освободиться от страданий, вряд ли станет настоящим буддистом — я имею в виду, впрочем, человека, выросшего в условиях западной цивилизации.
Ибо всё в жизни — страдание. Страдание неотделимо от жизни. Страдание идентично по сути с жизнью. Страдание е с т ь сама жизнь. Это понятно и ребенку. А если непонятно до поры до времени, то взрослые это ему скоро объяснят. Палитра страдания настолько широка, что одно перечисление ее оттенков заняло бы целую книгу.
Умереть от рака — страдание. Быть сбитым автомобилем — страдание. Оказаться прикованным к инвалидному креслу — страдание. Болеть хронической болезнью — тоже страдание, пусть не столь интенсивное. И уж конечно терять день за днем силы и ясность сознания в доме для престарелых — одно из наиболее распространенных и неотвратимых страданий в наши дни и в нашей цивилизации. Но, с другой стороны, почти каждый раковый больной б л а г о д а р е н своей страшной болезни — она открыла ему иной и высший смысл жизни… Жертвы аварий переживают “туннель и свет” и отныне уже не боятся смерти… Сами инвалиды настолько привыкли к своему состоянию, что слово “страдание” показалось бы им чуждым и неприятным… О хронических же заболеваниях и рассуждать совестно. Наконец, обитатели домов для престарелых воспринимают свою жизненную ситуацию, как все молодые и здоровые люди — свою. То есть во всех случаях мы, посторонние наблюдатели, наблюдая страдающих людей, страдаем больше, чем сами страдающие, причем наше страдание вообще надуманное и несуществующее, поэтому с тем же правом, с каким Будда утверждал, что все в мире — страдание, можно утверждать и обратное — что страданий вообще нет, а то, что принято считать таковыми, есть на самом деле глубочайшие проявления жизни и личной судьбы. Доказательства? Пожалуйста: никакой человек, разумеется, не пожелает добровольно страдать, но, раз испытав серьезные жизненные тяготы, он никогда уже от них не откажется, более того, станет воспринимать их отныне как самые важные и поучительные события своей жизни.
Такова человеческая психология. Все легкое и безбольное проходит мимо нас как воздух. Напротив боль, трудность, испытание, разочарование оставляют на душе, как и на теле, неизгладимые рубцы, раны, да и просто мелкие шероховатости, из которых как искусным резцом выпестовывается наша индивидуальная, ни на кого не похожая биография и судьба.
Нынешняя эзотерика отыскала судьбоносные указания во всех решительно заболеваниях. Нет такого горького события в жизни — увольнение, развод, автоавария и пр. — в котором нельзя было бы обнаружить высший смысл. Имеется для названной точки зрения и настоящий “духовный отец”: в понимании нашего незабвенного Федора Михайловича жизнь без страдания все равно что суп без соли — пресна и неаппетитна. Достоевский, кстати, среди российской духовной элиты — самый небуддийский писатель, тогда как Лев Толстой — наиболее буддийский по духу художник…
Прошедший двадцатый век принес человечеству страдания, о которых прежде не подозревали. Двум его величайшим разновидностям — сталинскому и гитлеровскому террору — поставлены в литературе памятники. Читайте “Колымские рассказы” Варлама Шаламова или “У нас в Аушвице” Тадеуша Боровского — там люди настолько привязаны к своему лагерному а д у, что единственное, чего вы там н е найдете, — это серьезного возмущения своим положением (которое так свойственно нам, читателям!), а также стремления уйти из ада любым путем, то есть иной раз попросту наложить на себя руки (что опять-таки посоветовали бы лагерникам мы, сострадающие читатели!).
Что говорить! также и для жителей старческих домов или очень больных подняться с постели и добраться до туалета занятие столь же значительное и всепоглощающее, как для Наполеона завоевание Европы.
Везде, таким образом, мы наблюдаем одну и ту же закономерность: чем горше мы страдаем, тем сильнее свыкаемся со своими страданиями и тем плотнее с ними срастаемся, так что, перефразируя Кафку, если палкой ударить по нашему существенному страданию, удар придется по нашему телу, а то и по нашей душе.
И кто знает, быть может, для того, чтобы в освобождении от страдания увидеть главную цель жизни, нужно быть до поры до времени вовсе н е п р и ч а с т н ы м страданию. Как для того, чтобы написать хороший роман, автору необязательно на деле переживать все то, что суждено испытать его героям. Так и случилось с юным Сиддхартхой. Он не был вовсе сыном царя, как это любит повторять известная легенда, но отец его Суддходана, действительно, являлся правителем республики Шакья, должность эта была пожизненная, так что Сиддхартху и в семье и в стране видели отцовским наследником и преемником. Вообще, к слову сказать, жизнь Будды в наших глазах навсегда осталась как бы развертывающейся в двух разноположных плоскостях — исторической и легендарной, причем с начала и до конца они так тесно переплетаются, что нет решительно никакой возможности четко их разграничить.
Чего стоит одно следующее обращение Будды к монахам: “Случилось так, о монахи, что царь Смерти Яма подумал про себя: “Совершающие в мире зло пожинают многократные муки. Хотел бы я родиться человеком — дабы явился миру вполне совершенный, святой, высочайший Будда. Ему, Благородному, желал бы воздать я почести — и пусть он объяснил бы мне свое учение, и я его усвоил!” Если я так говорю, о монахи, то не из уст аскета или брамина услышал я эти слова. Но то, что сам я познал, сам увидел и сам пережил, передаю я вам”. Это недвусмысленно означает, что Будда с а м в одной из своих предшествующих жизней исполнял обязанности царя смерти Ямы.
И если мы б у к в а л ь н о поверим в его свидетельство, то из него вытекают по меньшей мере два вывода колоссальной значимости: 1) Будда всезнающ — он не однажды упоминал, между прочим, о десяти тысячах предшествующих реинкарнаций, кои знал так, как мы знаем нашу настоящую жизнь и — 2) Должность богов не пожизненная, но временная и кармически обусловленная — люди и боги, стало быть, меняются местами.
Подобные с в е р х ъ ч е л о в е ч е с к и е пассажи из проповедей Будды — последних около пяти тысяч! — мирно соседствуют с бесконечно повторяемыми поучениями о бренности всего в мире, страдальческом уделе человека и всех живых существ, об отсутствии души или любой другой н е п р е х о д я щ е й субстанции, то есть всего того, что для любого нормального человека, не опьяненного церковным дурманом, есть так или иначе нечто само собой разумеющееся.
Немаловажное место в палийских первоисточниках занимает и сообщение о том, как однажды мать Сиддхартхи Махаяна была встревожена пророческим сновидением, означавшим, что ее сыну суждено стать либо великим правителем, либо великим святым. Был такой сон на самом деле или не был — проверить невозможно, но его прямым следствием явился едва ли не самый общеизвестный отрезок буддийской легенды, а именно: чтобы сбылась только п е р в а я часть предсказания, отец запер сына во дворце (точнее, в большом двухэтажном кирпичном доме), а из жизни его начисто изгнал любую житейскую заботу, превратив ее в сладкую сказку на манер жизни гоголевских старосветских помещиков. Сам Будда так вспоминает об этом периоде своей жизни: “Я был изнежен, о монахи, чрезмерно изнежен. Там, где жил мой отец, были вырыты лотосовые пруды, в одном из них были голубые лотосы, в другом — красные, в третьем — белые, и все это для меня. Я не пользовался сандаловым деревом, если оно было не из Бенареса, моя одежда была из ткани, изготовленной в Бенаресе, — моя туника, мое нижнее белье и плащ. И ночью и днем надо мной держали белый зонтик, чтобы меня не коснулись ни холод, ни жара или же пыль, сорняки и роса. У меня было три дворца: один для холодного времени года, другой для жаркого, третий для сезона дождей. На протяжении четырех дождливых месяцев певицы развлекали меня во дворце для сезона дождей, и я не выходил оттуда. И как в жилищах других слугам и работникам давали рисовую шелуху и прокисшую кашу, так в жилище моего отца слугам и работникам давали рис и мясо”.
Современными исследователями опровергнуто существование трех дворцов, однако саму легенду о Будде опровергнуть нельзя. Она бессмертна, как бессмертны гоголевские повести, хотя мы в них не найдем ни единого по-настоящему ж и в о г о персонажа в духе Пушкина, Лермонтова или тем более Льва Толстого. Гений Гоголя, по-видимому, не в последнюю очередь питался фатальной невозможностью вложить в героев подлинную человеческую душу.
Гоголь упомянут не напрасно — такой души и психологически убедительного характера не найдем мы и в канонической легенде о Будде, но и в этом есть свой глубокий смысл. Например, в нашем контексте. — Не приснись Махаяне вещий сон, глядишь, не пришло бы в голову Суддходане изолировать сына от подлинной, ж и в о й жизни, и тот познакомился бы с нею как полагается молодому человеку, а познакомившись — узнал бы понемногу ее изнанку — страдания и разочарования, а узнав их — быть может, принял бы их и смирился с ними, как принимаем их и смиряемся с ними мы, простые смертные…
Дальше легенда повествует о знаменитом четырехразовом бегстве Сиддхартхи за пределы дворца в сопровождении возничего Кханны и встречах его со стариком, больным, похоронной процессией и святым. Символическое значение этих выездов очевидно, но… тоже опровергнуто раз и навсегда нынешними исследователями. Не было встреч со Старостью, Болезнью, Смертью и Святостью! А были вместо них просто — постоянная, прирожденная, с раннего детства заметная рефлексия, недетская задумчивость и неулыбчивая наблюдательность, и всё на одну и ту же тему: “Дни наши сочтены не нами; /Цвел юноша вечор, а нынче умер, /И вот его четыре старика /Несут на сгорбленных плечах в могилу”.
Стоит еще раз заметить: все эти бесконечные сентенции о непостоянстве бытия, преходящности любого счастья и смерти как финале человеческой жизни, в сущности, настолько банальны, что мы даже не удосуживаемся их как следует продумать. Мы проходим мимо них — изо дня в день, из года в год, из века в век, как проходят люди мимо часов, будучи твердо убеждены, что они всегда показывают одно и то же время. Однако нашелся человек, который усомнился в абсолютности времени — на почве этого сомнения, как известно, родились величайшие в физике открытия. Сходным образом Сиддхартха усомнился в том, что страдание неизбежно, и что нет путей избавления от него. Также и из этого сомнения вышло учение, по меньшей мере, не уступающее в гениальной оригинальности эйнштейновским свершениям. О практической его пользе и говорить нечего, она безгранична.
Не все часы ходят одинаково, как не все живые существа страдают. Если присмотреться повнимательней к жизни индийских йогов, то духовные их достижения настолько колоссальны и самодовлеющи, что вопрос об их страдании отпадает как-то сам собой. Там все происходит в ином измерении и, нужно сказать, многие из этих людей ощущают себя равными Будде. Безусловно, по праву. Доподлинно известно, что способности гималайских йогов в нашем понимании граничат с чудом. Левитация, воскрешение умерших, материализация предметов силой воли, пребывание в разных местах одновременно, покидание собственного тела и возвращение в него, произвольная остановка пульса и дыхания на довольно длительное время, — перечень их божественных свершений можно продолжать и продолжать. Бросается в глаза и тот факт, что буддийские монахи и мастера редко могут похвастать подобными достижениями… Но все дело в том, что это им и не нужно! Вся тонкость буддизма в том-то и заключается, что даже подобные демонстрации поистине полной и абсолютной власти духа над материей для буддистов, в конечном счете, не больше, чем для малых детей игра в песочнице. Какие только замки, рвы и крепости нельзя построить на песке! как радуются им дети! родители же с улыбкой наблюдают за ними из окна… Вот на наших глазах гималайский йог в позе Лотоса медленно поднимается на воздух, это противоречит всем материальным законам, это величественно и непостижимо, чтобы достичь такого, нужно раз и навсегда забыть о себе как о частном характере и мирской индивидуальности и всего себя посвятить на протяжении н е с к о л ь к и х жизней служению Высшему Началу, понятому как универсальный Ум и Свет… Буддист же только тихо улыбается подобному чуду, он не потратит и мысли на него, не пошевельнет и пальцем, чтобы повторить его, для него оно — всего лишь триумф духовного трюкачества.
Будда — правда, опять-таки согласно легенде — мог творить любые чудеса, но никогда не афишировал свои сверхчеловеческие возможности, напротив, считал их препятствием на пути к просветлению: как-никак даже власть над материей есть все-таки власть, а любая власть по самой своей природе подпитывает человеческое эго. Йоги свершают свои подвиги во имя славы Господней, лучшие из них — это люди нравственного масштаба св. Франциска Ассизского или преп. Серафима Саровского. И все же… все же есть тонкое различие между буддистами и богопоклонниками даже в самом превосходном их варианте.
Спросим себя: какую фразу чаще всего услышишь в православном храме? Без сомнений: “Господи, помилуй!”. Всего лишь два слова — но из них сложено целое песнопение, и оно распевается на все лады. Кого помиловать? Молящегося. И непременно его близких родственников. Для других людей, не говоря уже о прочих живых существах, в молитве нет места, как нет мысли о них в душе поющих молитву. Один только страх за себя и своих близких. Правда, больше за душу, чем за тело, но все-таки страх. А бояться есть за что — жизнь человеческая, как прекрасно выражаются тибетцы, колеблется между причинами смерти подобно масляной лампе на ветру. Также и после смерти, согласно тибетским буддистам, душа в течение сорока девяти дней мечется в астральном пространстве, испытывая те же самые эмоции, что и в теле, но в семь раз усиленные, и не имеет она твердой опоры, пока не обретет, в качестве якоря спасения, нового материнского чрева…
Страх Господень, это вам подтвердит любой теолог, есть основной мотив как Библии, так и Евангелий.
Между тем даже простые тибетцы — они все, разумеется, буддисты — стремятся в смерти увидеть счастье (потому что в бардо умирания таится кратчайший путь к освобождению), если эта ступень пока не достигнута, они умирают без страха, если же и это пока не возможно, они, по крайней мере, оставляют мир без сожалений.
Когда в нашем мире человек узнает, что у него рак, он переживает панический страх, а затем в припадке надежды бежит к врачам — и получает химиотерапию, облучение и операцию. Когда же тибетец осознает себя смертельно больным, он на последние деньги выкупает птиц в клетках или животных у мясников, и выпускает их на волю — спасение чужой жизни, согласно тибетскому верованию, удлиняет собственную. И излечиваются люди таким путем ч а щ е, чем при помощи облучения и операций. Не однажды имели место факты, когда буддийские мастера, будучи серьезно больны, вместо того чтобы лечиться, брали на себя болезни других людей.
“Спаси и сохрани!” — поет и стонет многомиллионный христианский люд. “Да послужит моя жизнь без остатка всем живым существам…” — шепчут с улыбкой люди, называющие себя, а главное, ощущающие себя буддистами.
Здесь кардинальная разница между теми и другими. Исповедующие Бога — любого Бога! — всегда и неизбежно в той или иной степени сектанты.
Католики не признают протестантов, православные отвергают тех и других, мусульмане посмеиваются над первыми, вторыми и третьими, евреи вообще рядом с Богом видят только свой народ. Но разве одними людьми исчерпывается наш мир? О том, что животные несовместимы с каким бы то ни было единым Богом, знает интуитивно каждый из нас. А кроме животных есть ведь еще эльфы, гномы, друиды и многие другие неизвестные нам астральные существа, а также инопланетяне! Вот уж их-то еще трудней уложить в бытие Божие. А почему, собственно, — разве Бог не есть абсолютная, универсальная Реальность?
В Нем, казалось бы, должно умещаться в с е, на самом же деле в Нем н и ч е г о не умещается, кроме веры и поклонения отдавшихся Ему.
Отчего так происходит? Парадокс лишь на первый взгляд. Когда человек думает о Боге, он фатально забывает об окружающем мире. Он, правда, стремится к Высшему, и в этом его оправдание, но высочайшее искусство все-таки — соединение Высшего со вниманием к любой повседневной мелочи. Это по плечу только буддистам. Только у них всегда найдутся доброе слово и теплое чувство для л ю б о г о живого существа во Вселенной, хотя по числу и качеству они поистине бесконечны, стало быть, далеко превосходят возможности нашего разума и воображения. Но буддист не думает много о них и не пытается достать их любопытствующим воображением — вместо этого он открывает им свое сердце и дарит любящую доброту. Сознаемся, из буддиста не выйдет ни великий ученый, ни гениальный художник, а почему? да потому что он уже был тем и другим, и перестал быть алчным. А если и не был, то живет так, к а к б у д т о был, и за все, что жизнь ему дала, дает, даст, а самое главное, могла бы дать, он заранее и бесконечно благодарен, но ему это просто н е н у ж н о, и если бы он мог, поверьте, он все свои кармические заслуги добровольно и от души передал бы другим людям…
Но закончим нашу мысль. Те же тибетцы утверждают, что в каждом кубометре комнатного пространства обитает миллион невидимых живых существ…
А что говорить о злых духах и самом дьяволе (которого буддизм, конечно же, не признает)? Служители Света ведут с ними борьбу не на жизнь, а на смерть. Но буддисты с о ч у в с т в у ю т существам Сумрака и Мрака, стараются напитать и их животворной влагой любящей доброты, дабы пусть не сразу, а хотя бы в последующих инкарнациях подвинулись они к добру и свету.
Не то чтобы буддист ставит знак равенства между силами Добра и Зла, Света и Тьмы, нет, он тоже признает духовную иерархию, но он убежден, что пока существует активное противодействие и отрицание, пока одно безоговорочно принимается, а другое безжалостно отсеивается, то есть пока идет борьба на уничтожение, о совершенстве мирового порядка не может быть и речи.
Архангел Михаил, побеждающий Сатану, ничего не достигает по убеждению буддиста, поскольку дьявольские семена не могут так просто исчезнуть из мира, но дают новый кармический посев. Более того, энергия Белого Братства, стараясь подавить Темные Силы, на самом деле только усиливает и укрепляет последние! — вот такую ересь скажет вам всякий настоящий буддист. Но его поддержит и любой физик: силы действия и противодействия равны. И так далее и тому подобное.
Мы любуемся прекрасным ангелом из камня, пригвождающим копьем драконоподобное чудовище на бесчисленных фасадах католических церквей, — а жизнь идет своим чередом, и в ней ни на йоту не уменьшился с тех пор общий вес зла, как ни на йоту не увеличился и суммарный вес добра.
Так что же, спрашивается, Бог — это всего лишь выдумка? Ничего подобного — сам Будда признавал существование богов, это раз, он по собственному признанию являлся когда-то богом Смерти, это два, далее, он в третью стражу ночи преподавал богам свое учение, это три, и наконец, когда он умирал, проститься с ним явились боги десяти Мировых Систем, это четыре. Хотя последние три пункта, как уже догадался читатель, принадлежат легенде.
Вся суть, таким образом, состоит в принципиальной разнице между м н о г и м и богами и е д и н ы м Богом с большой буквы.
Нельзя все-таки отрицать, что и гималайские йоги и христианские святые обязаны всем, чего они достигли, вере в единого Бога.
Но как это объяснить? Как совместить буддизм и монотеизм? Кто это может знать? Можно только предположить, что вера и сопряженные с нею душевные качества способны с о з д а в а т ь некую тонкую духовную энергию. Когда же верующих много, образуется соответственно сильнейшее энергийное духовное поле, наподобие электромагнитного. Оно вполне реально, но только для находящихся в нем. Так что там живут и действуют носители данной именно веры, и вера их обладает конкретными духовными параметрами, опять-таки на манер физикального поля. Особо напитанные такой субтильной — поистине божественной — энергией личности способны производить чудеса, как мы это видим на примере гималайских йогов и иных христианских святых.
Обращает на себя, однако, внимание, что подобные люди замкнуты на себя и своих учеников, они в значительной мере равнодушны к окружающим, и если говорить откровенно, до спасения в с е х живых существ им попросту нет никакого дела. Возможно или невозможно такое спасение — другой вопрос, но само по себе подобное н а м е р е н и е, есть, безусловно, наивысшее нравственное побуждение, доступное человеку.
Впрочем, речь здесь, как и везде, с начала до конца идет исключительно об оттенках э с т е т и ч е с к о г о порядка, и если намекается на некоторое превосходство буддистов над гималайскими йогами, то лишь в том смысле, в каком утверждалось бы, скажем, первенство толстовской художественной системы над тургеневской.
Не больше, но и не меньше.
В жизни, безусловно, нужно всегда стремиться к Высшему, хотя каждый понимает его по-своему. Но это неважно. Главное — стремление. Остальное приложится. Такова, кажется, основная идея гетевского “Фауста”. В том же духе не однажды выражался Лев Толстой: “Путаться, биться, ошибаться, а спокойствие — душевная подлость”.
Естественным ходом событий предусмотрено, что в начале наших дней для нас самым важным являются — просто встреча с бытием и жизнь как вечная и беззаботная игра…
С годами это таинственное и хрупкое восприятие окружающей действительности к а к Волшебного Единства ослабевает, а потом и вовсе исчезает. На его место приходит проблема выбора.
Мы постоянно колеблемся между разными альтернативами и, принимая решение, создаем свою собственную биографию…
Разумеется, мы слушаем голос сердца — имя ему интуиция — и, в общем-то, редко ошибаемся, а саму ошибку склонны приписывать судьбе — Верховному Режиссеру в том спектакле, где мы играем специально отведенную нам роль, неважно, большую или малую.
Так жили, живут и будут жить до скончания времен, коим нет конца, все живые существа, и в первую очередь наиболее знакомые нам — люди.
Но любопытно, что на склоне лет, обращаясь к прошлому и припоминая иные важнейшие биографические узлы, мы невольно задумываемся об отвергнутом решении: а что было бы, если бы я остался с прежней женщиной? что было бы, если бы я не уехал из родного города? что было бы, если бы я выбрал другую профессию? И так далее и тому подобное.
Вопросы сами по себе бесплодные и ни к чему не ведущие, согласен, но простое допущение побочных штрихов и профилей в биографическом рисунке настраивает душу на такие субтильно-томительные тона, аналогом коих являются единственно иные потрясающие места из позднего Моцарта…
Ведь речь идет об онтологической возможности совершенно д р у г о й жизни, которую мы, правда, не прожили, но которую вполне могли бы прожить, а судьба — Верховный Режиссер, которого мы послушались, хотя и сыграла решающее значение в нашем выборе — мы до сих пор от этого не отказываемся — но все же не является чем-то абсолютным и самодовлеющим. Какой бы выбор мы в жизни ни сделали — мы можем приписать его судьбе, и будем по-своему правы. Судьба, таким образом, своего рода богиня, одна из многих, наподобие богини Кармы в представлении буддистов, и в той степени, в какой мы думаем о ней, доверяем ей и стараемся согласовать нашу волю и наши наклонности с ее предполагаемой волей, — в той степени мы служим ей. И в этом служении нет ничего предосудительного, потому что оно исключает идолопоклонничество, фатализм — ведь судьба не служительница единого Бога, но всего лишь одно из выражений Светоносной Пустоты, как выразился бы тибетский буддист, или универсальное Поле бесконечных возможностей, как сказал бы современный физик.
И тогда все встает на свои места, мы лишний раз убеждаемся, что многие боги — это живая реальность, а единый Бог — мертворожденное представление. И как же трогательно и поучительно, что на эти любопытные размышления нас навела музыка Моцарта…
Вообще, Моцарт и Бах — наилучшие ф и л о с о ф с к и е учителя, лишь потом идет Шопенгауэр, а за ним уже все остальные.
Собственно, вера в богов и демонов — это не так уж и плохо, но при условии, что первоосновную реальность мы видим не в них, а за ними, в той всеобъемлющей Пустоте, из которой они когда-то и зачем-то — не нашего ума дело — вышли, и куда они рано или поздно и по каким-то причинам — нас это не касается — возвратятся.
Связь с богами и демонами должна быть, прежде всего, живая. Это значит — надобно не только верить в их существование, но и чувствовать их незримое присутствие, как мы слышим посреди ночи дыхание спящей рядом близкой женщины.
Древним это как будто легко удавалось. Так называемым примитивным племенам и народностям — тоже. В наше время тибетцы открыли перед нами свой великолепный Пантеон “тысячи гневных и мирных божеств”, служащих, однако, просветленным Буддам — поистине духовное откровение и вместе любопытнейший синтез язычества и монотеизма.
Но и без того мы в глубине души больше относимся к первым, чем ко вторым. Оно и не может быть иначе. Ведь боги, как говорят буддисты, кармически р о д с т в е н н ы е нам существа, они подчиняются тому же универсальному закону вечного изменения и обновления, как мы, они страдают, как мы, — продвинутые буддийские Мастера даже утверждают, что способны видеть поврежденные болезнями и старением астральные оболочки богов.
Люди и боги глубочайшим образом взаимосвязаны, подобно элементам Земли, Воды, Воздуха, Огня и Пространства. Они не могут существовать друг без друга, и постоянно меняются бытийственными местами и функциями в зависимости от накопленной кармы.
Соприкосновение между ними в разные эпохи иное и разное, наподобие меняющейся конфигурации звезд и планет по отношению к земной оси в различные времена года и часы суток.
У каждого народы были и остаются свои божества и злые духи. В европейском регионе особо гениален Пантеон древней Эллады, и даже теперь, делая отпуск на каком-нибудь греческом острове, кажется, что улавливаешь в светоносном эфире их живое присутствие.
Однако подлинные боги и демоны нашей эпохи — это астрология и эзотерика, компьютер, глобальные катастрофы и кризисы, атомарная расщепленность когда-то единых жизненных сфер, медиумы, инопланетяне, кружащие головы астрономические гипотезы, сатанизм и сектантство с одной стороны и сильнейшее влияние азиатских религий с другой, одним словом, все, что выходит далеко за пределы повседневности, но оказывает на нее колоссальное влияние…
И конечно же, чудотворные излечения, предсказания будущего и вещие сновидения продолжают оставаться нашими “домашними” божествами. Каждый знает по опыту, ч т ó это такое и к а к воздействует на душу.
Могут ли сравниться с ними посещения церкви? А ведь в ее распоряжении находятся мощнейшие способы повлиять на человеческую душу с целью приобщить ее к единому Богу — чего стоят одни только готика и орган.
Два примера: Шартрский собор и музыка Й.-С. Баха. Они приблизительно равны по художественному весу — так что созерцать их и слушать можно неотрывно на протяжении, по меньшей мере, нескольких столетий.
Но слишком очевидно при внимательном рассмотрении, что и Шартрский собор и музыка Баха где-то и как-то о т д е л я ю т с я от служения своему Богу, становясь с а м о с т о я т е л ь н ы м и божествами — готики и гармонической музыки.
У них собственные внутренние законы, своя история и своя судьба. Возьмите любую дельную книгу о том или другом — много ли там упоминаний о Боге? Если и есть, то существенное в гениальности обоих феноменов они вряд ли не затрагивают.
Итак, когда боги и демоны вмешиваются в нашу жизнь, они производят в ней переворот, но переворот этот всегда идет нам на пользу, потому что обогащает нас незаменимым опытом. Без такого опыта попросту нельзя идти дальше. Иногда он губит человека, в другой раз заряжает его несносной гордыней, но в третьем и идеальном варианте намекает на нечто высшее, а именно — что боги тоже непросветлены, как и мы, и тоже нуждаются в нашем понимании и сочувствии. Они склонны вводить нас в соблазн, но внутренне радуются, если мы раскусили их замысел и не в обиде на них за него — ведь такова, может, до поры до времени их космологическая функция: испытывать нас.
Абсолютная пустота и в центре ее сострадание ко всем живым существам есть первоосновное буддийское чувство. Сомневаться в нем можно и нужно до тех пор, пока не сомневаться уже нельзя. А когда сомнения в этом исчезли, жизнь человеческая выходит на финишную прямую своего кармического забега, до заветной ленточки осталось совсем немного.
И тогда — обратите внимание — боги и демоны не только перестают соблазнять человека и ставить ему препоны, но помогают ему всячески и даже служат. Читайте о жизни иных буддийских Мастеров или йогинов — там столько чудесных событий и судьбоносных вмешательств, столько невероятного, в которое все-таки — веришь…
Вот вам попутно и оправдание сказки к а к жанра!
Я недавно десять дней вынужден был провести в больнице, и должен сказать, что больница — это место, к которому невозможно п р и в ы к н у т ь до конца, сколь бы долго вы там ни находились. В больнице всегда испытываешь страдание — в том смысле, что страдание там хоть чуть-чуть, а п е р е в е ш и в а е т малые — но тоже неизбежные — радости от посещения родных и близких, прогулок во дворе, улучшения общего состояния, если таковое имеется, да и просто еды, питья, болтовни с товарищами по несчастью и т.п. Больница вообще, кажется, наилучший пример буддийского понимания жизни в целом к а к универсального и всеобъемлющего страдания. В ней начинается наша жизнь (родильный дом тоже своего рода больница) и в ней же, как правило, заканчивается.
В эти десять дней самосознание мое настолько изменилось — неважно даже, в какую сторону — что я почти перестал сознавать внутреннее единство того, кем я был до больницы, и кем стал теперь. Знавшие меня, правда, особой разницы не заметили, до этого дело не дошло, но разве самые значительные изменения не те, которые до поры до времени — незаметны? Как бы то ни было, я был шокирован.
“Ведь может так случиться, — подумал я, — что следующая госпитализация не за горами. И что тогда? Опять — прощай все привычные чувства и умонастроения, которыми я живу, с которыми себя отождествляю и без которых себя не мыслю. И может быть даже — прощай навсегда…”
Но эти тяжелые десять дней прошли, я вернулся к прежней жизни, больничные тревоги постепенно улетучились, в душе осталось лишь вечное предупреждение: “Memento mori”.
В том смысле, что все кончится рано или поздно больницей и смертью. А раз так, то не следует ли признать эти два события р е ш а ю щ и м и в жизни, и с их точки зрения уже оформлять жизнь и внутренний мир?
Такова железная логика буддистов. Мы же эту логику не признаем. Мы считаем больницу и смерть не решающими, но просто очень в а ж н ы м и событиями — наравне с рождением, свадьбой, выбором профессии, дружбой, общением с природой и тому подобное.
Буддист говорит: мы все в один прекрасный момент заполучим смертельную болезнь и умрем, — так не лучше ли жить так, чтобы смерть не казалась нам чем-то чуждым, враждебным и противоестественным по отношению к жизни?
Тибетские буддисты, к примеру, досконально изучили все фазы умирания и посмертного бардо, — и не нашли там ничего, что хоть как-то внутренне соответствовало бы нашим стремлениям к славе, положению в обществе, умножению имущества… мы же посвящаем этому всю жизнь.
Стоп! так говорят тибетцы — но не преувеличивают ли они? ибо мы живем не только и не столько ради удовлетворения себялюбивых инстинктов, сколько руководствуясь куда более субтильными переживаниями: испытать влюбленность и первую любовь, завести семью и вырастить детей, увидеть дальние страны и наслаждаться каждый год осенью, читать и слушать музыку, любить домашних животных, пробовать себя в профессии, думать и рассуждать о жизни, да и просто, наконец, жить… Обо всем этом мало говорят современные буддисты, но много и смело говорил сам Будда, бескомпромиссно утверждая, что в том числе и названные аспекты жизни — хотя с больницей они ничего общего не имеют — тоже с у б т и л ь н о е страдание.
Пусть так, пусть ни музыки, ни природы, ни любви к близким нет в бардо умирания и смерти (а если и есть, то вызывают они т а м совсем иные ощущения), — мы от нашего образа жизни вряд ли откажемся.
Вот и я возвратился из больницы, окунулся опять в семейную гармонию, наслаждаюсь балконом и видом с него на Альпы, за окном любимое время года — осень, я читаю и пишу, то есть занимаюсь излюбленнейшими занятиями, — почему я должен думать о больнице? Не насилие ли это над душой? С какой стати терпеть пожизненно диктатуру страдания и смерти? Разве не достаточно примеров небуддийского, но мужественного и образцово-достойного приятия страданий и смерти? Их не перечесть…
Пусть страдание неизбежно, однако неизбежен и его уход или ослабление. Это верно, с возрастом страдания накапливаются, обращаются в смертельную болезнь и ведут к смерти. Но параллельно с телесными изменениями происходит и преображение нашего сознания. Мы в ином свете начинаем видеть и жизнь, и смерть, и связующие их радости и невзгоды. Пусть того теплого приятия, с каким мы смотрим на родных и близких, у нас по отношению к смерти еще не выработано, зато у нас есть безграничное у в а ж е н и е к ней. Мы уже в состоянии умереть достойно. И более того, мы видим в смерти ту последнюю простоту и величие, которым обучили нас наши классики.
Смерть же к а к радость и блаженство — это уже сюжет иной эпопеи, имя ей — буддизм, она перед нами в трех томах: том первый — тхеравада, том второй — тибетский буддизм, том третий — дзен-буддизм, ну, а сюжетных поворотов, действующих лиц, оригинальных диалогов, гениальных мыслей и бесподобных лирических мест там предостаточно.
Обе великие эпопеи: буддизм и западная культура развертываются перед нашими глазами, художественные достоинства той и другой не поддаются описанию, в каждой из них присутствует самостоятельная творческая динамика, страницы их — особенно в наше время — зачастую переплетаются.
Я даже думаю, что есть люди, которые пытаются читать их одновременно — хотя пользы в этом, как в любом чтении двух книг сразу, мало — они мучаются, стараются понять, где же истина? или хотя бы — где больше истины? и, не в силах сделать окончательный выбор, остаются при одном только ч т е н и и… Я отношу к ним прежде всего самого себя. Несчастные люди — читать, вместо того чтобы — жить. Но это тоже своего рода судьба. Так уж получилось, ничего не поделаешь. Нужно доигрывать роль до конца.
Буддисты говорят, что все наши дела, намерения, мысли и чувства, если заглянуть в самую их суть и посмотреть на них р е н т г е н о в с к и м и глазами, — в конечном счете труп, череп и кости. Все, чем мы живем, кончается этим. Кстати, одна из весьма рекомендуемых в буддизме медитаций. Положим, это так. Но ведь не совсем так.
Когда мы видим опускаемые в могилу — труп, череп и кости, мы забываем, что умерший давно уже живет д р у г о й жизнью, не имеющей ничего общего с его же — трупом, черепом и костями, он смотрит на себя со стороны, но себя — бывшего — уже не узнает или узнает с трудом. Потому как перед ним открывается новая жизнь.
Правда, и эта жизнь т о ж е окончится трупом, черепом и костями, — возразят буддисты. Однако она в последний момент переродится в следующую жизнь, — ответим мы.
И так без конца. Кто же прав? Как и в любом серьезном споре, здесь нет ни правых, ни виноватых.
Но пришел в мир человек, который, положив на чашу Мировых Весов свое учение, умудрился едва ли не уравновесить другую чашу, где лежит — целая Жизнь, и это, в общем-то, настолько уникальное, потрясающее явление, что от такого человека невозможно оторвать взгляд.
Почему и приходится повторять неустанно: нельзя жить с Буддой, но нельзя жить и без Будды.
Так что я долго еще буду, по-видимому, околачиваться около Весов, наблюдая с изумлением, как попеременно колеблются обе чашки в зависимости от того, какой из них мы в данный момент отдаем предпочтение.
И если жизнь, в самом деле, не прекращается со смертью, то можно видеть в ней одно из двух: либо великое таинство вечного обновления, как это делаем мы, либо великое унылое и бессмысленное повторение, как это демонстрируют буддисты.
Стоя же на грани обоих миросозерцаний, невозможно до конца понять ни то, ни другое. Но, углубляясь в одно из них, по необходимости упускаешь из виду другое. Это все равно что читать попеременно Льва Толстого и Достоевского — как будто посещаешь две разные планеты, одинаково значимые и притягательные.
Мне кажется, что нам, западным людям, гораздо легче по-буддийски медитировать, чем по-буддийски жить. Жизнь как-никак накладывает серьезные обязанности, а медитация — она поистине как творческий процесс для художника. Медитация всегда подчиняется строгим правилам, но в то же время неизменно индивидуальна и, я бы сказал, даже неповторима. Нет двух в точности исполненных медитаций, как нет двух одинаковых стихотворений или рассказов. Медитацию можно показать, как показывают, как создается музыка или литература. Но это еще не значит, что тот, кому ее показали, сумеет правильно медитировать. Сидеть с закрытыми глазами и ровно дышать — еще не медитация, как запись слов наугад еще не литература.
Медитация — великая вещь. Тот, кто раз вкусил ее неповторимую сладость, не сможет от нее оторваться. И все-таки… все-таки медитация приходит и уходит, точнее, иной медитирующий входит в нее и выходит, как входят и выходят из комнаты.
Увы! это не та волшебная дверь в стене, в которой исчезают навсегда убежденные буддисты. Для нас, западных людей, обратившихся к буддизму, она всего лишь банальная дверь из одной комнаты в другую.
Как художник рано или поздно прекращает творить, чтобы вернуться к своим повседневным делам — еде, питью, любви, сну, прогулкам — так мы возвращаемся после медитации к нашим привычным делам, мыслям и чувствам.
Но только для настоящего буддиста все прочие жизнепроявления — органическое продолжение его медитации. Однако должны ведь и мы, западные буддисты, хоть чем-то отличаться от настоящих…
Существует одна весьма глубокая и тонкая мысль. Суть ее заключается в том, что мы живем и радуемся жизни только потому, что нам неизвестен наш смертный час, а также его подробности. Если бы мы заранее и в точности знали, каков будет наш конец, то, действительно, наша ситуация мало бы чем отличалась от положения приговоренного к смертной казни.
Недаром астрологам запрещается называть смертный час человека. Но мне думается, что даже получив такое предсказание, человек не будет до конца в него верить, справедливо полагая, что нет в мире такой инстанции, которая могла в точности предвидеть события далекого будущего. Даже в предвидениях знаменитейших предсказателей и ясновидцев люди сомневались и сомневаются до последнего.
Любопытно, как решается этот в высшей степени субтильный вопрос в тибетском буддизме. Тибетские Мастера в состоянии предсказать час смерти всем, в том числе самым высоким Учителям. Но при этом они оговаривают, что в результате духовной практики — бескорыстного служения на благо всех живых существ — практикующий может отодвинуть свою смерть на месяцы, а иногда даже на годы.
То есть получается, что закон Кармы неумолим. Мысли, слова и поступки предшествующей жизни сформировали в общем и целом сюжет нашей настоящей жизни, в том числе и ее финал — смерть вкупе с причиной смерти: смертельной болезнью, несчастным случаем и т.п. Но, поскольку мы на протяжении жизни непрерывно ткем новую карму, ясно, что она, налагаясь на основную и прежнюю карму, может изменить ее конечный результат. Очень важно отдавать себе отчет, что отодвижение смертного часа возможно только в случае бескорыстного служения другим людям или живым существам, иными словами, обязательным условием частичного отмена кармического приговора является п о л н о е забвение собственного “Я”, о чем мы, к сожалению, пока не имеем ни малейшего понятия.
Оттого и получается, что многочисленные и документально зафиксированные предсказания смерти в нашей небуддийской исторической действительности сбывались с абсолютной т о ч н о с т ь ю, — ведь те, кому они были произнесены, не занимались должной духовной практикой. Есть над чем задуматься. Примеров более чем достаточно. Замечателен конец Ивана Грозного.
А с другой стороны, опять-таки, незнание собственного смертного часа есть элементарная природная справедливость. Ведь смерти как таковой нет. И когда мы видим сотрясаемое в последней агонии тело, находящийся в нем отправляется в путешествие, о котором мы понятия не имеем. И если знать основные вехи этого путешествия, то не отступит ли страх перед смертью еще дальше, чем от незнания ее прихода?
Помните подвиги Жанны д’Арк? Событие само по себе совершенно уникальное в европейской истории. Чтобы крестьянская девушка, понятия не имевшая о военном искусстве, политике, дипломатии, полководческом деле, стала во главе французской армии, да еще разгромила англичан, — тут без вмешательства духовных чинов не обошлось! Не может быть никаких сомнений в том, что ангелы на самом деле являлись Жанне, и так или иначе, помогали ей в ее судьбоносном начинании. Быть может в первый и в последний раз ангельские чины выступили п р о т и в англичан, обычно они были всегда на их стороне. Чего стоят многочисленные сообщения английских военных летчиков во время обеих Мировых войн о том, как ангелы помогали им сбивать германских асов…
А есть еще эльфы и гномы, которые, например, в Исландии живут почти на равных правах с местным населением, без их согласия не проводятся никакие крупные инженерские работы на открытой местности.
Стоит повторить — в каждом кубометре наших комнат обитает добрый миллион невидимых живых существ, как убеждены тибетцы. И у нас нет никаких оснований этому не верить. Потому что, если мир на самом деле бесконечен, то должны быть реализованы в с е его возможности, в том числе самые фантастические и невероятные.
Но утверждение б е с к о н е ч н о с т и бытия, если признать его не только умом, но прочувствовать каждой клеткой существа, незамедлительно и необратимо приводит к буддизму. Меня, во всяком случае, не знаю, как вас, читатель.
Нет, вы только представьте себе въяве всю неисчерпаемость живых существ и жизненных форм! И каждую из них вы можете познать досконально, инкарнировавшись в ней. Однако потом, умерев в ней и родившись в новом образе, вы неизбежно забываете предыдущую. И познав миллион жизней, вы забудете миллион жизней… То есть ничего практически не приобретается, а лишь как бы переливается из пустого в порожнее. Кем бы вы ни были и чего бы ни достигли — все у вас отнимется, и снова воздастся и опять отнимется. Вот эта занимательная игра под названием “жизнь” в один прекрасный момент просто надоела Будде, и он решил выйти из нее.
Наводящий вопрос: способны мы смотреть один и тот же спектакль изо дня в день в течение всей жизни? Пусть диалоги его и события в точности не повторяются, пусть роли играют даже разные артисты, но это все-таки один и тот же спектакль!..
Буддисты и воспринимают любую жизнь — хотя разнообразие ее в наших глазах не знает границ — как этот самый спектакль, который большинство зрителей, однако, с удовольствием смотрят каждый день.
Нам это непонятно… хотя почему же? Возьмем упомянутое выше трогательно-одностороннее вмешательство ангельских чинов в человеческой истории. Оно на первый взгляд впечатляюще, но потом, со временем, если у нас развит художественный вкус, оставляет после себя неловкое ощущение — точно у актера во время игры упала шляпа, но это не входило в роль, и хотя актер блестяще справился с казусом, зритель его все-таки заметил и про себя тихонько улыбнулся.
Ангелы, как известно, служат только Свету, а Свет есть Бог. Но Бог — не знаю, почему так сложилось — испокон веков являлся людям в обличии сугубо л и ц е п р и я т н о м — начиная с истории о Каине и Авеле — хотя это Ему вовсе не к лицу. И то сказать — пути Господни неисповедимы…
Будда, однако, при каждом удобном случае обращал внимание на несовершенство богов, указывая, как они далеки — именно в силу своего астрального могущества! — от конечной цели человеческого бытия — Просветления. А кроме того, само их могущество н е вечно, и если не происходит накопления кармических заслуг, то их божественная карма истощается. Колесо Жизни неумолимо движется снизу вверх и сверху вниз, и те, кто сегодня исполняет функции богов, завтра, быть может, опустятся в низшие области бытия.
Людям, — говорит Будда, — гораздо больше повезло: путь к освобождению через страдания и смерть значительно ближе, чем через длительное блаженство, да еще, как правило, сексуального порядка. (Астральное сексуальное блаженство, по убеждению буддистов, отличительная черта жизни богов.) Правда, тогда становится не совсем понятно, как же существа, уделяющие столь непропорционально большое значение сексуальности, смогли подняться до уровня богов. Подобных несоответствий в буддизме, кстати, немало, но они, на мой взгляд, не умаляют, а возвышают учение, придавая ему подлинную жизненность… Точь-в-точь, опять таки, как в гениальном искусстве, не свободном обычно от некоторых шероховатостей…
Нам же, западным людям, все-таки удобней представлять богов в качестве невидимых организаторов, управителей и координаторов жизни и деятельности различных народов, а ангелов — как посланников и исполнителей их роли. Результат всего этого сложного и непонятного человеческому разуму взаимодействия — наша история. Мы никогда не согласимся с тем, что все в ней прекрасно и идеально — “как должно быть” — оттого и не посчитаем богов существами вполне совершенными. И в этом плане мы вплотную подходим к воззрению Будды.
Но еще меньше сможем мы указать на какую-либо “ошибку” в истории (да и вообще в мироздании), сможем сказать: “Вот это могло быть сделано иначе и лучше”, сможем предложить более оптимальную альтернативу.
Таким образом, боги и ангелы, вообще все чины Духовной Иерархии, за исключением, быть может, самих Будд и просветленных существ, остаются в нашем сознании тем, чем они и являются на самом деле: высшими, но не обязательно совершенными созданиями. А все трудности и проблемы наши начинаются тогда, когда мы на место многих и разных богов к а к представителей многих и разных измерений бытия, ставим единого Бога…
Тотчас и возникает проблематика “квадратуры круга”.
Как при прослушивании классической музыки некая мелодия — тонкая, но запоминающаяся, сначала прозвучав как бы вскользь, потом повторяется, усложняется вариациями и в конце концов становится главной темой, — так сквозной мотив восприятия буддизма нами, более-менее западными людьми, на мой взгляд, у д и в л е н и е.
Кто-то из древних уже заметил, что удивление есть начало философии, и он тысячу раз прав. Но едва ли не в большей степени это относится к искусству, а заодно — почему бы и нет? — к религии и любой эзотерике. Теперь, когда мы в буквальном смысле до головы завалены разного рода информацией, от самой грубой и примитивной, на все случаи жизни, до самой тонкой и изощренной, типа эзотерики всех мастей и сортов, разобраться в ней, руководствуясь прежними и привычными критериями, уже практически невозможно.
Между тем принятие удивления в качестве о с н о в н о г о критерия при оценке любых духовных феноменов быстро и эффективно решает все проблемы. В самом деле, наше внутреннее и почти инстинктивное удивление, которое мы испытываем при восприятии того или иного явления и более того, с т е п е н ь этого удивления — которую тоже легко интуицией измерить — оказываются вполне приемлемым мерилом его экзистенциального веса. В искусстве это давно уже неписанное правило. Самые великие его корифеи — в первую очередь именно удивляют, снова и снова, даже при повторном восприятии, — а вот чем конкретно они удивляют, — это уже для каждого по-разному. Когда же классик перестает удивлять, он становится музейной ценностью.
Легко догадаться, что в области религии пальма первенства по части удивления принадлежит буддизму. Мусульманство, положа руку на сердце, совсем не удивляет. Иудаизм — уже гораздо больше, вокруг иных его первоисточников явственно веет дух Кафки.
Потрясает воображение, разумеется, и христианство, еще бы: бог, снизошедший до уровня человека, да еще распятый за грехи людские, и воскресший во плоти! что может быть величественней и запредельней этой картины?
Но мы помним любопытную особенность высокого искусства: о сверхчеловеческом и героическом невозможно нынче читать. Что это? просто ли прихоть эстетически развитого вкуса? а может, и л ю б а я истина несовместима с дурной, несовершенной эстетикой? может, истина и плохой вкус — “вещи несовместные, как гений и злодейство”?
Только людей, романтически настроенных и склонных к экзальтации, да еще не собирающихся отказываться ни от своего э г о, ни от прожитой жизни, ни от всей человеческой истории — они все это хотят протащить сквозь игольное ушко смерти! — да, только таких людей по-настоящему и до глубины души очаровывает христианство. Плюс к тому некоторая толика мазохизма: “потребность пострадать”, как подметил Достоевский. Помните потрясающий факт, упомянутый Вас. Вас. Розановым? некому русскому фанату явился во сне Иисус Христос, и на вопрос сновидца, что он может ему дать, Иисус якобы ответил: глаза. Человек этот проснулся и выколол себе глаза… А сколько изуверов-сектантов закапывали себя живьем в землю! Скажут: дело тут в самих людях, а не в религии. Но почему же тогда ничего подобного не происходит в сферах буддийского влияния?
А разве не характерно, что лишь вместе с Христом и за его плечами вошел в мир настоящий, ж и в о й дьявол (а не полувыдуманный мифологический демон, какого знало язычество)? Разве не бросается в глаза, что действие почти всех у д а в ш и х с я хоррор-фильмов происходит в церкви? Что говорить: игра с дьяволом и темными силами — едва ли не излюбленнейшее занятие окунувшихся с головой в парадоксально-чувственный мир христианства — начиная с первых святых и кончая тем же Достоевским и фанатами из простого народа.
Опыт искусства и здесь все ставит на свои места: художественная материя на дьявольскую тему, да еще с самим сатаной в главной роли, безусловно, удивляет, есть даже два абсолютных шедевра в этом плане — гетевский “Фауст” и “Мастер и Маргарита” М. Булгакова, но, в общем и целом, остается легкий привкус на языке: что-то не то или не совсем то! самое великое искусство не терпит вмешательство сверхчеловеческого: ни в дьявольской, ни в божественной тональности. Мы до страсти зачитываемся Достоевским — поистине духовная наркомания! — но удивляемся по-настоящему “Войне и миру” — нет, как все-таки т а к о е можно было создать?
Кроме того, в христианстве нет никакой внутренней связи с животными и прочими живыми существами — коих неисчислимое множество — а это весьма существенный недостаток, когда речь идет о претензии на абсолютную истину.
Жизнь должна быть понята и объяснена из самой себя, — этого требовал от философии уже Шопенгауэр, и мы знаем, чего он достиг, оставаясь до конца верным своей максиме. Ибо любые вспомогательные гипотезы — типа допущения Бога, Абсолюта, Мировой Души и т.п. — так или иначе подобны костылям и протезам. Для больного человека они необходимы, но здоровому просто не нужны. И удивляют они тоже лишь вначале и недолго — так удивляет нас какой-нибудь особо сложный и совершенный протез…
Но когда Будда говорит, что сама жизнь, а не дьявол, есть единственный универсальный источник страдания, и что в любых, даже самых субтильных и вполне невинных удовольствиях жизни таится гробовой червь неминуемого разочарования, распада и разложения, — да, это центральное буддийское настроение, его основная мелодия бесконечно и серьезно у д и в л я е т!
Равным образом и представление о душе, единожды или периодически вселяющейся в разные тела, а потом успокаивающейся в лоне Божьем, — такое представление нас также мало удивляет, как и какой-нибудь рождественский рассказ с неизменным Happy End’ом. Напротив, представление о бесконечных кармических странствованиях т о г о, ч е м у, собственно, нет имени — Будда не говорит нам самого главного о нас, к т о мы такие! — да и как назвать то, что снова и снова разрушается начисто смертью, однако снова и снова воссоздается? это ни душа, ни отсутствие души, ни положительный синтез того и другого, ни отрицательный синтез, — так вот, подобное представление тоже бесконечно и серьезно удивляет. В таком подходе к жизни чувствуется дух великого Шекспира, Льва Толстого и подобных им.
Но если все-таки спросить себя, чем же нам сегодня так близок Будда, в чем его подлинная с о в р е м е н н о с т ь для нас, то придется по-видимому ответить так: в соблюдении собственного д о с т о и н с т в а и в возведении последнего в степень, какая нам не снилась. (Кстати, самая серьезная болезнь для нашего русского брата — так почему бы не взять Будду главным национальным учителем, вместо извечных Петра Великого, Пушкина, Александра Невского и пр.?) Будда, правда, постоянно говорит о страданиях, но это был в то время к р а т ч а й ш и й путь к умам и сердцам человеческим, нас же страданиями не удивишь, мы их слишком много видели и пережили, страдание вошло у нас в привычку. А привычка, как известно, вторая натура. Если не первая!
Ну, отсидели мы двадцать лет в сталинских лагерях — и продолжаем жить как ни в чем ни бывало. Нет, мы конечно пожизненно душевно травмированы, и осмыслению “коллективной вины” посвящена была целая волна в кино и литературе, но, положа руку на сердце и не желая обидеть жертв репрессий: насколько же все это было примитивно в художественном отношении, насколько же все это, несмотря на предельную остроту тематики, нисколечко не удивляло! Будда же учит тому, что не только двадцать лет лагерей, но л ю б о е желание, л ю б а я надежда и л ю б о й страх в той степени унижают нас и умаляют наше собственное достоинство, в какой присутствуют в нас. Положим, далеко хватил Мастер, но, как великолепно сказано, нужно стремиться к невозможному, чтобы достичь возможного.
Да и вообще, все эти неисчислимые, примелькавшиеся, но все-таки по большому счету к у л ь т о в ы е статуэтки, репродукции и кулоны сидящего в позе Лотоса Будды: чем они нас так неотразимо привлекают? Вот именно: полной независимостью Восседающего от каких бы то ни было неурядиц жизни, но также и от ее радостей, от самих богов, но в первую очередь от собственного эгоизма. Отрешиться от мира, не отрицая его — значит уйти в самый ц е н т р бытия. Это и есть, мне кажется, идеал человеческого достоинства и вместе высший предел красоты как таковой.
Но не обязательно парить столь высоко. И крупица буддизма, если она вошла в плоть и кровь, способна, подобно гомеопатическому лекарству, излечить больного от недостающего ему чувства собственного достоинства. Остальное приложится.
Во всей юго-восточной Азии влияние Будды было и остается величиной постоянной. На Западе и в России популярность Будды растет медленно, но неуклонно, подобно катящемуся с горы снежному кому, и я почему-то убежден, что рано или поздно Будда будет самой культовой фигурой человечества. Своего рода “суперзвездой”. Это, конечно, неоптимально и абсолютно неадекватно. Но что поделаешь, если чувствуешь душой истину, а дотянуться до нее не можешь. Поневоле вместо настоящего плода играешься с игрушечным, намалеванным, скопированным… Не можешь уйти в буддийский монастырь — так хотя бы брелок с Буддой повесил перед носом в автомобиле.
С другой стороны, Будда открыл свое непревзойденное учение с а м, мы можем только идти по его пути: распределение ролей неодинаково, поэтому миллионы людей предпочитают лучше прожить жизнь по-своему, нежели следовать чужой дорогой. Тем более это относится к творчески одаренным людям. Как уже и было сказано: нельзя жить с Буддой, но нельзя жить и без Будды.
Самые крупные буддийские Мастера настолько оригинальны, что гигантская тень Будды их не заслоняет, но разве Й.-С. Бах или Лев Толстой — вечный как мир вопрос — меньше их? Где то мерило, чтобы измерить их столь несовместимый по качеству вес?
Быть может, такого мерила нет. Но если оно есть, то им может быть только с а м смертный час. Вспомним, как умирали все самые великие корифеи западного мира. Имея безграничную, магическую власть над сферами искусства и науки, они перед смертельной болезнью и смертью оказывались совершенно бессильны. Лев Толстой перед самой кончиной приподнялся с постели и отчетливо произнес: “Вот и все! И больше ничего!” Сам Будда, попеременно входя в “четыре транса”, покинул свое тело. Так уходят из жизни почти все большие буддийские Мастера (прежде всего тибетцы), гималайские йоги само собой. Многие тибетские ламы силой воли развоплощают собственное у м е р ш е е тело на тысячи радужных цветов, так что от их трупа в течение ночи остаются только кости. Или следующее характерное документальное свидетельство: “Находясь в больнице в Сиккиме, великий бонский лама Юнгдрунг Тендзин перед самой смертью, выпрямившись в позу медитации, попросил, чтобы его тело не тревожили три дня. Затем он умер, проявив внешние признаки смерти (сердце остановилось, дыхание прекратилось), но оставался в позе медитации в течение тридцати трех часов. Спустя три дня отовсюду стали стекаться тибетцы-паломники, чтобы возложить шарф на его тело”.
Если это не полная победа над смертью — о которой так много и так праздно рассуждали наши Вл. Соловьев и Федоров — то что же тогда? Ни для Толстого, ни для Баха, ни для Шекспира, ни для Леонардо да Винчи такое невозможно. Умерли они все именно к а к простые смертные.
А между тем нельзя не заметить, что все те, кто силой духа умели остановить сердцебиение и прекратить дыхание — заключительная и решающая, кстати, ступень духовного развития, согласно восточной традиции! — все они не имели и не могли иметь ничего общего с искусством, философией или наукой в нашем европейском понимании.
Итак, либо одно, либо другое.
Так что же нас все-таки, положа руку на сердце, б о л ь ш е удивляет: музыка Й.-С.Баха или пребывание после смерти в течение нескольких дней в позе Лотоса с легкой улыбкой на губах и теплотой в области сердца?
“Вот в чем вопрос…”