Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2009
/ Азур /
* * *
Не пишется — такая пустота.
Кромешный зной, последняя черта.
И рокового времени приметы,
кровавый бред впитавшие газеты.
Готов ли к смерти? К жизни не готов,
и снится мне ночами Кишинев.
Прозрачный воздух, озера пятно,
его поверхность, сердцевина, дно.
Тот переулок, где пришлось родиться,
и парк, в котором можно заблудиться.
Спешу домой, где точно — мать с отцом,
чтоб с ними перекинуться словцом.
* * *
В эпицентре цветущего лета,
из-под тесно сплетенных ветвей,
долетел отголосок сонета,
что заводит с утра соловей.
Бесшабашней, сильней, сокровенней,
чем в апреле, в зените весны,
где-нибудь над кустами сирени,
и как будто часы сочтены.
Ностальгия. Стоишь на перроне,
ожидая, глядишь в никуда.
Погружаются в август ладони,
и дрожит голубая вода.
Рецидив ли? Не ведаю, право.
Я вернулся, усталый и злой,
чтобы впрыснуть счастливой отравы
металлической тонкой иглой.
* * *
Воздух желтый и щербатый
распластался пеленой.
Ты ли, ангельский глашатай
древней истины земной?
Тело, тонкое как пена,
выжег ядерный раздрай.
Продолжает выть сирена,
где под притолокой — рай.
Воспарит над занавеской
свечку сжавшая рука,
перестанет бить железкой
в костяную плоть виска.
* * *
На песчаную дорогу
сколько кровь мою ни лей,
станет только в мать и в бога
сердце бешеней и злей.
И серебряною прядью
ни к чему кичиться тут,
где над выжженною гладью
вьюги желтые метут.
Где решают только ружья,
их отрывистый приказ,
да стальные полукружья
вертолетных черных глаз.
* * *
Лист зеленеющий остроугольный
в теплой волне голубой,
ты понимаешь, конечно, как больно
мне расставаться с тобой.
Старое озеро, ясность сквозная,
тихих аллей торжество.
Нет, разлучаться не хочет, я знаю,
нежное это родство.
Все это, видимо, страшно некстати,
словом, вполне ерунда.
Тут бы уснуть на траве, на закате,
глухо как эта вода.
* * *
Ты поверишь, я не пью,
мину скорбную не строю,
просто хочется порою
выть у жизни на краю.
От предчувствия того,
что зовется увяданьем,
бесполезным ожиданьем
и бессмыслицей всего.
Разве только тень мелькнет
где-нибудь на перекрестке,
в полночь на стенной известке
сокровенный слог черкнет.
* * *
Я бы мог остаться там,
где родился. Это случай,
вывих совести дремучей,
никому не нужный хлам.
Остается лишь дышать
смесью воздуха и света,
бестолковый век поэта
до конца опустошать.
* * *
Неизвестный Кишинев,
Странные, чужие взгляды.
Он воскрес из мертвецов
И восстал после распада.
Ни знакомых, ни родни,
Ни товарищей по школе.
Только тополи одни
Светятся в своем раздолье.
И до глупости близка
Та же ржавая калитка.
И скребется у виска
Счастье — слабая попытка.
* * *
От банальности не скрыться
никогда, нигде, никак,
но едва ли стоит биться
головою о косяк.
Ты — конструкция земная,
выполняющая план,
как мгновенная, стальная
истина — аэроплан.
Где подогнаны все части
энтропии вопреки,
и находятся во власти
человеческой руки.
Только в темном переулке,
где акация в цвету,
не препятствует прогулке
привкус горечи во рту.
На ионы не дробится
в сумасшедшей маете,
вечность ласково клубится
в каждом крошечном листе.
* * *
Года построились как числа,
Но стройность ложная во всем.
Последние остатки смысла
Мы теоремой не спасем.
Так осыпается песчаник
Под башмаками на ходу,
И муки музыке изгнанник
Внимает как Орфей в аду.
* * *
Так видят по-другому вещи
с годами, как лежат на дне,
и пустота страшней и резче,
чем надпись кровью на стене.
Душа себя перемогает
в холодной комнате с утра,
и изжитая жизнь шагает
из опустевшего двора.