Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2008
Ольга ПОСТОЯНЦЕВА
/ Москва /
Поэзия «ядовитой музыки»
«Rayonderayonne» Георгия Иванова
и «Денёк» Юрия Одарченко
Ирина Одоевцева в незаконченной книге мемуаров “На берегах Леты”, оставила одно очень любопытное воспоминание о Юрии Одарченко: «Про Георгия Иванова он сказал, между прочим, что тот не имеет права печатать стихотворение, которое заканчивается строчками: “И Лермонтов один выходит на дорогу / Cеребряными шпорами звеня” — по той причине, что сам Одарченко уже употребил этот образ в своем стихотворении “Я недоволен медведями”: “И лермонтовским сном уснул…” Я доказывала, что Георгий Иванов не имеет никакого отношения к его жутковатым медведям, но всю мою аргументацию он оставил без внимания»[1]. Об этой истории, опять-таки со слов Одоевцевой, упоминает и Вадим Крейд в своей книге об Иванове[2], удивляясь, что поэт такого скромного дарования, как Одарченко, позволяет себе по отношению к “коренному, столбовому жителю”, законодателю поэзии Георгию Иванову.
Этот, на первый взгляд, незначительный эпизод очень показателен, но едва ли здесь скрыто недостойное поэта желание возвыситься за счет чужого таланта: свидетельством поэтической честности Одарченко может послужить хотя бы его письмо к Кириллу Померанцеву по поводу Георгия Иванова: «Как жаль, что в “Опытах” появились стихи Георгия Иванова “Перекисью водорода / Обесцвечена природа”. Эта рифма была найдена мною несколько лет тому назад. Теперь приходится после долгих трудов выбросить эти стихи. Обидно»[3].
Не будем здесь говорить о разнице в масштабе поэтических дарований — первенство Иванова настолько очевидно, что никакие убедительные доказательства здесь не нужны, и сам поиск их несерьезен. На наш взгляд, в этой истории наиболее ярко проявился тот творческий азарт, которым был захвачен Юрий Одарченко при встрече со стихами Георгия Иванова. Поэтическая дерзость, может быть, не всегда оправданная, является характерной чертой, как самого автора “Денька”, так и его творчества.
По свидетельству современников, Георгий Иванов сразу почувствовал в Одарченко что-то особенное. Кирилл Померанцев вспоминает, как на одном из литературных вечеров Юрий Одарченко прочел свои стихи: «Я расставлю слова / В наилучшем и строгом порядке / Это будут слова, / От которых бегут без оглядки», а Георгий Иванов, услышав эти строки, вздрогнул, почувствовав что-то новое, чего еще не было. История о том, что почувствовал или подумал Георгий Иванов, показалась бы крайне сомнительной, если бы в 1955 году в журнале «Возрождение» (№ 10) не вышла его статья «Поэзия и поэты», где стихи Одарченко оценивались буквально в тех же выражениях: «В среде старой эмиграции новые таланты появляются все реже и реже. Да и откуда им взяться? <…> Появление Ю. Одарченко, выступившего впервые в печати три года спустя после liberation, отрадное, но, как все исключения, лишь подтверждающее правило — исключение… Стихи Ю. Одарченко — смелые и оригинальные, ни на кого не похожие, поразили и удивили: неизвестно откуда вдруг появился новый самобытный поэт»[4].
О творческом диалоге Иванова и Одарченко писали и в эмиграции, и за рубежом. Глеб Струве в монографии “Русская литература в изгнании” (Нью-Йорк, 1956), оценивая послевоенную поэзию Иванова и Одарченко, открыто сближает их, указывая на очевидное сходство их манеры. Признавая своеобразное дарование Одарченко, его «острый глаз», «чувство формы» и «эпиграмматический дар», Струве все же сомневается, что у этой поэзии есть будущее, т.к. она «смахивает на шутку и на пародию»; новые стихи Георгия Иванова он также оценивает более чем сдержанно и находит для них такие характерные выражения, как «ядовитая музыка», «юмор висельника» и «бессмыслица жизни». Источником этой новой манеры Струве прямо называет Юрия Одарченко.
В самом деле, многие критики писали об авторе Денька», особо подчеркивая зловещий юмор его стихов, травматическую и ядовитую доброту, сквознячок из небытия и слышную, вопреки всему, музыку. Сам Георгий Иванов в одном из своих писем Владимиру Маркову объясняет, почему вдруг он стал писать “в остроумном роде”: «Для меня, по инстинкту — наступил период такой вот. Остальное — может быть временно — дохлое место»[5]. “Инстинкт” Георгия Иванова, человека с абсолютным поэтическим слухом, говорит о многом, в частности, о том, что так называемая поэтика “ядовитой музыки” была далеко не случайным явлением.
Вспомним центральные символы художественного мира поэтов: «розу» Иванова и «зловещего жучка» Одарченко. Образ розы, как символ высшей красоты, центр мироздания и совершенства, есть в то же время средоточие поэтической и музыкальной гармонии; зловещий жучок в ее сердцевине — предвестник глубокого отравления розы в самых ее основаниях. Если принять за аксиому это утверждение, то творческий диалог поэтов выглядит примерно так: Георгий Иванов заимствовал у Одарченко самую характерную примету его поэтического мира: «жучка» и сознательно внедрил этот образ в глубины собственной лирической субстанции. В цикле «Rayonderayonne» его присутствие наиболее очевидно, в дальнейшем все менее и менее заметно, но до конца «жучок» никогда не исчезнет. Юрий Одарченко, подобно большинству русских поэтов-эмигрантов, был захвачен сиянием ивановских «Роз». Влияние этого сборника на поэтический мир «Денька» почти неправдоподобно (в то время как влияние «Распада атома» почти не вызывает сомнений). Тем не менее, образы, ритмы, интонации Георгия Иванова были приняты и впитаны Юрием Одарченко, преобразившись в «Деньке» самым характерным для него образом: «Куст каких-то ядовитых роз / Я взрастил поэзии на смену». Мы осознаем, что в сфере творческого общения и взаимовлияния поэтов — любая «формула» всегда будет схематична и приблизительна. Но, быть может, она верна хотя бы отчасти? Обратимся к стихам.
Один краткий взгляд на метрический репертуар поэтов — и сразу перед нами очень любопытная картина. В ряде стихотворений, которые по внешним признакам наиболее родственны поэтике Одарченко, Иванов использовал балагурный четырехстопный хорей. Весь раздел невелик по объёму (всего пятнадцать произведений), и очень легко убедиться в том, что это ведущий размер, которым написана большая часть цикла, в том числе ключевые стихотворения: «В тишине вздохнула жаба», «Где-то белые медведи», «Снова море, снова пальмы», «На полянке поутру» и т.д. Абсурдным сюрреалистическим шуткам такого рода противостоят стихи с серьезной смысловой нагрузкой: «Добровольно, до срока», «Как вы когда-то разборчивы были», «Голубизна чужого моря» — и высший мелодический взлет — стихотворение «В пышном доме графа Зубова», средоточие истинной гармонии. Но эта линия едва различима в мире, где всю власть забирает неожиданно лёгкий, детский, страшный приплясывающий хорей.
Ситуация Юрия Одарченко выглядит несколько иначе. Он также активно использует хорей, но количественно преобладающим размером сборника является четырехстопный ямб. В то же время, ведущим размером, на наш взгляд, является не хорей и не ямб, но анапест, которым написано всего 9 стихотворений из сорока шести, и среди них почти все программные: «Чайная роза», «Страус», «Плакат», «Чистый сердцем», «Как прекрасны слова», «Я на старых заезженных клячах» и т.д. Далее от центра расходятся как круги интонации, мотивы, мотивчики, среди которых отчётливо слышен второй ведущий размер: диковатый хореический припляс. Он очень силён, порождает активные колебания вокруг центра, но все же, именно балладный анапест на фоне классического четырехстопного ямба является особым музыкальным стержнем сборника.
Фонетический анализ цикла Иванова и сборника Одарченко не менее выразителен. Мы видим одно и то же распределение ударных гласных, один и тот же мелодический рисунок. Звук «ы», грубый тёмный и стыдный, неожиданно оказывается центром мироздания. Вспомним «Распад атома»: «Ы — единственная нота, доступная человеку». Так, «бессмыслица искусства», заявленная в первом же стихотворении «Rayonderayonne», постепенно становится фонетическим и семантическим ядром всего цикла; так, программное стихотворение Одарченко «Чайная роза» графически рассечено пополам:
Это сон? Может быть.
Но так много случайностей…
И в самой его сердцевине, на сломе, оказывается всё тот же звук «ы», «золотое сечение» поэтического пространства Одарченко: «жучок» в «розе». Две другие наиболее частые ударные также характерны: это унылая тоскливая «у», и гласная «и», неожиданно узкая и придушенная. В сочетании согласных, при всей семантической близости, у каждого из поэтов своя специфика. В цикле «Rayonderayonne» постоянно встречаем грубые, косноязычные и неуклюжие скопления согласных звуков: бп, пб, пр, бр, тр, др; врблд, вртбрл, — трехчленные, четырехчленные, невообразимые в своих сочетаниях, в соседстве с ударными ы, у, и, — настоящий апофеоз абсурда. У Юрия Одарченко — настоящее торжество шипящих и свистящих: то басом, то шепотом, они зудят и жужжат почти в каждом стихотворении, наполняя все поэтическое пространство: от ползающего по земле змеиного хвоста до чистых звёзд в небесах, — и все время настойчиво напоминают нам о зловещем жучке. Конечно, есть исключения: полногласные «а» Георгия Иванова: блаженство, Италия, улетали, матовый, гаснущий туманный Петербург, и светлые лучистые «о» Юрия Одарченко: лёгкое серсо, солнце, золотой песок, морской ветерок. Но у первого плавные контуры и тающие звуки способны преобразить весь цикл, а у второго это лишь мягкий сопровождающий тон.
Недостаток музыки, самый чувствительный свой недостаток, Юрий Одарченко старался восполнить другими выразительными средствами, и порой довольно удачно: например, постоянно использовал рефрены, органичные и близкие его дарованию, напоминающие народные песни:
На берег бросила волна
Расшитый золотом мешок,
Расшитый золотом мешок
На влажный золотой песок,
Запенясь бросила волна.
Кроме того, многие его стихи имеют любопытное внешнее оформление: сложную разбивку строф, пробелы, сбои ритма и композиционно выделенные концовки. Художественное дарование Одарченко не позволяло ему впадать в излишнюю вычурность, а в стихотворении почти всегда появлялась недостающая мелодия: морской прилив, шум волн, которые бьются о берег, звонкий удар змеиного хвоста или мерное качание маятника. Все это зримо, ярко, живописно, музыкально, и во многом рассчитано на воображение ребенка. Именно с детской аудиторией связана определенная бедность словаря Одарченко (сознательно ограниченного уровнем детского сознания), тоненькие невинные мелодии, солнечные экспозиции многих стихотворений, непритязательные тавтологические рифмы, создающие предельную детскость звучания, и уменьшительно-ласкательные суффиксы, особенно страшные на фоне абсурдного мира:
Как в углу на чердаке
На тончайшем ремешке…
Свет погас, теперь ни зги…
— Пашенька, Пашенька, помоги!
Именно эти жутковатые интонации уловил Георгий Иванов — что-то совсем новое, чего еще не было — и использовал их в собственных стихах: где-то, на наш взгляд, не совсем удачно, как в стихотворении про «птичку-невеличку» — «из ада голосок», а где-то очень точно:
Мы вымираем по порядку —
Кто поутру, кто вечерком.
И на кладбищенскую грядку
Ложимся ровненько, рядком.
Все это очень мало похоже на музыку в общепринятом смысле. Но она все-таки есть и не исчезает, пусть страшная, но органичная, в наилучшем и строгом соответствии с логикой поэтического мира, где всё бессмысленно, кроме бессмыслицы. Даже название своего цикла «Rayonderayonne» Иванов иной раз выдавал за бессмыслицу: «Нечто вроде дыр булщыр-убещур на французский лад»[6]. На наш взгляд, именно «выдавал», потому что в глубинах поэтического мира Иванова никогда не было ничего бессмысленного. Если стихотворение Крученых воспринимать с позиции смыслового содержания, то это и в самом деле абсурд. Но фонетические сочетания содержат в себе очень важную «эмоциональную» составляющую, которая раскрыта в известном комментарии автора: «В нашей душе есть диссонанс (злоглас), которым и разрешается: дыр, бул, щыл…»[7]. В названии «Rayonderayonne» помимо каламбура, который лежит на поверхности, и диссонанса-«злогласа», напоминающего футуристов, есть глубокий смысл, множество смысловых оттенков, глубину которых с трудом улавливает русское ухо, когда слышит: «отдел искусственного шелка», или «отблеск искусственного шелка», или того проще: «отдел вискозы». Rayon: русское слово «район», т.е. местность, выделяющаяся по каким-то особенностям. Людмила Моисеева в статье «Тема обреченности в поэзии русского зарубежья» заметила: «Все название перекликается с другим — "Нейлоновый век" — так назвала французская писательница ЭльзаТриоле (родная сестра Лили Брик) серию романов, созданных ею в 1950-е годы, где говорится об искусственных чувствах и искусственных душах людей XX века»[8]. Raoynne: вискоза — искусственный шелк — производится из естественного материала и считается самым натуральным из ненатуральных тканей. Raoyn: луч, блеск, проблеск… а, может быть, «сияние»: формально в смысле перевода очень неточный вариант, но точный по существу, по самой сути поэзии Иванова. Несмотря на то, что цикл отличается почти полным отсутствием гармонического «сияния», это всё-таки «сияние». Специфика эпохи — сияние искусственного шелка. Еще одно выразительное толкование названия цикла предложил Юрий Терапиано[9]: «игра под ребенка, под наивность». Мы вынуждены заметить, что это и в самом деле во многом «игра под». В то время как автор «Денька» в мире зловещих беспомощно-детских интонаций был почти всевластен. И в области сюрреалистической дарование Юрия Одарченко, талантливого художника по натуральным шелковым тканям, кажется нам более органичным.
И последний, очень важный момент: что из себя в целом представляют поэтические миры Иванова и Одарченко? Что их сближает, а что разделяет? Юлия Несынова в работе, посвященной эстетике абсурда Георгия Иванова[10], пишет, что композицию цикла «Rayonderayonne» можно сравнить со спиралью, заброшенной в вечность, образ которой появился в «Распаде атома»: «Гармония это только «верховная банальность», в то время как «истинная дорога души вьется штопором, штопором, сквозь мировое уродство»[11]. Мир Юрия Одарченко в свою очередь представляет собой систему концентрических кругов, внутри которых расположена тёмная сердцевина — «жучок». Она относится к своему ближайшему окружению и всему поэтическому миру как частное к целому, и в этом противостоянии обладает значительно большей властью, определяя смысл всего художественного пространства. Реальный мир — статичная картина («закрытый гроб»), где подобием движения обладает только эта тёмная сердцевина: жучок в цветке, черт в мешке, сто тысяч чертей в бутылочке, муха в хрустальном мире, душонка-поплавок. Спасение только в том, чтобы помнить: зловещий жучок — везде, и в том, чтобы вовремя его заметить. Вспомним миф о Кощеевой смерти как воплощении мирового зла: в море остров; на острове дуб; на дубе ларец; в ларце яйцо; в яйце игла; найдёшь иглу — смерть Кощею.
Концентрические круги и спираль, как известно, единый символ при одном существенном различии: в одном случае это форма круга, в другом — форма круга с импульсом вечного движения. Тем удивительнее тот факт, что на миг Иванов и Одарченко стали отражением друг друга, и “Rayonderayonne”, с образом кенгуру, кусающим собственный хвостик, всё-таки построен как замкнутый круг, а «Денёк» завершён отчаянной попыткой развить спираль. Это самый неочевидный, но, может быть, самый важный момент их творческого диалога: стремление Юрия Одарченко вырваться за пределы мира — «закрытого гроба». Современники его вспоминают, с каким мистическим воодушевлением он отстаивал последнее стихотворение своего сборника, набранное курсивом: «Печаль, печаль, которой нет названья». Отношение критиков к этому финалу неоднозначно: Кирилл Померанцев считал его самым слабым в художественном отношении, Юрий Терапиано — открытой дверью в иной, высший план. Как бы то ни было, эти попытки, редкие, не всегда удачные, все-таки есть, и лучшие из них — не абстрактное постижение смысла «миров иных», а «молчание о самом главном»:
Как нежно ветер над полем стелется,
На нем равноправные лежат мертвецы.
Слегка по утру завеет метелица.
Рцы, Господи праведный, рцы!
Никто не верует да и не молится,
Тебе, о Господи, лишь мертвецы.
Над ними месяц на землю клонится.
Рцы, Господи праведный, рцы!
Если внимательно вслушаться, на этом пределе иронии и одиночества абсурд самоуничтожается и перевоплощается в молитву. И в этой чистой мелодии — «верую, ибо абсурдно» — слышны лучшие интонации Георгия Иванова.