Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2008
/ Одесса /
* * *
Сырым графитом пахнут доги,
Поет Лучано Паваротти…
А где-то — степь и холм пологий,
И кто-то ноет на болоте.
Игрой на той ли, этой ноте
Судьбы не скрыть и не умаслить.
Вон там — на дальнем повороте
Мотоциклист разбился насмерть.
И здесь покоя не обрящем.
Так далека Святая Пристань!
Нам мира в мире нет — летящим,
Лютующим мотоциклистам…
Мы робость возведем в обычай,
Друг друга чуть касаясь взглядом.
Но и в молчанье непривычном
Мы будем рядом, рядом, рядом!
А смертный час когда настанет
И ядом обернется пища,
Во мгле, клубящейся и странной,
Уйдем в стволы и корневища.
Уйдем в запущенные травы,
Росой закрытые от пыли.
За всё, в чем оказались правы,
Уйдем во всё, что мы любили.
Там, исходя осенним счастьем,
Укроют нас цветы и листья.
И мимо, мимо будут мчаться
Безумные мотоциклисты!
* * *
Ненастье. На кухне нахмурилась ложка.
(Захлопни окошко.)
Яйцо, вынутое из холодильника, засветилось
и тут же туманно погасло.
(Передай мне, пожалуйста, масло.)
Слышишь? На улице ветер погнался за дрожью.
(Мы стали как будто моложе.)
Слушайте! Слушайте все — монологи разбуженных улиц!
(Ставни замкнулись.)
Дождь. Это с копьями в город вошло Ассирийское
древнее войско.
(На улицах вольно. На улицах скользко.)
Дождь. Мы в постели, обнявшись, уснули.
(Дождь, дождь, дождь, дождь — в карауле.)
Две элегии
1
Твоя шизофрения не подходит к моей паранойе
(из разговора)
На ледяной ладошке рассвета
Зябкие, зябкие скачут дома.
И в одном из них сходят с ума
Писатель — и девочка Света.
(Девочка в платье коротком,
Ослепительные ноги,
Лучшая Света из Свет,
Всего восемнадцать лет.)
Писатель невзрачен. Он скучен, он мрачен,
Ничто ему не удается.
А Света коленки белые прячет,
А Света смеется, смеется, смеется!
Писатель хочет сообщить миру, что он талантлив,
что он умен и еще может многое создать, но
тем не менее, жизнь прошла,
А Света и строчки его не прочла,
А Света хохочет и знать не хочет,
Что так вот, что так обстоят дела.
И писатель все смотрит, смотрит в окно…
Ему кажется, что за окном темно,
Ему кажется, что темнота ежится,
Ему кажется, что темнота множится
И что горло его воспалено.
А, кроме того, воспалено воображение…
Он смотрит на мир как сквозь пленку из плекса,
Он в области горла чувствует жжение,
А также в области сердца.
И слезятся глаза, и слезятся глаза:
Ему на Светлану смотреть нельзя.
И вот она выходит из дома,
Чтоб миру дать смысл и названия,
А писатель остается, остается дома
С отравой в сознании.
Он хочет писать, писать, писать,
Что жизнь не вернется вспять…
2
Валентина лицо было шатким
И казалось совсем одиноким.
Он любил голубую старушку
На измятой картинке Дега.
У окна задыхался камыш
В розоватом щербатом вазоне,
Тридцать лет он мечтал о приволье,
О болотах, ненастьях, лягушках,
Тридцать лет засыхал у окна.
К Валентину пришла Неонила,
Круглощекая девушка Нила,
Толстоногая девушка Нила
В этот вечер пришла к Валентину
Для любови, друзья, для любови
На виду у седого цветка.
Неонила была краснощека…
Неонила была краснощека
И носила веселые платья,
Хохотала — все больше не к месту.
Валентин же мрачнел, разрыдался
И в ладошке часы раздавил.
Неонила его утешала.
Неонила его утешала…
Валентин же твердил безнадежно:
— Я люблю только Люду Попову!
Только Люду люблю! Только Люду!!
Неонила тогда оскорбилась…
Это было в далекие годы,
Валентину тогда было тридцать,
А теперь ему все пятьдесят
Он с Людмилой давно разошелся,
Алименты исправно ей платит,
Вечерами ж глядит одиноко
На забытый цветок у окна…
И о чем-то угрюмо вздыхает…
* * *
Утоли мои печали
Подорожником случайным,
Воробьем завечерелым
В парке сером, черно-белом.
Утоли мои печали,
Сделай чистыми желанья,
— То ли встречею случайной,
То ли тайной ожиданья.
Утоли мои печали
Чем-то светлым, легковейным,
Веток медленным качаньем,
Мельтешеньем муравейным.
Пробуди мой дух, тропинка
Уводящая в надежду,
Там, где впадинка, горбинка
— Между трав, деревьев между…
* * *
Когда гнетет жара, и ветви тяжелеют,
И взвившейся пчелой вдруг замирает сквер,
И меркнет тишина, и тени ловят лепет
Листка, что не в себе и стал от солнца сер,
Когда все спит, и спит беспамятное тело,
Дурманным золотом пропахшее насквозь,
Круг бытия, дойдя до сонного предела,
Опять таков, как был, когда все началось.