Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2008
Татьяна ГРАУЗ
/ Москва /
он говорил она слушала он говорил
ДАР РЕЧИ
он говорил безостановочно он плёл трещал изрекал сообщал он вещал толковал разглагольствовал заливался городил огород намекал изъяснялся ронял как янтарь и как цедру болтал откалывал штуки ввертывал выражения молол ерунду гундосил гнусавил ворчал перемалывал косточки доказывал что-то
она потеряла дар речи
ПТИЧИЙ ЯЗЫК
— когда встретились, ну, представь — рамку, а в ней, господи, ну, в ней его пятнадцать лет назад, а потом — ну, на него будто несколько пальто напялили, и сидит он, парится, пыхтит, отдувается и жарко ему, неудобно, но как будто принято сейчас эти пальто одно поверх другого носить, фу ты, господи, как тяжело ему бедному.
— он что потолстел? пострел?
— ну, нет или да, да и какое мне дело? я же не замуж за него собираюсь! просто что-то вдруг наслоилось и изменило черты его. он будто отяжелел.
а через десять минут мы говорили уже на нашем птичьем,
том, языке.
и в дом его всё та же дверь.
и в квартире всё те же чашечки и стаканы.
и на одном показалось будто еще хранился след от моей-сто-лет-назад-забытой помады.
ОН БЫЛ ДОБРЫЙ
он водил ручкой по обратной стороне счёта за кофе и рассказывал ей завиральную теорию о журавлях и трёх рыбках.
она слушала его чуть насмешливо, но ей нравилось, когда он на ходу сочинял, чертил на клочке какой-то бумаги солярные символы, и через шум кафетерия, гундося, вдруг заявлял “я прочитал в одной монографии, что журавль раскладывает детёнышам рыбу по кругу. учёные до сих пор не могут понять этот факт, но если предположить” он снижал голос до детской почти интонации “если предположить, что рыбки лягут все головами вдруг к центру, это будет, смотри, женский символ, а если хвостами, ну посмотри, это солярный, уже мужской знак”
она опилась уже кофе, хотелось домой, но ведь сама его позвала, вот-сиди-теперь-слушай.
перед глазами мелькали солярные знаки, рыбки и журавли.
он учёный, пишет исследование по антропологии и так дурачится почему?
но когда слушала, в ней будто воздушный корабль или же дирижабль из самого сердца медленно выплывал. он был добрый, он понимал, что таким как она непременно нужны дирижабли.
ЛОПНУЛО
что-то лопнуло между ними, когда он заговорил об отце.
наверное, об отце он говорил не всем женщинам, с которыми ехал в машине, но ей почему-то он говорил, что отец был долго болен, и когда он приехал домой, в свой городок (там он бывает так редко), он бегал в больницу (запомнила, он говорил). в больнице полы деревянные, доски поскрипывали и пахло карболкой (так он говорил). еще говорил о деньгах, о том, как лекарства искал.
они очень долго стояли в “пробке”.
шёл снег.
на перекрёстке топтались два человека в белых курточках и белых штанах
она пошутила “смотри! марсиане”.
он вдруг умолк.
стало тихо совсем.
будто и между ними всё это время шёл снег и вдруг растаял прохладно на лицах и на одежде.
ТЕБЕ НЕ ПОНРАВИТСЯ
— ?
— это было на балконе его Иерусалимской квартиры, ну, прости, ты спрашиваешь, я отвечаю. запах цветущих деревьев. забыла как называются. гуденье каких-то жуков. пол в оранжевый ромбик. прохладный. всё как по классику. ну, а потом аборт. всё такое. ну, не могла ж я прибавить к его восьми от трёх, ещё девятого от меня, четвёртой.
— (молчим)
— ну, не молчи! ну, господи! ну, чего ты? только не надо морали! а то мы всё время о чём-то высоком и вечном! напомни ещё о заповедях, и я расплачусь совсем
она отсчитала с лёгкостью чаевые.
на улице, когда я подтягивала сползающие время от времени гольфы, она бормотала “ну вот, я говорила — тебе не понравится”. я пожала плечами. был вечер. Покровка. она набрала по мобильнику “Лёню”. Лёня сонно откликнулся.
в аэропорт я не ехала.
так и прощались здесь, на Покровке.
она была рыжая, точно земля обетованная. широкие бедра. мускусный запах пота, чуть кисловатый. веснушчатая и жаркая. болтала без умолку о Кьеркегоре, театре Мирзоева, психоанализе, о том, что придумала новую книжку о методе интуитивного познания жизни. пособие для начинающих. картавя расспрашивала “вот если бы на тотализаторе нужно было поставить на двух лошадок “Жоржика” и “Ковбоя”, куда б ты поставила?” я что-то невнятное наугад отвечала. потом всё сошлось. оказалось — я интуичу. я — ясновидящая.
было жалко до слёз с ней расставаться.
в рыжую я была влюблена ещё с детства. бывала в её “Тихих далях”, где рыжая картинно сидела, обнимала собаку, потом, лениво облокотившись веснушчатыми руками о круглый обеденный стол, сочиняла истории, перемешивая детские смеси и Екклесиаста. к тому (последнему) лету было у рыжей трое детей, и пела она, когда захмелеет, о золотистых огнях и о таинствах обетованной земли.
ЗОЛОТО КОС МАРГАРИТЫ ПЕПЕЛ ВОЛОС СУЛАМИФЬ
она выскочила из дома в полвосьмого утра, когда он ещё спал. быть рядом с ним, казалось ей невыносимым, казалось, он не любит её, и то, что приходит каждую ночь, это не от любви. она неслась по аллее, потом очень долго стояла на остановке. светило солнце. всё было свежим и утренним. зеленовато искрилось. автобус не появлялся. она напряженно стояла. вдруг кто-то на ухо ей прошептал “не грустите” __ она обернулась__ “не грустите” __ запнувшись __ “у вас” __ не зная как продолжать __ “золотистые волосы”. когда она мне рассказывала об этом, голос её чуть дрожал. мы поднимались по переулку, круто идущему в гору, где-то в районе “Таганки”.
LACALUT
— ну, всё, всё, ну, успокойся.
(она сунула в рот щётку с пастой Activ Lacalut и долго и резко водила рукой)
— смотри, не сломай себе зубы.
— а что? она чистит иначе? или же не пускает тебя в это время в ванную комнату?
— ну, успокойся, ну, я пошутил.
по привычке она прополоскала рот чуть прохладной водой.
попыталась (совсем невпопад) завинтить на тюбике пробку.
лицо её было испуганным, недоверчивым и впервые будто бы злым.
он соврал.
он хотел посмотреть — как из равнодушно-расслабленной она превратится — только в кого? он не знал. этот колодецэхаголостамвглубине до сих пор его волновали, но сегодня в ней было что-то прохладное и отрешенное, и он соврал.
всё живительно в ней натянулось. смущала лишь злость. он притянул её, обнял.
пробка выпала из расслабленных рук.
РОСТ
все у неё было на вырост. даже платье на выпускном.
мама однажды заметила, глядя на ноги её (обувь такого размера было уже не достать) “что, Гулливерша, быть тебе замужем за лилипутом”.
мамина (пусть и сердечная) грубость смутила.
о замужестве не помышляла совсем. сидела, будто пристегнутая, читала, была длинной, худенькой. и дополнительный ужин, что в неё впихивали, не спасал.
наметившаяся слишком рано красивая грудь не придавала чертам яркой женственности. всё в ней было длинно, тягуче, как в той реке, под мостками которой колышутся водоросли, и хочется между ними проплыть. неожиданно она забеременела. тело её округлилось. рост будто царственным стал. и тот случайный попутчик, что не появлялся почти пару месяцев, вырос вдруг под окном, точно тополь. потом его видели у подъезда. потом на пороге роддома. бледный и напряжённый он бережно обнимал розовый сверток, а рядом стояла она высокая, отрешённая, будто читала, а он тихо на ухо ей что-то шептал.
ЦЕЛОВАЛ ГУБЫ, ЦЕЛОВАЛА УСТА
день был солнечный. дождик брызнул. шла по аллее сквера, смотрела на пруд, на сверкающую зеленоватую рябь. всё переливчато. на траве тень дрожала. лёгкость воздуха необычайная. нет, никогда она ему не расскажет, что от голоса его внутри у неё давно цветут незабудки, от прикосновений грудь, точно таволга, распустилась, а бедра от жаркой кожи его давно издают солнечный лавандовый запах. детство какое-то так рассуждать. ведь не клумба.
она вынула из волос анютины глазки. побаливает живот. в первый день всегда так.
он скупил у старушки на выходе из метро все цветы.
знал, она любит, знал что рассеяна, может всё перепутать. и долго-долго (до одурения) ждал её в этом дурацком кафе. когда в пятый раз позвонил на мобильный, кто-то ответил “да, в пятой палате она, немного расшибла бедро, отделалась легким испугом”.
муторно долго перед дверью палаты медсестра ему разъясняла, как переносили её со “скорой” в приёмную, как накладывали повязки, сшивали кожу на узком бедре. и что оно (медсестра неожиданно вздрогнула) перепахано точно клумба.
он протиснулся в приотворенную дверь. из распахнутых окон веяло полевыми цветами.
была ранняя осень. в глазах её дрожала улыбка. и, будто что-то припомнив, она прошептала “любезны уста твои милый”. он целовал её милые чуть посиневшие губы.
8 КОРЖЕЙ
— это она она меня попросила, чтобы я сделала ей день рожденья.
— ?
— и чтоб обязательно вино, торт “наполеон”.
— а вы его долго, наверное, делали? день или два?
— ну, я не правильно, не по классическому образцу, торт должен быть из восьми тончайших коржей. нужна специальная скалка. раскатывать нужно в одном направлении (проводит руками вперед), а я туда и сюда (двигает вправо и влево) раскатывала (кладет маленькие сухие ладони к себе на колени) я сделала только (и умолкает).
— ну сколько?
— (медлит) семь, два разломались (в ухе трещит слуховой аппарат, он взвизгивает и пронзительно завывает). как бы так сделать, чтобы я могла слышать всё по отдельности (без аппарата не слышит уже ничего).
— как по отдельности?
все говорят с Варварой Сергеевной будто с ребёнком. ей девяносто. крошечная. пахнет детским каким-то мылом, травой свежескошенной. говорит о политике. и если хочет что-то спросить, старается выпрямить спину и чинно по-книжному произносит “я бы хотела узнать как ты относишься к”.
он давится от смущения и пытается чуть иронично ей отвечать.
ЦВЕТОЧКИ
за четыре бархотки (рассада мелкие корешки в конусах полусухих чернозема) Варваре Сергеевне насчитали всего шестьдесят. она удивилась “так мало?” и захотела ещё две алые розы. ей посчитали и их. в руках у неё зажата купюра в пятьсот. она попросила “дайте и этих мелких для дочки (подслеповато щурится) она __ она их любила __ они стояли всегда у неё на столе”.
ЖУЧОК
как-то соседку Варвары Сергеевны старенькую Евгению В. спросили, что она больше всего хотела б увидеть из детства. она простодушно ответила “жучка __ он прилетал к нам в поселок. я там жила до бомбёжки. жучок прилетал, садился на яркий подсолнух”. Евгения В. вздрогнула. “я бы его не убила, но я __ я испугалась”. она покраснела. “я жуков таких больше не видела, я ничего больше не видела __ никогда”. Евгения В. теребит на ощупь подсолнечный круг, лущит семечки и улыбается всем.