Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2008
Валерий БРАЙНИН-ПАССЕК
/ Ганновер /
Стихи из книги
“К нежной варварской речи”
Le dolci vacanze
I
Здесь ленивы цикады, цикорий лилов,
здесь по части общения овцы да осы,
здесь достаточно вспомнить полдюжины слов,
чтоб придумать для цезаря голос гундосый.
Под трухлявой оливой деля на троих
стариковское ложе, скажи, не тебе ли
шалунов и шалуний хватило твоих,
чтоб о смерти забыть, козлоногий Тиберий?
II
Город мёртвых резвится, дитяти подстать.
И с чего бы чело у него помрачнело
при таком разгуляе? Кранты, не доснять
навсегда разминувшихся Одри с Марчелло.
Разомлевшему гостю достанется честь
осчастливить жульё малой толикой денег,
любопытным придурком на купол залезть,
отмахав за японцами триста ступенек.
III
Тот, кто здесь побывал, застолбил, словно волк
территорию. Он на правах очевидца,
где успел, наследил, а что после умолк —
ничего не меняет. Чем тут поживиться?
Накропать письмецо о высоком? — Окстись!
Итальянку ославить? — Где та итальянка?!
Будут овцы пастись, паутина плестись,
будет вечер венчать с одиночеством пьянка.
IV
На закате, когда в местном lago вода
отдаёт молоком и младенческой кожей,
вам легко ли вдвоём с одиночеством? — Да,
мне легко, и товарищу, думаю, тоже.
Там, где поезд до Рима бежит полчаса
сквозь кишечник туннелей, опутавших недра,
тошнотворна культуры кровавая цедра
и фальшивы латинских друзей голоса.
2003
* * *
По счастью, смолоду я многое запомнил,
я текстами и музыкой заполнил
подвалы памяти. Там всякое теперь —
и мусор, и сокровища, зато мне
спускаться удавалось в мир фантомный
и отпирать заржавленную дверь
в лихие дни. Отведать несвободы
мне довелось уже в щенячьи годы —
храпел пахан, повизгивал дебил,
а, может, не дебил. Стеклянный холод
стоял над нарами. Я был чудесно молод
и всё, что помнил, про себя бубнил.
Мне говорил один тюремный гений:
“Чем меньше срок, тем больше впечатлений”.
Мне кажется — я тыщу лет живу,
в мусоросборнике моём от “слёз и пени”
перехожу к “унынию и лени”,
цитирую, и с этим на плаву
пока ещё болтаюсь, как ни странно.
Я в юности читал Ромен Роллана:
едва бредёшь, — там было, — но паришь,
когда тебя бетховенская тема
возносит над толпой, текущей страшно, немо,
а позади униженный Париж.
2003
* * *
Слова, улетающие в пустоту,
в разрежённый воздух зимнего дня,
за протоптанную секундантом черту —
возьмите с собой меня.
Бесконечна дуэль с двойником моим —
бильярд без шаров такая стрельба,
из стволов безопасный тянется дым
и подмигивает судьба.
Юный автор роняет на снег лепаж,
тихонько руку на грудь кладёт,
и время, затеявшее ералаш,
устремляется наоборот.
Если выигрыш выпал — из молока
возвращаются пули в горячий ствол,
чтоб затем разлететься наверняка
и веером лечь на стол.
И приходит флеш, но делаешь вид,
что по меньшей мере каре пришло,
над трубою морозный дымок стоит
и уже почти рассвело.
Юный автор дописывает листок
и к мазурке спешит, и велит запрягать,
время движется вспять, и его исток —
время, идущее вспять.
Не поставить точки, не вызвать врача,
не ответить тому, кто плевал и пинал,
многоточие — вот начало начал,
кульминация и финал.
1992
Стансы
1
Погоды тихой баловень и дамб
угодник, чуден пятистопный ямб.
И верно — редкой рыбе подфартило
доплыть до середины без цезур,
когда для развлеченья местных дур
рыбак подъемлет вялое ветрило.
2
Мы предаём, когда хотим любить,
и вместо ямба к нам готов прибыть
кривой уродец, колченогий дактиль.
Он имитатор страсти, он пошляк,
он грубый фельетонщик, но никак
не разобраться, кто же здесь предатель.
3
Любви-злодейке, дальнему пути,
казённым нарам вышел срок почти,
но боязно увидеть там, за вышкой
широкую страну лесов, полей
и рек. Неволя может быть милей,
чем комсомолка с книжкою подмышкой.
4
О, кто так безутешно одинок,
что, даже видя, заглотнул крючок,
себя позволил вышвырнуть на берег?
Почто лежит покорно на траве?
Почто в его безмозглой голове
туман канад, австралий и америк?
5
ещё не запаршивел старый пруд —
здесь дохнут караси, сазаны мрут,
однако не спешат на сковородки.
Сюда не проникает грязный дождь,
а грозный тамада и красный вождь
здесь ни усов не кажут, ни бородки.
6
Плюнь мне в глаза, и я плевок утру.
Я промотался на чужом пиру,
прокуковал, пробегался по шлюхам,
себя прошляпил. Нынче на току
тетёрку за собой не увлеку,
глухарь-бетховен с абсолютным слухом.
7
Мы любим тех, кого хотим предать.
Ты, нежность, в темноте, как вечный тать
приходишь. Ты — находка осязанья,
фосфоресцирующий след лица,
честнейшая улыбка подлеца,
ленивая, зелёная, сазанья.
8
Здесь у тебя уловок — пруд пруди:
Вот розовый живот, а вот груди
серебряное вздутие, вот кроткий
золотошвейный глаз. И невдомёк
глядящему, на что дерзнёт крючок,
губу минуя и дойдя до глотки.
1990
* * *
В коконе гладком таится душа,
тянется сладко.
Жизнь неизведанная хороша
вся без остатка.
Кровью зелёной сочатся хвощи
травы и листья.
Чашечку с пенным нектаром ищи
что подушистей.
Звонкие крылышки — как витражи
готики колкой.
Сухоньким тельцем навеки свяжи
рамку с иголкой.
1986
* * *
Нет ни красноречья, ни ужимок
там, где душ безмолвный разговор.
Так цепляют кончики снежинок
падающих с облака сестёр:
шаг — и брызнет кровь из белых жилок
на сухой игольчатый ковёр.
Светлый морок, огонёк болотный,
спят тела, но душам горячо —
их разъединит рассвет холодный,
властно тронув сонное плечо.
А пока мы вместе — пух неплотный,
белый наст, нехоженый еще.
1982