Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2008
Михаил ОКУНЬ
/ Аален /
Автомобиль
Трудился я инженером в НИИ, скромно посещал вечера так называемых молодых литераторов в ленинградском Доме писателя и о лучшей доле не мечтал. И вдруг, как гром если и не среди ясного, то вполне однообразно-серого неба, — зовут работать литературным консультантом в Союз писателей.
На литконсультантов-референтов ленинградской писательской организации всегда смотрел снизу вверх. Одни фамилии — говорящие! — чего стоят: Горячкин! Рубашкин! И вот, ощутимо потеряв в заработке, лишившись квартальной премии, тринадцатой зарплаты и бесплатной летней профсоюзной путевки, я оказываюсь одним из посвящённых (замечу, что решающую роль в принятии решения сыграла, казалось бы, мелочь — ходить на службу надо было к двенадцати часам, а не к жёстким восьми тридцати, как в НИИ).
О, как скоро наступило прозрение! (Вечно я так — очаровываюсь моментально, но прозреваю, подчас, еще быстрее). Что там интриги мадридского двора с его инфантами, фердинандами и изабеллами, что тайны подвалов Сант-Оффицио в сравнении с тем, что протекло за последующие два года пред очами!
Я стал свидетелем эпохального раскола писателей-“патриотов” и писателей-“демократов” (как тут не вспомнить деление надвое ставшего нарицательным представителя животного мира надкласса корненожек), образования и скорой гибели летучих писательских группировок (продолжая аналогию — появление у того же организма псевдоподий-ложноножек, служащих для движения и захвата пищи). А последние, уходящие в небытие страсти “квартирного вопроса” (жилищная комиссия — тема отдельного романа), а поспешная грошовая приватизация “будок” (термин А.Ахматовой) в Комарово? Битвы за новые садовые участки, аромат продуктовых заказов… А приемные катаклизмы — выпихивание из списков очередников инертных и срочное впихивание активно-талантливых (или талантливо-активных)? А шторма (в стакане воды) балтийского писательского круиза?
Упомнишь ли всё?.. Организация, коллективным шестым чувством уловив скорое и бесповоротное отсечение от государственных льгот, жадно выбрасывала во всех направлениях эти самые псевдоподии, силёнок у которых, однако, оставалось лишь для судорожного захвата последних крох пищи, но никак не для движения…
Престарелый писатель Иван Мускусов пришел на заседание секретариата просить вне очереди автомобиль. Номер у него был лишь в пятом десятке, ждать пришлось бы еще несколько лет, а возраст уже весьма преклонный. Одет писатель был в парадный темно-синий костюм-тройку. На лацкане пиджака красовался значок типа лауреатского (но не лауреатский).
Иван Мускусов являлся одним из старейших членов Союза писателей, так сказать, членом-учредителем. Он участвовал еще в первом писательском съезде в 1932 году, когда различные писательские группы с бредовыми подчас наименованиями слились воедино и по воле Иосифа Виссарионовича образовали монолитный Союз советских писателей, а генеральным методом литературного творчества был объявлен соцреализм.
В незапамятные те времена Мускусов написал двухтомный роман “Наш великий век”, который, говорят, сильно приглянулся руководителю ленинградских коммунистов Кирову. Что такого еще написал автор этой эпопеи, неведомо. Однако, думается, в истории литературы он останется — своим знаменитым “коза закричала нечеловеческим голосом”, приведенным Сергеем Довлатовым в “Записных книжках”. Не исключено, впрочем, что Сергей Донатович мог придумать это сам. Но не перечитывать же теперь весь “Наш великий век” для установления окончательной истины!
К слову, старшие советские писатели весьма уважали размашистые названия. Вот, например, “Омоложённый гигант”. Это о Кировском заводе. Но название вызывает вполне определенные ассоциации с популярными в начале века операциями по пересадке пожилым сластолюбцам яичек молодых шимпанзе (помните аудиенции на квартире профессора Преображенского?). Кстати, эффект был бурным, но чрезвычайно кратковременным — наступало быстрое старение и скоропостижный распад.
Ясно, что в любви к подобным названиям-“этикеткам” сказывался свойственный той эпохе всепоглощающий сиюминутный журнализм. У каждого времени, однако, свои мутанты, и нынче газетчики наряду с двумя другими категориями — личностями мафиозного толка и тружениками уголовного розыска — ринулись в изготовление романов детективного характера, являя умилительное триединство и на этом поприще. Как-то раз на свое робкое редакторское замечание на полях рукописи, адресованное автору-журналисту, — почему, мол, крутой герой его детектива, репортер по профессии (читай: сам автор), выпутывающийся из любой провальной ситуации почище Шварценеггера, вдруг начинает именовать себя писателем, — я получил вразумляющую отповедь: “Писатель — это тот, кто пишет”. Так-то. Вполне по-голливудски. Остается утешаться словами Варлама Шаламова: “Писатели — судьи времени, а журналисты — подручные”.
Заседание секретариата проходило в библиотеке, хотя гостиных в Доме писателя было предостаточно — для соблюдения, вероятно, большей конспиративности. Как новоиспеченный референт был призван и я (сладкое чувство сопричастности — знать бы еще, к чему?..)
Представители младшего поколения шестидесятников, составившие, совместно с двумя-тремя срочно перестроившимися певцами БАМа и сельской тематики, недавно избранный демократический секретариат, тесно обсели старинный овальный стол. На собратьев по перу взирали бюсты Гоголя и Лермонтова, исполненные в манере какой-то дурной псевдоантичности — с голыми шеей, плечами и атлетической грудью. Каким образом увязать обнажёнку и спортсменство с вечно кутавшимся, болезненным Николаем Васильевичем и бледным, большеголовым и малорослым Михаилом Юрьевичем? Не за то, как говорится, их любим…
Заседание объявили открытым и предоставили слово хлопотуну. Иван Мускусов светло улыбнулся, выказав белоснежные искусственные “клавиши”, уставил блеклые голубые глазки на оргсекретаря Тамару Павловну — смольнинскую даму, направленную на эту определяюще-распределяющую должность из обкома (и через некоторое время, когда Союз писателей совсем уже стал дышать на ладан, туда вернувшуюся — обком, правда, к тому времени стал именоваться мэрией), — и сказал:
— Завёл я на участке пасеку…
Некоторые из присутствующих раскрыли рты.
Долго повествовал Мускусов о своих дачных успехах, вовсе не чуя сгущавшейся атмосферы. Члены секретариата, почерпнувшие из этой речи множество полезных сведений по пчеловодству, яйценоскости кур, парниковому выращиванию огурцов и помидоров, тем не менее, переглядывались, сдержанно покашливали, делали друг другу мимические знаки.
Наконец, когда докладчик сделал короткую паузу, поспешно поднялся бывший комсомольский поэт Зосимов — видимо ему, как и в прежние времена, “было поручено” — и огласил сообщение, вернувшее собрание на автостезю. Оказывается, очередную машину автор “Нашего великого века” получил сравнительно недавно, но ухитрился ее разбить, а ремонтировать не желал. Или, как проклюнулось из глухого ропота, прокатившегося по рядам, разбил не он, а кто-то из родственников, ездивших по доверенности. Что, учитывая возраст основного автолюбителя, не было лишено смысла. При упоминании о вредоносном родиче писатель обиженно заморгал, а глаза сопровождавшей его невестки возмущенно засверкали из угла.
Внезапно в дело вступило еще одно лицо, до того молча сидевшее на стуле у стены. Крепкий рослый мужчина лет пятидесяти решительно выступил вперед и зычно и напористо, вне прямой связи с обсуждаемым вопросом, заявил:
— Мне, как блокаднику, положена внеочередная машина! Я самолично выбил ее в Москве! Вы обязаны предоставить ее мне!
Теперь рот раскрыл писатель Мускусов.
Блокадник был рыжеволос, рыжебород и, строго говоря, для блокадника чрезмерно молодцеват. Впоследствии я узнал, что это писатель-юморист, имя которого никому ничего не скажет, но при этом зять крупного писателя-почвенника В., и, действительно, блокадный ребенок. О железной хватке этого человека свидетельствовала следующая история. В новом писательском садоводстве под Рощино он получил участок и с помощью бульдозера военных строителей, готовых на всё, вырыл на своих сотках самый настоящий котлован под фундамент будущего строения. Вскоре, однако, котлован заполнился водой и заболотился. Участок пришел в полную негодность. Писатель, естественно, выбил новый, на котором пошел другим путем: наглухо зацементированная площадка с какими-то беспорядочными бетонными столбиками получила у окрестной литературной общественности название “мусульманское кладбище”. Однако, тут замечательно другое: на заседании правления садоводства юморист заявил, что если его прежний участок передадут какому-нибудь вновь вступившему члену, то означенный член должен будет компенсировать ему стоимость работ военностроительного бульдозера (направленных, вообще-то, на уничтожение плодородного слоя почвы). И это был отнюдь не юмор. Вот она, писательская смекалка! Вы бы, читатель, до такого додумались? Если да, то мои вам аплодисменты.
Стоит добавить, что упомянутое садоводство при общем обзоре производило впечатление несколько странное — на всей территории возвышались только два ладных, крепко скроенных, окончательно готовых к проживанию особнячка, принадлежащих “директорскому корпусу”, а именно директору кафе Дома писателя и директрисе Книжной лавки писателей. Тех самых писателей, которые в это время суетно копошились по всему остальному пространству с лопатами, досками, жёрдочками, кирпичиками, безнадёжно застряв на нулевом цикле.
На очередное заявление о внеочередной машине поднялась Тамара Павловна и сдержанно и корректно, ровным тоном сообщила, что никаких автомобилей сверх установленной квоты Москва не выделяла и выделять не собирается.
Пришла очередь раскрыть рот рыжебородому. В душе он, вероятно, проклинал столичных чиновников-динамщиков. Михаил же Юрьевич явно одобрительно глядел на тёзку одной из своих героинь, так же спокойно осадившей навязчивого Демона: “Зачем мне знать твои печали, зачем ты жалуешься мне?”
Худо-бедно, заседание по отработанной технологии прикатило к голосованию на тему “давать-не давать”, результаты которого оказались не в пользу писателя Мускусова. После их обнародования Николай Васильевич имел возможность наблюдать немую сцену, весьма схожую с заключительной своего бессмертного произведения — в том виде, как ее традиционно ставят на театре. Роль городничего играл незадачливый проситель…
Впоследствии я узнал, что писатель Мускусов автомобиль всё же исхлопотал — иными, неторными путями.
Вскоре распался СССР, а немногим позже и союз его писателей. Автомобильная очередь потеряла всякий смысл — все эти “тройки” — “шестерки” стали продаваться без ограничения, однако число желающих купить их за “свободную цену” как-то само собой истаяло.
Лично для меня этот период завершился пропажей членского билета Союза писателей СССР, украденного вместе с бумажником. Впрочем, к тому времени обладание сиим документом уже не имело значения — появились различные новые “корочки”, соответствующие союзам, возникшим из осколков единого. И всё же, признáюсь, я сожалею об утрате этой ярко-красной книжечки с розовыми внутренностями, с золотым тиснением букв и орденом Ленина на обложке. Уж больно благоприятное впечатление производила она при случае на ментов. Возможно, внешней своей схожестью с каким-нибудь эмведешно-кагебешным удостоверением (а может, не только внешней?). Думаю, и на проходной Центрального дома литератора в Москве билет по-прежнему создает должный эффект. Хотя мой-то теперь, скорее всего, за бесполезностью для похитителей находится точно в том же месте, где и СССР.
Знающие люди, кстати, утверждали, что когда-то в семидесятых обмен членских билетов СП был затеян лишь для того, чтобы вручить ало-золотой шедевр за номером один автору “Малой земли” и прочей трилогии.
1990, 1998