Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2008
Дэвид КЕСЛЕР
/ Мюльхайм на Руре /
Армагеддон
Лидия проводила Вольфиуса и тут же пожалела, что не сказала ему, что он ей понравился и может приходить, даже ничего не платя. Она знала многих мужчин, но такого, как этот германец, никогда не встречала. Она вспоминала его светлые прямые волосы, голубые глаза, рот с тонкими губами. Когда он пришел, она осмотрела его критическим взглядом профессионалки и решила, что он долго не задержится. Но все оказалось не так. Он был совершенно не похож на ее обычных гостей, римских легионеров. Те были на первый взгляд темпераментными, но какими-то пустыми, и не приносили Лидии никакого удовлетворения. А этот германец занимался любовью как-то усердно, как будто он выполнял работу, которую нужно было обязательно хорошо сделать. И в этой усердности было что-то необычно привлекательное, что заставляло ее извиваться от любого прикосновения, от малейшей ласки. Лидия чувствовала, что она ему тоже понравилась. Он ведь даже рассказал ей, что был раньше рабом у одного патриция, но тот отпустил его на волю за хорошую работу. А теперь Вольфиус ушел, и было совершенно не ясно, придет ли он снова. Лидия оказалась в холодной Колонии несколько лет назад вместе с отрядом римских легионеров, направленных на защиту Империи от нашествий варваров. Зачем уехала из родного теплого Рима, не знала она сама. Ее товарки говорили ей, что это опасно, что варвары нападают внезапно и убивают всякого, кто им попадается. Но она не послушалась, однажды собралась и с римским отрядом, командир которого был ее частым гостем, отправилась на край света. Возможно, ее гнала скука, желание увидеть незнакомую страну, что-нибудь еще кроме Рима, который ей стал противен, подальше от похотливых римлян, требовавших всякий раз чего-то нового, необычного. Она была простой женщиной, и придумывать нечто оригинальное в любовных утехах у нее просто не хватало воображения. А гости грозили, что перестанут ходить к ней, и она умрет с голода. Она советовалась со своими товарками, но и у них были те же проблемы. Все они были уже немолоды, а гости хотели девочек, лет эдак десяти-двенадцати. Лидия тоже начала, когда ей было десять. Тогда от желающих разделить с ней ложе не было отбоя, а она была молода, очень хороша собой, с большими голубыми глазами, в красной тунике, со светлыми волосами, перевязанными желтой лентой и зачесанными наверх по тогдашней моде, и ей было все интересно. Но со временем любовные занятия превратились в рутину и не приносили удовольствия, только деньги. Один из ее постоянных гостей захотел на ней жениться, но потом раздумал. Так осталась она одна, занимаясь любовью, как другие зарабатывают на жизнь, работая каменщиками, виноделами, продавцами. Лидия хотела бы выйти замуж, хотя не признавалась в этом даже себе самой. За кого? За Вольфиуса? Но он ушел и может быть навсегда. Ей стало грустно, и она налила себе вина. Она всегда пила вино, которое привозили из Рима. Итальянские вина нравились ей больше французских и испанских. После ухода Мохаммеда Карин поняла, что она совершенно опустошена, уничтожена, что ей необходимо напиться. Она выпила одну бутылку, потом еще одну, захмелела и уснула. Когда она проснулась, настроение не улучшилось, к тому же болела голова. Она отчетливо помнила, как у нее появился Мохаммед. Она сразу поняла, что он изголодался по женскому телу. И, действительно, почти два часа он был неутомим. За короткие перерывы он успел только назвать себя и сказать, что он приехал из Египта. Он вел себя как хозяин, который привык повелевать, для которого женщина была не более чем служанка. Он ей понравился, хотя заставлял ее делать то, что делать с другими она обычно отказывалась. Наконец, он встал, упал на колени и начал исступленно молиться. Карин смотрела на него с нескрываемым удивлением, не зная, что ей самой делать. Окончив молитву, он оделся и осмотрел Карин с таким презрением и гневом, что она похолодела от страха. Потом ударил ее со всей силы и ушел, даже не оглянувшись. “Да, такого со мной еще никогда не происходило”, — подумала она. Она жила в том районе Кельна, где было много иностранцев, приехавших в Германию в поисках лучшей жизни или спасаясь от смерти. К ней приходили не только немцы, но и турки, югославы, африканцы. Карин была миловидна, ни худа, ни толста, у нее была красивая грудь, большие голубые глаза, длинные русые волосы, она нравилась мужчинам и зарабатывала неплохие деньги. Она встретила Эрику, свою давнюю подругу. Та была добропорядочной женой и, несмотря на то, что знала, чем занимается Карин, относилась к ней очень хорошо. Карин была настолько потрясена посещением Мохаммеда, что почувствовала необходимость выговориться, рассказать подруге о вчерашнем госте. “И ты позволила ему себя ударить?! Да я бы убила его хотя бы кухонным ножом. У тебя есть нож?” — говорила Эрика с гневом. “Есть, есть”, — ответила Карин, улыбаясь, и потом вдруг разрыдалась так безутешно, как плачут только маленькие дети. Проходивший мимо римский солдат спросил ее, нуждается ли она в его помощи. Лидия ответила, что уже все в порядке, она сама не знает, почему плачет. И тут она увидела Вольфиуса, он шел ей навстречу. “Где ты был? Почему не приходил?” — спрашивала она его, не переставая, взяла его за руку и привела к себе. Вольфиус остался у нее жить. Лидия никогда не думала, что жизнь с любимым человеком может быть такой прекрасной. Оба были счастливы и смотрели друг на друга влюбленными глазами. Лидия перестала принимать гостей. “Наконец, я нашла любимого человека”, — думала Лидия. Она ждала, когда Вольфиус придет после работы, готовила ему любимую еду. Вольфиус, как ей казалось, тоже был доволен своей новой жизнью, относился к ней всегда нежно, несмотря на то, что приходил уставший. Она хотела развлечь его, рассказывала истории о богах и героях, пела, а Вольфиус засыпал сидя. Лидия расстраивалась, но в глубине сердца как все любящие женщины все же надеялась, что со временем это изменится. Как-то Вольфиус пришел с работы и мрачно сказал Лидии: “Я ненавижу Рим, ваши мифы, песни и танцы”, а потом рассказал, что он и его друзья, рабы и вольноотпущенники, тайно собираются и хотят поднять восстание, чтобы, наконец, разрушить Римскую Империю. Он посмотрел на нее и добавил: “А ты должна пойти работать, я не могу содержать нас обоих”. Лидия удивилась: “Но я же ничего не умею делать”. Он ответил: “Ты ведь раньше зарабатывала себе на жизнь. Я прихожу вечером, у тебя свободен целый день. Делай, что ты делала раньше”. Лидия посмотрела не него с удивлением — этого она не ожидала — но ничего не сказала. И поняла, что их счастью пришел конец. С этого времени все в Вольфиусе начало раздражать Лидию — как он ел, разрывая куски мяса толстыми могучими пальцами; его вульгарная латынь, она с трудом его понимала; его мрачность, а он приходил с работы усталым; то, что его не интересует ее жизнь. Вольфиус тоже почувствовал перемену в их отношениях, хотел с ней поговорить, но Лидия уклонилась от разговора. Вскоре Вольфиус возвратился вечером после работы, молча собрал свои вещи и ушел. Лидия ничего не сказала, не стала его задерживать, почувствовала облегчение. И вышла на улицу искать гостей. Улицы были пустынны, даже около Кёльнского Собора, даже у Центрального Вокзала людей почти не было. Карин понимала, что в это неспокойное время, когда все бояться террористов, с наступлением темноты никто не решается без надобности выходить из дома. Однажды на улице Карин встретила Эрику, и та пригласила ее выпить кофе. “Не могу. Спешу на митинг с Голубыми”, — ответила Карин. “С голубыми? да ты с ума сошла. Вот уж, этого я от тебя не ожидала”, — сказала Эрика. “Это такая партия, разве ты не знаешь?” “А я-то думала…” Эрика засмеялась. “Однажды я проходила по площади, — продолжала Карин, — и увидела толпу с голубыми знаменами. Один на трибуне говорил, что наше общество погрязло в разврате и должно погибнуть, как погиб развращенный древний Рим от рук варваров, что ислам — единственная праведная религия. Это, конечно, чушь. На днях я разговорилась с одной арабкой, из наших, из проституток. Она под большим секретом рассказала, что у них есть и проституция, и гомосеки, и наркоманы. Гашиш ведь не в Америке зародился. Но все это запрещено, и все делают вид, что ничего подобного нет. Мне нравится партия Голубых. Они пацифисты, они против всякой войны. Я рассказала об этом нашим, и мы единодушно постановили: все как одна вступаем в партию Голубых и никакой войны с исламистами. Они наши постоянные гости, благодаря ним мы зарабатываем хорошие деньги. Это самое главное, а на идеологию наплевать. И все слухи о террористах просто бред”. На следующий день позвонил один и на ломанном немецком сказал, что хочет прийти. На всякий случай Карин положила рядом с кроватью длинный нож, которым разделывала мясо. Пришел араб средних лет. С порога Карин показала ему нож и сказала, что зарежет его, если он попытается ее ударить. “Не беспокойся, я не для этого к тебе пришел. К тому же я сильней тебя”, — сказал он, улыбаясь. Он не был груб, можно сказать был даже нежен, если считать нежностью то, что пару раз поцеловал ее в шею. Но Карин чувствовала, что она для него не более чем кукла. Через некоторое время пришел еще один, затем второй, третий. Некоторые приходили два-три раза в месяц. Были они как близнецы похожи друг на друга — одинаковые горящие немигающие глаза, неутомимость в любви. Все они перед уходом падали на колени и молились. Но в их взгляде было что-то такое, чего она не понимала. Они как будто ожидали от нее еще чего-то. Но что именно, она не знала. Однажды она спросила одного из них, от кого он узнал ее адрес, к ней ходит много его соплеменников. Тот испугался, а потом сказал: “Когда однажды мы проходили мимо твоего дома, один посмотрел на твое окно, да так посмотрел, что я сразу все понял. Но ты никому обо мне не говори. У нас это очень большой грех, и после тебя я хожу в мечеть, замаливаю грехи. Здесь с женщинами много проблем, у нас все проще. Вот и хожу к тебе”. Хотя Карин и была благодарна судьбе за то, что та подарила ей этих арабов, дававших ей за любовь деньги на жизнь, ее не оставляла в покое мысль, что она им чего-то не додает. Вдруг ее осенило. Когда к ней пришел очередной араб, она посмотрела на него и подумала: “Ты-то уж получишь то, что хочешь”. Дождавшись, когда его пыл пошел на убыль, Карин выскочила из постели и скрылась в ванной комнате. Вышла она в одежде мулы и с плеткой в руке, сделанной из многочисленных четок, которые купила в арабском магазине. Содрав с гостя одеяло, она начала стегать его голое тело, выбирая наиболее чувствительные места: по груди, рукам, животу, половому члену. Гость не защищался, в его взгляде появилось даже выражение благодарности. За волосы она вытащила его из постели и повалила на колени на пол, продолжая бить по спине. В этот момент раздался записанный на магнитофон громогласный голос мулы, читавшего молитву. Карин внезапно испугалась, гость мог бы рассердиться, ударить ее, но тот, закончив молитву, сказал: “Теперь я могу спокойно уйти. Ты наказала меня за мой грех. Но я ничего не могу с собой поделать, я не могу без женщин. Спасибо тебе”. Карин несколько дней боялась выйти из дома, вдруг ее убьют эти арабы, однако с ней ничего плохого не происходило, и она успокоилась. В это неспокойное время гостей у нее почти не было. Немцы приходили очень редко, в основном она принимала иностранцев — тем было все нипочем. И вдруг пришел Мохаммед. Она его сразу узнала, хотя он был у нее лишь один раз. Он посмотрел на нее горящим взглядом и повалил на кровать, почти не раздевшись. В его любви было что-то обреченное, так затягиваются самокруткой солдаты перед решающим боем или приговоренные к смерти перед казнью. Карин поняла, нет, своим женским чутьем почувствовала, что с ним произойдет что-то страшное, но что именно, она даже не могла себе представить. Наконец, он встал и сказал: “Не думай обо мне плохо. Ты мне понравилась. Я все время о тебе думаю, ты мне снишься. Если бы я не был смертником, остался бы с тобой навсегда. А теперь я должен уйти, и ты меня больше никогда не увидишь”.
После ухода Мохаммеда Карин почувствовала тоску, пустоту. Она и не представляла, что его приход так на нее подействует. Она сидела, опустив голову, даже плакать не хотелось. Гостей у Лидии было мало, и оставалось слишком много времени для тоски. Римские легионеры, приходя к ней, больше говорили о набегах варваров, чем занимались любовью. Один из них, человек уже немолодой, только и твердил о том, что скоро все погибнут от варваров, что нужно как можно скорее убегать отсюда, но он не знает, как это сделать, и молится всем богам без разбора, чтобы они помогли ему спастись. “Я останусь”, — сказала ему Лидия. — Ко мне часто приходят вольноотпущенники из варваров. Они-то уж знают, ради чего тратят деньги. Если бы не они, я бы умерла от голода. Варвары, если они придут, меня не тронут”. Она лежала и с тоской рассматривала потолок, когда в комнату ворвались варвары. Лидия смотрела на них молча, на их обветренные лица, покрытые русыми бородами. Они окружили ее и вытащили из постели. Один их них, человек могучего роста, с детским выражением лица, взял тяжелую керамическую вазу, на которой были изображены бегущие атлеты, и, смеясь, ударил ее по голове. Лидия не почувствовала боли, только страшный грохот. Грохот был настолько силен, что Карин решила, город проваливается под землю. Она подбежала к окну. Над городом поднималась огромная грязно-желтая туча. “Они взорвали Кёльнский Собор”, — закричала Эрика с порога. “Кёльнский Собор…” — повторила беззвучно Карин. Она не была религиозной, но на Рождество и Пасху ходила туда помолиться. После молитвы ее жизнь уже не казалась такой грешной. “Бежим, — продолжала Эрика. — Свободной осталась только дорога на север”. Карин посмотрела на подругу угасшим взглядом: “Нет, я останусь. Они меня не тронут”. Дверь распахнулась, выбитая ударом ноги. В комнату ворвалось человек десять. Они накинулись на Карин, облепили ее как муравьи, они рвали ее руки, ноги, грудь, они владели ею спереди и сзади. Тело ее стало липким от спермы. Карин задыхалась, голова кружилась, в глазах потемнело. Она поняла, что умирает. И в этот момент она увидела себя в древнеримской Колонии, в красной тунике, волосы перевязаны желтой лентой и зачесаны наверх по тогдашней моде, и тяжелую керамическую вазу с нарисованными на ней бегущими атлетами, которая опускалась ей на голову.