Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2008
Зачем приходишь ты сюда?
Здесь от рассвета до рассвета
сквозит весна из-подо льда,
как будто медленная Лета,
как сор, смывая города, —
без жалости и без следа.
* * *
Давным-давно, мой друг, давным-давно —
когда была юна душой и телом,
искала я любви на свете белом,
но этого мне было не дано.
А были мне даны слова, мой друг —
чернил чернее и белее мела,
но я не понимала, что имела,
пока однажды не лишилась вдруг.
И вновь не поняла судьбы тогда,
и яблоком — как все — прельстилась спелым,
гордилась, и смотрела взглядом смелым,
и так прошли бесценные года.
Последним согреваема теплом,
одна сижу я в доме опустелом,
пишу к тебе — а где ты? — между делом,
и грустно мне, мой друг. И поделом.
* * *
Сказать ли, что в Виденье Розы
танцор действительно хорош,
и что декабрь роняет слёзы,
цена которым — медный грош,
и рассыпает золотые
на лакированную гладь
каналов? Улицы пустые
не потекут, конечно, вспять,
и, углубясь в воспоминанья,
не много памяти займут…
Но эти странные признанья —
уже давно — напрасный труд.
* * *
Я пробираюсь в золотистой мгле
заброшенного лабиринта Крита
туда, где были розы на столе,
и рядом с ними дверь — полуоткрыта.
Цвет этих роз, как окрик или взгляд
влюблённый, заставляет обернуться
и вздрогнуть; много лет и раз подряд.
И сбросить наважденье, и проснуться…
И, просыпаясь в золотистой мгле,
иду на свет — на ту полоску света
из комнаты, где розы на столе,
и рядом с ними дверь в другое лето.
* * *
Ты уступил несовпаденью
моих иллюзий и своих
возможностей, их бледной тенью
отброшенный из жизни в стих.
Не ты один. Изображенье,
неоднородное в слоях,
даёт иллюзию движенья,
запечатлённую в словах.
Что делать, друг: раба привычки —
бумага — хлеб, чернила — кровь, —
я силюсь разорвать кавычки,
в которые ты взял любовь.
Не я одна. Мы терпим крах
в неописуемых краях.
* * *
Исчерпаны способности мечтать,
и скорбные мечты ушли в изгнанье.
И радужным изгнанницам под стать,
в грядущем растворяются желанья.
Сошли на нет потребности в мечтах —
мечтательной душе на удивленье.
Остался только чёрный вязкий страх,
предсмертное холодное томленье.
Теперь что делать в чёрно-белом дне,
заполненном обрывками столетий
отвергнутых, совсем не нужных мне,
не нужным никому на этом свете?
* * *
Нет месяца длиннее февраля —
И тянется, и тянется безбожно…
Безмолвная, промерзшая земля,
вороньи свадьбы. Просто невозможно.
И сердце бьется в этом феврале,
но если ждет, то, верно, уж не чуда.
Немытая посуда на столе.
на лоджии — несданная посуда.
А на окне — единственный цветок,
но взгляд, не останавливаясь, мимо…
Февральские дороги как каток.
Все катится к чертям неумолимо.
* * *
Среди душевных наслоений
ракушкою; известняком:
не замечая изменений,
не вспоминая ни о ком;
но в белой глубине спиральной
и смех, и шепот волн храня,
ты как в молитве поминальной
хранишь ушедшую меня,
покуда я, подобно Ною,
ношусь, и пенятся пласты.
Мы станем плотью неземною;
одною плотью — я и ты.
* * *
Мне следовало б замолчать навеки…
Прости — я не могу молчать.
Слова, как обезумевшие реки,
легко срывают всякую печать:
невинности, неведенья, измены,
благоразумья, страха и стыда…
Слова любви, как вскрывшиеся вены —
путь жизни, уходящей в никуда.
Зачем пишу диктанты роковые? —
быть может, понимая их едва.
Сей лёгкий труд не жалуют живые,
а мёртвым — вовсе ни к чему слова.
Памяти
Анастасии Харитоновой
А ты была уже далече,
и звук невнятной праздной речи
из мира дольней суеты
где тихо плачут в храме свечи,
не достигал туда, где ты.
Туда, где вечные глаголы.
А в старых храмах стены голы,
там много места для икон,
и ветхие метут подолы
полы, и дует из окон.
А я, плененная земными,
едва знакомая с иными,
молилась о тебе живой.
А ты брела своей дорогой,
ослепшая от скорби многой,
шепча: “Пусти меня домой…”
* * *
Среди чужих смертей
ты ждешь свою
спокойно, без затей.
А я пою.
Все жизни — наравне.
Всё в них — обман.
Но был же голос мне
зачем-то дан…