Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2008
Иду себе по улице и иногда украдкой поглядываю на свои светло-коричневые ботинки, или смотрю на прохожих, мне хорошо, но там где-то сидит детеныш легкого беспокойства внутри, и я пока его не замечаю. Я не люблю черную обувь. У меня красивые коричневые ботинки, рост выше среднего, я неплохо сложен, умен, талантлив как сукин сын. Я отличаюсь. Мои шаги отличаются от шагов всех остальных людей. Ага, вот это я себе мысленно и впариваю, погуливая, и чувствую себя хорошо. Я думаю о повести, которую скоро напишу. Я представляю, как она будет смотреться у меня на экране монитора. Вот, что держит меня на плаву — четыре рассказа, которые я написал и повесть, которую я напишу. Мне нравится, когда не написано “глава”. Мне нравятся просто цифры: 1, 2, 3… Так и пойдут главки. Так выглядит строже и изящнее. Не надо название каждой главе. Может, я поставлю фигурные скобки только: 1), 2), 3)… Это самое приятное: я иду и думаю об этом. Повесть созревает где-то внутри, и я знаю, что напишу ее скоро. Об этом думаю и я не в курсе, насколько сегодня будет бредовый день. И что он мне готовит.
Мне мешали только мысли о Марине.
Вдруг врезаются в безоблачное небо моего настроения и все портят. Я останавливаюсь на секунду, то есть просто замедляю шаг.
— Мне некогда.
Или:
— Перезвони попозже, я сейчас не могу с тобой разговаривать.
Со мной? А с кем это мы можем, ежели со мной не можем?!
Или же еще хуже:
— Почему ты думаешь, что я должна с тобой встречаться, когда тебе хочется? Если у тебя все время свободное, это не значит, что я должна подстраиваться: когда это тебе захочется меня увидеть.
— Но ведь мы почти не видимся уже около трех недели, — отвечаю я.
— И что? Есть определенный минимум раз, сколько мы должны видеться?
Посылает ли она меня? Она, моя Мариночка, маленького роста, красивая, добрая. Она, которая приезжала ко мне в больницу, когда я валялся с сотрясением? Которая всегда обижалась на меня, когда я говорил не то?
Нужно перебороть себя. Относиться ко всему спокойней, просто до Марины ты не встречался с девушкой, говорю я себя. Не было длительных отношений, любовей. Ничего страшного. Относись ко всему проще. Не обращай внимание. Ну и поссоритесь с ней, чего, не найдешь, кому утеплить? Но я уже не думаю о своей повести. Я еще раз прошелся вокруг универа, мое сердце забилось. Так, да я ведь не гуляю, я ее пасу! Да, хочу как бы случайно встретить! Не надо, Алешенькин, будь горд. Не бегай за ней, убеждаю я себя. Подумай, как это выглядит со стороны! Ты будешь жалким рядом с ней. К тому же она ведь не любит этого. Она не любит, когда я вылавливаю ее ни с того, ни с сего. Ведь можно договориться о встрече сначала, говорит она. Ага, договоришься!
Я сижу в холе, ходят разные, я все жду и жду. Я иду смотреть расписание, скоро у них закончится пара в такой-то аудитории. Я еще жду. Появляются ее одногруппницы. Нет, Марины нет. Марины сегодня не было. Я опять жду в холе. Чего, манны небесной? Денег? Счастья? Своей очереди? Смерти в очереди? Не знаю, чего жду. Я нахожусь в универе не как все остальные, я нахожусь здесь как человек бесполезный и бессмысленный, как лишний сапог, второй левый или даже второй правый, и думаю о том, что может и неплохо знать, что тебе сейчас нужно сделать что-то определенное, пойти на пару, пойти в библиотеку. Я не знаю, куда мне пойти. На хрен? На пары-то мне не надо: в прошлом году меня отчислили, а сейчас я восстановился опять на первый курс, и почти все предметы у меня сданы за первый семестр.
Но я встречаю своего приятеля. Знакомого, не сказать, что хорошего, но и не сказать, что плохого. Он идет, не видит, как я тут сижу, или делает вид, что не видит.
— Эй, Нежданов, — я встаю, — Нежданов-Негаданов! Куда идешь?
— Здорово, Алехин, — он не очень-то рад, он должен мне сто рублей. Как-то он пропил стипендию вперед меня и попросил в долг, — как дела?
Мы пожимаем друг другу руки.
— Сколько у тебя есть?
— У меня только тридцать, — говорит Леша. Леша Жданов его зовут.
— И у меня двадцать, — говорю.
— А, вот, чего ты хочешь, — говорит он.
— Как ты смотришь?
— Да можно выпить. Недолго. У меня потом дела.
И оглядывается, ища взглядом потенциальных кредиторов. Я говорю:
— Попробуешь у кого-нибудь одолжить?
Леша идет в столовую, а я остаюсь в холле. Но тут вижу одного парня, которому я сам должен денег. Я быстренько иду вверх по лестнице, и (о, удача!) мне на пути попадается Саня с третьего курса. У меня уже пятьдесят. Спускаюсь. А в холе уже стоит Жданов.
— У меня сто.
Отлично. Мы выходим, разговариваем. Выпиваем две полуторалитровые бутылки девятиградусного коктейля. Потом еще пива, замерзаем, заходим в универ погреться, ну там он еще у кого-то спрашивает денег. На улице холодно, но он говорит, что можно выпить в одной аудитории. Там сейчас никого нет. Мы закрываемся и пьем. Потом Леша открывает окно и закуривает. И я тоже.
Я пьянею и вдруг с важностью информирую его, что написал несколько рассказов, что это удивительное чувство. Но он не прост, доложу вам! — он будто бы и ждал, что я могу об этом начать.
— Алехин, — говорит он, — я напишу летом книгу. Тоже недавно подумал об этом. Мы с тобой посмотрим, у кого получится лучше!
Хотя я уверен, что он не собирался сроду писать книгу.
— А как мы будем определять, у кого лучше?
Он выходит в коридор, выцепляет там какую-то девушку и говорит:
— Привет, Лена. Давай, ты будешь судить, кто из нас напишет книгу лучше?
Она что-то отвечает. Вроде не понимает, что от нее нужно, но соглашается. Ладно, только отпусти меня, говорит.
— Но я же ее не знаю, она же твоя знакомая. Вдруг она скажет, что у тебя лучше, хотя лучше будет у меня, — говорю.
— Это Лена, — говорит Жданов, — это Алехин. Теперь вы знакомы.
Мы с ним сжимаем друг другу руки, она разрубает своей рукой наш спор на ящик пива. Она торопится, она уже слегка недовольна, но Леша хочет, чтоб она выпила с нами — скрепить нашу сделку. Привести в действие нашу затею. Но Лена уходит, он ругает ее. Мы выпиваем дальше.
— Роман пишем? — спрашивает Жданов.
Я собираюсь повесть.
— Давай роман!
— Пиши роман, если хочешь.
— Но тогда и ты должен писать роман!
Мы договариваемся, что просто нужно написать полноценную книгу. Хоть цикл рассказов, хоть повесть, хоть эссе.
— Побоялся, Алехин, за роман взяться! Знаешь, что я напишу круче!
И скоро я засовываю еле живого великого романиста в его автобус, надеясь, что он узнает в лицо свою остановку. Он забыл о своих делах. Если увидите книгу автора Алексея Жданова в книжном, значит, он выиграл спор, и я остался без ящика пива.
И я оказываюсь на улице. Мне не хочется домой, я немного протрезвел, хотя еще довольно пьян, и у меня немного болит голова. Я сажусь на лавочку и снова начинаю думать о Марине. Вдруг мне очень хочется побыть с ней вместе, мне хочется обнять ее. Хочется полежать с ней голыми под одеялом. Да я бы отдал что угодно за это! Последний рассказ? Зачем он ей, он не так уж и хорош! Тебе самому, мой милый, нужен этот рассказ? Литература сильнее утренней эрекции? Литература страшнее момента, когда Марина тебе сообщает, что сейчас не хочет с тобой говорить? Если и сильнее, то это — явно не твоя писанина!
Сижу и покуриваю. В кармане у меня оказывается немного денег. Сдача почему-то осталась у меня. Ладно, хватит себя мучить. Я еду в гости к своему другу Косте, предварительно, покупая двухлитровую пива. “Опять с пивом” — бормочет его мама. Костя поздний ребенок.
— Ладно, мама, иди к себе в комнату.
— Без пива уже не могут общаться. Все время Женя с пивом приходит.
Мы заходим в Костину комнату. Он выходит за стаканами, пока его нет, я тоскливо смотрю на телефон. Я набираю Марину. “Ее нет”. Костя возвращается.
— Мне понравился рассказ, про то, как грабили мужика, — говорит он. Костя с удовольствием пьет пиво. Он считает несправедливостью, что я уже поддат, а он нет, пока я пью один стакан, он уже наливает себе третий.
— А этот последний, так это что-то не то совсем. То есть, написан нормально, может, даже интересно написан — не интересна сама тема.
Но я не слушаю, о чем он говорит.
— Ты чего, может, фильм посмотрим?
— Принеси мне что-нибудь пожрать лучше.
Пока он на кухне, я звоню Марине на мобильный. Она не велит звонить ей с домашнего на мобильный, это дорого для нее, но я все равно набираю.
— Привет, — говорю, — как у тебя дела?
— А, это ты? Чего хотел?
— Как чего хотел? Тебя!
— Ну, давай быстрее говори!
— Я хочу сегодня тебя увидеть.
— Зачем?
— Мне надо.
— А мне?
— Понятно! — я бросаю трубку.
Телефон звонит, и я по инерции беру трубку. Обычно-то в гостях я этого не делаю.
— Не бросай трубку, когда говоришь со мной! Кто тебе позволил бросать трубку? — слышу я. И она сама бросает.
Ну, а я здесь кладу трубку на аппарат на этот раз плавно. Сердце делает удар за ударом. Я чувствую, будто меня поместили в ледяной кусок дерьма. Костя приносит по бутерброду мне и себе. Мы допиваем пиво.
И я опять оказываюсь на улице скоро. Я иду к драмтеатру, курю, я втаптываю почву со злостью, я уверен, что Марина там вместе с этими типами, с которыми она играет. Пианистка великая. Группа парня, которого зовут Синоптиком. Что за прозвище? Синоптик. Что за тип?
Скоро уже начнет темнеть. Я тороплюсь, интересно, я наваляю Синоптику, если придется? Почему я об этом подумал? Группа. Репетиции. Знаю я эти репетиции: курят траву весь день. И Марина с ними?
Я иногда не против покурить, если есть что, но она хотела бы, чтобы я вместо пьянства любил накуриваться.
Говорил бы: отличный план.
Или: ничего себе махорочка.
Или: нет, та, вчерашняя трава, была лучше, эта — явно разбодяженная, но курить можно.
Марина, наверное, чувствует себя гурманом. Как эти элегантные мужчины, в существовании, или, по крайней мере, в утонченности, которых я сомневаюсь. Те, что говорят о вине: гм, смелое, но наивное, доброе, но немного наглое, типа этого ерунду. Нет, помню, момент истины, когда Марина месяц с лишним назад позвала меня затираться. В смысле, тереть коноплю, за “Химпромом”. Да ни фига не умеет она затираться! Я человек, специализирующийся на пьянстве, затираюсь в двадцать раз лучше нее!
Но сейчас я сижу на лавочке возле драмтеатра, мне холодновато, чтобы радоваться, обстоятельства не те, я сижу и курю. Я курю и матерюсь. Курю и матерю Синоптика. Я отхожу за сигаретами, мне хватает только купить поштучно. Я сразу закуриваю возле киоска.
Вот они. Вижу Марину и трех типов. Синоптик, полагаю, и есть этот странный тип, на которого надеты шорты поверх штанов. У меня хорошее зрение, он весь в пирсинге, я вижу это отсюда. В беседе он лидер, думаю, его слушают два остальных идиота. И Марина. Я подхожу к Марине. Привет, мол.
Она недовольна, это видно.
Синоптик вопросительно произносит мою фамилию, протягивая руку.
— А ты Синоптик что ли? — отвечаю без радости этому знакомству в голосе.
Он смотрит на меня, будто я не достаточно вежлив с ним.
— Пойдем, — говорит Марина.
И мы отходим метров на десять.
— Зачем ты пришел?
— Гуляю.
— Говори.
— Что говорить?
— Что ты хотел сказать? Говори, что хотел сказать или гуляй дальше!
— Что с тобой такое?
— А что с тобой такое?
Она отворачивается, чтобы уйти, но я хватаю ее за локоть.
— Отпусти.
— Марина, что случилось?
— Ничего, с тобой что?
— Пойдем, прогуляемся. Что происходит?
— Почему ты приходишь так, не предупредив, я тебе что-то должна? Ты хочешь мне что-то предъявить?
— Я хочу понять, что происходит? Мне нужна ты, — мог ли я когда-нибудь подумать, что так буду говорить? Заплясал перед ней я. Вот как заплясал, ссыкун.
— Ты хочешь, чтобы я жила у тебя в шкафу? Хочешь поставить меня на полку?
Я набираю воздух:
— Скажи мне просто, если ты хочешь, чтобы все закончилось.
И тут я жалею, что это сказал. Я вспоминаю, с чего все у нас началось: это почти год назад, нет, месяцев девять назад, тогда я неудачно сдавал сессию. И меня познакомил с Мариной Чемоданов. Высокий, тогда он учился на третьем курсе филфака. А его девушка училась в институте культуры на третьем или еще каком-то курсе. И он говорил, что их парочка влюблена в Марину. Что они так хотят замутить на троих. Ах ты, Чемоданов, думал я, грязный ты пронырливый жулик! Одной тебе мало, засранец ты этакий! Губешку он не на шутку раскатал, зубы точил-натачивал.
В один прекрасный день, в день моего очередного провала зачета по фонетике, мне сказала однокурсница (моя), что Чемоданов ждет меня на крыльце. Я вышел. “Пойдем, Евген”, сказал Чемоданов. Мы молча дошли до магазина. Он купил маленькую, пол-литровую, бутылочку крепкого пива, выпил залпом и заговорил:
— Сегодня я сказал ей, что люблю ее. Я сказал, что так нельзя! — он говорил и пинал сугроб.
Я стоял и смотрел.
Чемоданов, человек с бородой.
— Я сказал, что нужно что-то решать! — он пинал и пинал сугроб.
Чемоданов, человек с бородой, стекающей с подбородка на шею.
— Я сказал ей: либо все, либо ничего! И она сказала: “Ладно, ничего”, — он остановился отдышаться.
Чемоданов, Человек и Пароход.
— Хорошо, мне должны дать компенсацию за проездной. Только нужно найти мою старосту, — сказал я тогда. И мы пошли с ним за деньгами, чтобы залить его горе. С этого и начались мои отношения с Мариной, с того, как я сказал Чемоданову, что мне она тоже нравится. После спектакля Чемоданова я сказал это честно. Я вдруг понял, что она красивая. Чемоданов был убедителен. И скоро мы пошли с ней гулять.
И теперь я задал вопрос как-то немного по-чемодански, мол, все или ничего, давай, дескать, вот мы какие. И я стою замерзший и пьяный, и нас с Мариной будто не связывает все это время (хоть и с перерывами).
— Просто, — говорит она.
— Что просто?
Она отвечает раздраженно, как человек, который должен пояснить свою остроту:
— Ты сказал, если все закончилось, сказать просто!
Она отворачивается, чтобы уйти, но я хватаю ее за локоть.
— Отпусти меня! — она вскрикивает свое отпустименя специально так, чтобы услышала ее музыкальная братия. Они поворачиваются на нас, а я быстро отворачиваюсь, пинаю, что есть силы, урну, и ухожу. Чуть ли не бегом бегу, лишь бы скрыться от них, лишь бы найти убежище, местечко укромное какое-нибудь.
…Я просыпаюсь позже двенадцати, с похмельем и без особого желания что-либо делать. Очень противно мне, маленько брезгаю быть собой, вот, что происходит. Хорошо еще, что дома никого нет, не ходят, не гремят. Знаю, что скоро настанет момент, когда я от начала до конца промотаю в голове вчерашний день, что мне придется столкнуться со всем этим бредом лицом к лицу. Дело в том, что домой я попал только утром. Вчерашний день растянулся до сегодняшнего утра, и то, как он тянулся, меня не радует. Меня не радует, что я окончательно изуродовал этот и без того некрасивый день.
Смотрюсь в зеркало в коридоре. Весь мой лоб в царапинах, которые сделал я сам. Чтобы посмотреть на затылок, мне приходится сходить в ванную за еще одним — маленьким — зеркалом. На затылке у меня проплешина. Такая дебильная, каких в жизни я не видел. Ее я сделал не сам, но косвенно помог ей там появиться. Только, пожалуйста, пусть все забудется. Но нет: мне еще не раз в мыслях придется пережить основные события этой идиотской ночи. А потом я буду повторяться и повторяться к тому счастливому началу моей вчерашней прогулки, когда я вдруг обратил внимание на свои ботинки. Я бы отдал их, к чертям, чтобы убрать этот день. Выкинуть его из истории человечества куда подальше! Зачем мне приспичило встретиться с Мариной? Гулял бы себе, радовался бы, что у меня есть светло-коричневые ботинки, мечтал бы о том, как напишу повесть какую-то говеную. О-о-ой, писатель херов! Мои внутренности стонут от отвращению, что им приходится быть частью такого мудака.
Ну, мне нужно было пойти в парикмахерскую. Вот, что нужно было — привести себя в нормальный вид для начала. Чтоб найти денег пришлось порыться по отцовым карманам. Но я верну, думал я, положу обратно до того, как он заметит. Полтинник всего-то.
…Теперь я в парикмахерской, жду своей очереди. В кармане я нашел жвачку. Фруктовая, подловатая конечно, вкус подловатый, но лучше, чем ничего. Сижу, и армия жужжащих зудящих больных огненных мыслей стучится в дверь моя. Видишь, дома нет никто! Но они не видят этого, они видят, что кто-то есть.
Пытаюсь использовать один прием, о котором читал года три назад в книжке. Фантастика, взял наугад ночью в кладовке, прочитал и забыл, но оказалось, что не зря. Вспомнил теперь. Будущее. Мужик хотел совершить преступление, но специальные охранники читали мысли. Чтобы заблокировать свои намерения, ему пришлось заучить мерзкую песенку, из тех, которые если начнешь напевать, уже не остановишься. Он тараторил ее про себя, и песенка не давала охранникам проникнуть глубже в его голову. Знаю я одно стихотворение, на английском учили в школе. Ну, его хоть на японский переводите, хоть на суахили, по моему, нужно, ой как сильно постараться, чтобы испортить этот шедевр. Диалог Генри и Лизы:
“У меня дырка в ведре, дорогая Лиза, дорогая Лиза,
у меня дырка в ведре, дорогая Лиза, что я должен делать?!”
“Ну, возьми и залепи ее, дорогой Генри, дорогой Генри,
возьми и залепи ее, дорогой Генри, залепи ее!”
“Но чем мне залепить ее, дорогая Лиза, дорогая Лиза,
чем мне залепить ее, дорогая Лиза, что я должен делать?!”
“Ну, залепи ее грязью, дорогой Генри, дорогой Генри,
залепи ее грязью, дорогой Генри, залепи ее!”
“Но где я возьму грязь, дорогая Лиза, дорогая Лиза,
где я возьму грязь, дорогая Лиза, что я должен делать?”
“Ну, смешай пыль с водой, дорогой Генри, дорогой Генри,
смешай пыль с водой, дорогой Генри, залепи ее!”
“Но где мне взять воду, дорогая Лиза, дорогая Лиза,
где мне взять воду, дорогая Лиза, что я должен делать?”
“Ну, принеси воду в ведре, дорогой Генри, дорогой Генри,
принеси воду в ведре, дорогой Генри, залепи ее!”
“Но у меня дырка в ведре, дорогая Лиза………”
И все с самого начала. Закольцовано, как в том анекдоте, где воробей на спор влетает слону в хобот, чтобы вылететь из задницы, но слон засовывает хобот себе же в зад, обрекая воробья на бесконечный полет и говорит: “вечный кайф”. У меня, в отличие от слона, радости немного, но стишок про Лизу и Генри — лучший вариант сейчас для меня, вот, что я думаю. Это будет куда круче, чем у-попа-была-собака. Отличный макет отношений между любыми мужчиной и женщиной. В зад все отношения, дорогая Лиза, дорогая Лиза! Дорогая Марина… Блин!
Я сажусь в кресло.
— Ой, что это? — спрашивает женщина-парикмахер с чуть видными усиками. Это она про мою проплешину.
— На работе опалили волосы. Подстригите так, чтобы не было видно, — не рассказывать же ей правду. Хотя хотелось бы. Хотелось бы вскрикнуть: “тетенька-парикмахер! я такой нелепый! я такой несчастный! как мне жить и смотреть в глаза людям?!” — и разрыдаться, и рассказать все как было.
У меня плешь на голове, дорогая Марина, дорогая Марина. Плешь на голове, дорогая Марина, которую ты мне сделала!
— Налысо стричь?
— Ну, коротко, но не совсем налысо.
— Под спортивную? Но будет заметно.
— Долго?
— Через несколько дней, наверно, зарастет.
— Давайте.
Дружелюбная такая тетка. Но я сижу напротив зеркала. Смотрю в него, вижу там свой расцарапанный лоб. Теперь стихотворение просто становится фоном у меня в голове. Оно стучит, своеобразный и нелепый речитатив, задает ритм, становится фоном моих же своеобразных и нелепых воспоминаний, то есть. И мне никак не отделаться ни от стихотворения, ни от воспоминаний. Сейчас я невольно засовываю хобот себе в зад, и воробей памяти будет летать кругами по моему нутру, а я буду опять проживать раз за разом кульминационный момент наших с Мариной отношений. Но в этом нет никакого кайфа.
Дорогая Лиза, что мне делать? Я дурак, после того, как я вчера пнул урну, я не поехал домой. А только отошел на расстояние, откуда меня не было видно, и наблюдал за компанией, в которой находилась Марина. Злой, долго стоял и смотрел. Представлял себе, как я побью Синоптика, как запинаю его. Полчаса я смотрел, с другой стороны дороги, с остановки на другой стороне. Где-то через полчаса Марина и Синоптик отделились от двух других парней. Уже стало темно.
— И кем это вы работаете? — спрашивает Дружелюбная Тетка.
— Да, так. Не по специальности, — говорю. И она стрижет молча. По специальности я как раз таки работаю, балду пинаю днями и ночами! Хо, работничек. Блин. Надо было говорить с ней о чем-нибудь, думаю, отвлекайся, Евгеша, отвлекайся разговором, вылези из этой коробочки, в ней пахнет компостом! Не вороши!
И я шел, дорогая Лиза, за ними на расстоянии, исключающем мое разоблачение, но позволяющем мне видеть их. Они присаживались на лавочку, курили, проходили еще немного, опять присаживались, опять курили. Я подумал, что они идут на остановку, с которой Синоптик мог бы уехать домой. Он тоже живет в пригороде, насколько я слышал, только в другой стороне, не там где я. Там они и репетируют, там дешевле или совсем бесплатно. И я решил поджидать их на остановке. И вот, я встал, чтобы ждать непонятно чего. Их долго не было, я начал нервничать, решил, что упустил. Но я ждал, ждал, ждал. И, наконец, они появились. У меня к тому времени уже кончились сигареты.
Не вороши!
Синоптик заговорил со мной. Он не был настроен враждебно, но Марина была. А Синоптик хотел спросить, почему я так настроен. Мы перебрасывались разговорной шелухой, потом он спросил, чего я жду тут? Не знаю, ответил я, домой не хочу ехать, не знаю, чего делать. Марина молчала. Он сказал, что у него тоже такая ситуация, и предложил мне выпить с ними. Я спросил, а Марина не будет против? А что Марина? Мы поссорились, — говорю. А что у вас? И я начал рассказывать Синоптику про наши отношения, специально, чтобы позлить ее, потому что она очень бесится от этих разговоров, а мне надо было отомстить ей. Синоптик оказался очень шустрым в разговоре. По ходу, ему там у себя приходится много терпеть из-за своего пирсинга. Сейчас я вспоминаю и думаю, что он меня подкалывал, а я, пьяный, не замечал этого. Я пытался увидеть его глазами Марины, и мне казалось, что он в сравнении со мной не такой идиот. Мы купили бутылку водки и два литра пива. Почти на Маринины деньги, еще у Синоптика было чуть. И пошли в подъезд к Марине. Я и Синоптик запивали водку пивом, Марина просто пила пиво. И не говорила со мной, а только смотрела с неприятной полуулыбкой. Марина живет в двенадцатиэтажке, там большие окна на лестничных площадках, дверь в подъезд на ключе. Мы сидели на площадке двенадцатого этажа и пили, когда настала ночь.
А потом я сильно опьянел, дорогая Лиза, но это не оправдание, с пьяного спрос вдвойне, как говорится!
У меня дырка в голове, дорогая Лиза, и что я должен делать?
Залепи ее, дорогой Алешкин. Залепи ее.
Я позволял всякие намеки себе в отношении Марины.
И она, наконец, не выдержала, встала и сказала:
— Урод, вали отсюда! Вали из моего подъезда!
Всего три этажа отделяли меня от большой кровати, на которой мы раз за разом, все сильнее погружаясь в мир удивительного, занимались одним из самых лучших среди существующих дел перед большим зеркалом. Кровать Марининых родителей. Но помимо этих трех этажей было еще много чего-то, что я упустил.
Теперь я стоял и тупо смотрел, не зная, что сказать.
— Что улыбаешься! Что ты лыбешся?! Вали отсюда!
Я не понял, как это произошло, но вскоре она уже била меня по лицу. Я пытался обнять ее. Но она выворачивалась. Потом толкнула меня, я схватил ее за руку крепко, она стала вырываться, так дико, что я испугался и сразу отпустил ее. Она, видно, не рассчитала сил, потому что рвалась, аж упала, как я ее отпустил. Упала и заревела.
— Ты меня толкнул!
Она уже стояла за спиной Синоптика.
— Я не толкал!
Я сел и положил лицо, которое я потерял, как мало кто терял свое лицо, на ладони.
— Ты ударил моего пианиста!
Я повернул голову вверх, надо мной стоял Синоптик.
— Мне нет дела до ваших отношений, — говорил он, — но ты ударил моего пианиста.
— Ты не видишь, что тебе не стоит здесь находиться! — ответил я. Каким бесстыжим должен быть человек, чтобы без зазрения совести присутствовать в такой ситуации.
— Это ты мне?
Потом:
— Тот, кто ударил моего пианиста, должен иметь дело со мной!
Но тут Марина начала обзывать меня такими словами, что я вскочил, оттолкнул Синоптика и побежал вниз по лестнице. На восьмом этаже я остановился. Проучу эту маленькую сволочь! она поймет, что к чему! — с такими мыслями я разбежался, чтобы выпрыгнуть в окно. Меня — ту часть меня, которая наблюдала за всем идиотизмом со стороны — охватила паника, неужели — из-за какой-то маленькой дуры! Но я уже решил, я попал в эту дурную ситуацию, как герой “консервного ряда”, который сказал повару, что хочет покончить с собой. А когда повар ответил: “Я слышал, что те, кто так говорит, никогда этого не сделают”, он взял нож и зарезался, ощущая себя последним кретином. Я ощущал себя не лучше, тем более у меня даже повара тут не было, я сам себя подначил, сам себе захотел что-то доказать. Сам себе режиссер и сам себе повар, я бежал вперед головой, чтоб сигануть в большое окно, чтоб пролететь некоторое расстояние, и то ли споткнулся, то ли струсил, но мне не хватило силы, я пробил только одно стекло, а их было два. С грохотом стекло разбилось. Меня могло убить осколком сверху, такой он здоровый отвалился, или осколком снизу перерезать артерию, но этого не случилось. Я лежал в этих осколках, ощупывал лицо и шею, но не нащупал ни царапины. Какой позор! Даже этого не смог сделать! И я побежал дальше вниз по лестнице, пока не оказался на улице.
Но и тут мои помойные приключения, мои сортирно-лирические страдания, этот бред сивой кобылы, не кончаются! Теперь я оторвал фонарь, который освещал вход в подъезд, выкрутил из него лампочку и стал бить ей себя по голове. Я был самым невероятным клоуном в ночи, какие только существуют. Но сил у меня не хватало даже разбить ее. Тогда забежал с лампочкой за дом, нашел там какой-то кирпич, встал на колени. Я паренек изобретательный. Положил на кирпич лампочку, зажмурил глаза и с размаху опустил свой лоб на нее. Зачем я это делал? А потом лег в кучу листьев и смотрел на звезды.
Господь Бог даже не выглянул с небес, не высунулся из-за облака, чтобы покрутить пальцем у виска, хотя я был бы не прочь с ним пообщаться. У меня было, что ему высказать, потолковать с ним маленько, кинуть говешкой-другой яркой ругани. Только он не вылез, ну да ладно, Бог с ним. Но мне и так стало почти неплохо, и я даже вздремнул, подумав, что это как раз то место, на котором в рассказе можно поставить точку, а в действительности моему бредовому дню закончиться. Но ни тут было: вскоре я проснулся и соскочил, стуча зубами от холода. Я обошел дом и стал пинать входную дверь, дурак, я ведь захлопнул ее, лишил себя возможности попасть в тепло. Со злостью пинал ее и пинал, но потом отошел, и решил подтянуться на козырек над дверью, выбить окошечко в подъезд и пролезть. Что я и сделал. И у меня получилось — пьяные психи способны на многое. Я оказался в подъезде, побежал наверх, добежал до восьмого этажа. Марина и Синоптик были почему-то там, а не на двенадцатом, разговаривали рядом с лужей битого стекла, но я прибежал, им было уже не до разговоров, когда я прибежал, я прыгнул к моей Любимой Вечно и Безысходно Марине в ноги, вцепился в них. Она вскрикнула, перепугалась, видно. Стала бить меня по голове моей многострадальной, жечь волосы зажигалкой. Они вспыхивали то с одной, то с другой стороны, я тряс головой, чтобы затушить маленькие пожарчики, а Синоптик сзади тянул меня за ноги, я целовал Маринины колени, она была в слезах. Страх Страхович Страхов скрутил ее не по-детски, кишки набил ей льдом, видно. Люди боятся ненормальных. Но Синоптик все-таки смог меня оторвать от Марины. Я лежал в луже стекла, пытаясь отдышаться.
— Что это с тобой? Ты нормально? — спросил Синоптик. Он тоже дышал тяжело, физкультурой мы занялись неплохо, только без толку все равно. Я слышал, что спорт на водку плохо ложиться, но если бы и не слышал, додумался бы. Эти штуки надо по отдельности, не стоит совмещать. А лучше совсем ее матушку уничтожить всю, водку уничтожить, спрятать, увезти на Остров Дураков!
Синоптик тоже был испуган. Он дал мне платок, вытри, говорит, лицо. Ах да, я и забыл, оно же в крови у меня, вот чего она так визжала — выглядел я невесело! То есть слишком весело.
Я, все еще лежа, немного вытер лицо. Потом я сел на лестницу, они смотрели на меня, но мне надоело чудить, я совсем сдулся, устал, если хотите, моторчик заглох. Сидел и сидел и смотрел в никуда. Потом я стал ощупывать голову, я думал, что волос на ней почти не осталось, но нет же: волосы еще были, Марина, как оказалось, спалила меньшую часть, хотя пламя было много, и я думал, что стал чуть ли не лысым. Но тут я нащупал жвачку на затылке — я и не заметил, когда Марина залепила — и стал ее (не Марину, а жвачку) выдирать, но так, на автомате, не думая о ней, она меня не напрягала, просто руки работали, а я все смотрел себе, все продолжал пялиться в никуда. И уж чего там мне виделось, кто разберет.
— Давай помогу, — сказал Синоптик. Я положил руки себе на колени. Синоптик пытался теперь отделить от меня жвачку. Потом присоединилась Марина. Они вдвоем там что-то делали. Марина стояла, я сидел, я обнял ее ноги, она не сопротивлялась.
— Теперь тебе придется подстричься, — сказала она сверху.
— Ну ведь ты все равно будешь любить меня? У нас все хорошо будет? — спрашивал я из своего мутно-лилового далека, в которое вдруг попал. Из детства в мягкой кровати, со сладким чаем и печеньем, со сгущенкой, с кефиром в древних бутылках с широким горлышком, я говорил с другого берега, с кисельного берега. Но слова хоть и перелетали через молочную реку, оценивались не так, как мне бы хотелось.
— Конечно, буду. Еще как буду. Больше чем прежде, — я даже не замечал ее интонаций, не хотел замечать. Мне было года три, или три дня, или еще чего-то того. А они колдовали у меня на голове — помогали мне избавиться от жвачки, сволочи, зажимали стекляшками, осколками, на которые я разбил стекло, склеенные жвачкой клоки волос и выжигали их зажигалками. Я-то ничего не соображал, я так и сидел, пока они не собрались за сигаретами. И мы все пошли вниз по лестнице. Но, выходя из подъезда, Марина увидела еще одну лужицу осколков, и стала материть меня так страстно, что я даже очнулся и пошел на остановку, и пока ждал своего автобуса — они как раз начали ездить — у меня в голове все еще жили выражения, которые она там поселила. Они и до сих пор живы, и надолго останутся, думаю…
…
— Семьдесят, — говорит приветливая женщина с усиками.
Опс. Я смотрюсь в зеркало, меньше волос, лучше видно царапины.
— У меня только пятьдесят.
Приветливая Женщина С Усиками становится просто Женщиной С Усиками. И даже, я б сказал, Неприветливой Женщиной С Усиками.
— Вы смотрите на прейскурант, когда приходите в парикмахерскую! У нас не благотворительно общество!
Моя рука повисла в воздухе с полтинником между пальцев. Нелепая, долго. Я начинаю опускать уже руку, но женщина, заметив это, берет деньги.
— До свидания, — говорю.
Но она не отвечает, она не довольна. Я кинул ее на двадцать рублей. Это мне немного поднимает настроения.
Может, есть и плюс, говорю я себе. Теперь к определенной разновидности нелепых ситуаций у меня иммунитет. Но с другой стороны, возможных нелепых ситуаций — бесконечное множество. И разновидностей бесконечное множество. Так что, какая разница? Лучше не болеть совсем, чем проболеть и стать неуязвимым для этой болезни, так я думаю. Ну, ладно, говорю я себе, посмотри на это по-другому, ты же писатель, ты должен знать все стороны. Смотри на все как на опыт. Отрицательный результат тоже результат и прочее. Но получается, отвечаю я себе, что тогда можно мне начать целенаправленно вести себя, как последний мудак, выдумывать все новые трюки, специально попадать в происшествия, и, получив интересный новый опыт, писать об этом? Чушь. Чушь полная. Это как соевое мясо, резиновые женщины, как фалоиммитаторы! Вагины из сверхреалистичного материала! Хо, дорогой Евгений, дорогой Евгений! все должно быть по-настоящему, не пудри мозги, не надо. И не думай даже создавать подделку!
Сжал зубы. Мне нужно стать новым человеком. Я должен быть Евгеном, который тверд как камень. Который может постоять за себя, который знает, как себя вести, который найдет, что сказать. С ним больше такого не произойдет. Вот моя сверхзадача. Моя повесть (роман?) будет не писком желторотого пацанчика, жалкого мудачонка, который машет кулаками фонарному столбу! Отныне никаких слюней с барышнями, никакого пьяного нытья. Пора разгрести место для твердости, настоящего мужества и литературы!.. Правда, этот подленький скептичный предатель внутри меня, веселился по полной программе. Держался за живот, пел гимн советского союза, кривляясь. Потом разошелся совсем: показывал хилые мышцы, даже пару раз пукнул подмышками, но я сжался и не поддавался ему. Удавалось не очень хорошо, но и это — лучше чем ничего.
Залепи ее грязью, дорогой Генри, или дорогой Я, или дорогой еще какой-то хрен с горы. Любая проблема — ерунда, главное не суетись. Стань уже мужчиной, тебе уже 18. Я буду трогать затылок, там еще чуть заметен выжженный участок, но с каждым днем он будет зарастать, с каждым днем я буду чувствовать себя все лучше. Я скручу воспоминания о Марине, хотя ее не так зовут, и вообще хватит о ней, наверное, уже. Скручу воспоминания в бараний рог, значит, растопчу их, плюну, забуду, засмеюсь на них, так, что стены содрогнутся, выбьет пробки, да чего там, ну ее…