Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2008
В. Ходасевич
(учись, пока я жив, пацан!)
наивным, глупым, желторотым,
неоперившимся птенцам.
Покамест я парю над ними,
они молчат, раззявив рты,
а миг спустя — не вспомнят имя
вещающего с высоты.
* * *
Материя та ещё… Лучше пошью
из музыки сыну пиджак,
чтоб не было сносу, а я подпою,
хоть с музыкой на ножах.
Его он согреет в январскую тьму,
на стылом крещенском ветру,
и будет не так одиноко ему,
когда я от жизни умру.
А с виду пиджак как пиджак… Ничего
в нём нет — нафталином пропах,
но только достанет из шкафа его, —
мы встретимся на небесах.
Присядем, припомним, а после споём,
и нам улыбнётся звезда,
и будет нам петься по кайфу вдвоём,
как не было никогда.
* * *
лежу, закрыв глаза;
исчезло всё, включая страх,
включая небеса.
Исчезло абсолютно всё:
любовь, тоска, земля, —
есть только море и Басё,
который рифмы для.
* * *
Виночерпий, — твоя оскудела рука?
Налилась после ночи свинцом?
Для того ли вернулся издалека
блудный сын, — чтоб не выпить с отцом?
Наливай! Не жалей! Остывает еда
и незваные гости ушли,
и такая вокруг тишина, немота,
только слышно вращенье Земли.
Наливай, — пусть они посидят, помолчат,
а потом “Журавли” запоют,
и напившись, забудут дорогу назад
и навечно останутся тут.
Стол накрыт на двоих, — остальные не в счёт,
не взирая на ангельский чин…
И течёт по усам — и ни капельки в рот,
как у всех настоящих мужчин.
* * *
Я распоясался, как ветер
в предновогоднем декабре,
и проморгал и не заметил
полынной горечи в тебе.
А настоящая причина
лишь обнаружилась вчера,
когда чернилами горчила
душа на кончике пера.
* * *
Она существует сама по себе, —
я только её проводник,
негромкая музыка — медью в трубе,
на выходе — вопль и крик.
Она существует в отличие от
погрязшего в прозе — меня,
не зная теории, правил и нот,
молчанье, как тайну, храня.
Но вход заколочен, а выход забит,
и эхо протухло в груди;
и просто живу и не делаю вид,
что всё у меня впереди.
* * *
Как будто бессмертие торопя,
в сознание не приходя,
ты умер. Вчера хоронили тебя
под аплодисменты дождя.
Действительно — жидкие. То ли слепой
а то ли какой-то ещё.
Ушёл навсегда муравьиной тропой,
под небо подставив плечо.
В. Ходасевич
(учись, пока я жив, пацан!)
наивным, глупым, желторотым,
неоперившимся птенцам.
Покамест я парю над ними,
они молчат, раззявив рты,
а миг спустя — не вспомнят имя
вещающего с высоты.
* * *
Материя та ещё… Лучше пошью
из музыки сыну пиджак,
чтоб не было сносу, а я подпою,
хоть с музыкой на ножах.
Его он согреет в январскую тьму,
на стылом крещенском ветру,
и будет не так одиноко ему,
когда я от жизни умру.
А с виду пиджак как пиджак… Ничего
в нём нет — нафталином пропах,
но только достанет из шкафа его, —
мы встретимся на небесах.
Присядем, припомним, а после споём,
и нам улыбнётся звезда,
и будет нам петься по кайфу вдвоём,
как не было никогда.
* * *
лежу, закрыв глаза;
исчезло всё, включая страх,
включая небеса.
Исчезло абсолютно всё:
любовь, тоска, земля, —
есть только море и Басё,
который рифмы для.
* * *
Виночерпий, — твоя оскудела рука?
Налилась после ночи свинцом?
Для того ли вернулся издалека
блудный сын, — чтоб не выпить с отцом?
Наливай! Не жалей! Остывает еда
и незваные гости ушли,
и такая вокруг тишина, немота,
только слышно вращенье Земли.
Наливай, — пусть они посидят, помолчат,
а потом “Журавли” запоют,
и напившись, забудут дорогу назад
и навечно останутся тут.
Стол накрыт на двоих, — остальные не в счёт,
не взирая на ангельский чин…
И течёт по усам — и ни капельки в рот,
как у всех настоящих мужчин.
* * *
Я распоясался, как ветер
в предновогоднем декабре,
и проморгал и не заметил
полынной горечи в тебе.
А настоящая причина
лишь обнаружилась вчера,
когда чернилами горчила
душа на кончике пера.
* * *
Она существует сама по себе, —
я только её проводник,
негромкая музыка — медью в трубе,
на выходе — вопль и крик.
Она существует в отличие от
погрязшего в прозе — меня,
не зная теории, правил и нот,
молчанье, как тайну, храня.
Но вход заколочен, а выход забит,
и эхо протухло в груди;
и просто живу и не делаю вид,
что всё у меня впереди.
* * *
Как будто бессмертие торопя,
в сознание не приходя,
ты умер. Вчера хоронили тебя
под аплодисменты дождя.
Действительно — жидкие. То ли слепой
а то ли какой-то ещё.
Ушёл навсегда муравьиной тропой,
под небо подставив плечо.