Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2008
Без Ариадны
Катушка ниток номер сорок
в кармане вечного жакета.
За Минотавром целый город,
страна, которой больше нету.
Лиц в лабиринте было столько,
что плен не всем казался пленом.
Чуть в стороне рыдала полька,
чех бился головой о стену.
Проклятья рассыпал эстонец,
листовки раздавал литовец.
Но бык был к выходкам не склонен
и бесконечно жаждал крови.
Стенал еврей, весь в полосатом,
татарин крымский пел уныло.
Бык величался старшим братом
и обладал немалой силой.
Он был в династии последним
быком и вёл себя иначе,
чем встарь, распространяя бредни
о том, что тьма сулит удачу.
С пустой катушкою в кармане
до дыр протертого жакета
привычно тянешь к небу длани.
Но хватит размышлять об этом.
Так уж вышло, что никогда в жизни
я не имела письменного стола, но ни разу
не пожалела об этом. Стихи писались за
кухонными столами. Самый ранний из них —
грубо сколоченный, заляпанный краской
после десятка ремонтов, выстреливал
гвоздями: стукнешь молотком по одному
железному шипу, как другие рвутся наружу.
Так что писала я, не расставаясь с молотком.
Вместе с бумагой и ручкой, был он моим
орудием производства. Что же до пользы,
то научилась я гвозди вбивать по самую
шляпку, что потом мне, конечно же,
пригодилось. И до сих пор я держу молоток
неподалеку, чтобы иметь его под рукой,
когда надо подправить какое-нибудь
стихотворение перед отправкой его адресату.
Служение
some pieces are translated by age,
some by sickness, some by war,
some by justice.
Драгоманы — цыгане словесного моря —
куют и куют подковы, чтобы
подковать двунадесятый вал.
Быстрее, быстрее волны
несите нас к берегу, а мы будем
раздувать шатры парусов, поднимать
и опускать их белыми флагами.
Якоря наших каравелл и фрегатов
мечтают вцепиться в сушу,
но только прилепятся к ней,
как мы снова вытягиваем их.
Волны оттаскивают нас от земли
за ноги, а ветер — за волосы.
Вот и стоим спиной к ветру
с одной косичкой на всю команду,
затылком к ветру стоим на одной ноге.
А другая нога поджидает на берегу,
чтобы затащить нас в портовый кабак.
Невод мы не забрасываем в пучину
морскую, не искушаем бездну:
лучше возьмем, что плохо лежит
на чужих столах-палубах. Мы,
толмачи, открыли Америку раньше
ирландцев и испанцев, если понимать
под открытием захват добычи.
Пересчитываем звезды в карманах,
вкатываем солнце в трюм,
чтобы наутро выкатить его обратно
бочонком рома. Горланим песни
на всех языках, а на своем, “цыганском”,
говорим шепотом, чтобы никто
не услышал, не понял наш подлинный
язык, который вяжем из морских узлов.
Априорное знание
Ребенком я не плакала
ни от какой боли. Как бы мне
не выкручивали руки, как бы
меня не щипали, не пороли
ремнем, не колотили по голове,
я не проронила ни слезинки.
И со сломанной рукой,
и со сдвинутым позвонком,
и брошенная в пучину,
я не плакала. Ничто не могло
заставить меня разрыдаться.
Детство — это копилка слёз,
которую ты разбиваешь в старости.
* * *
Лик составляют многие предметы,
привычно Арчимбольдо правит флорой.
Всё больше жил и вен, безлистых веток,
конечных станций, трудных разговоров.
Все как один в натруженном просторе;
кто близорук, тот станет дальнозорким.
Так глубоко видать, как будто море
нахлынуло, раскрыв все в мире створки.
Как будто небо все на свете рамы
толкнуло и предстало, голубое.
Перед зимы последним фактом самым,
перед часов на башне смертным боем.
Фигура умолчания
Очень длинное стихотворение
все равно не будет достаточно
длинным: разве ты успеешь
всё сказать?
Очень короткое стихотворение
все равно не станет достаточно
лаконичным: разве ты сумеешь
всё сказать?
Ни длина, ни краткость стихотворения
не приносят удовлетворения.
Лишь в недомолвках теплится жизнь
того, кому все еще есть
что сказать.
Совокупность нарушений
Неужели и мозг в тектонических складках?
Безусловно, и он.
Как Синай среди хаоса и беспорядка,
ум в себя погружен.
Всё он думает там, несуразный философ,
одинокий как перст.
Сам себе задает миллиарды вопросов,
ждет посланий с небес.
Что-то щелкает в нем, как суставы в колене.
Или он, как реле,
должен током связать череду поколений,
вспомнить Имя во мгле.