Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2008
Опыт Асиновского:
о правомерности “пересказа” Библии
Иудейская Библия — один из самых загадочных текстов в истории человечества.
Традиционное представление о полифункциональности этого текста, и о том, что в одной из функций он представляет из себя громадную шифровку, бытует внутри самой иудейской традиции тысячи лет.
Процесс дешифровки может идти по разным направлениям. Философский, филологический, герменевтический, теологический, семантический, этнографический, психологический, эзотерический, культурологический, математический, и прочие методы используются для работы с текстом Библии, многие из них: с незапамятных времен.
Есть место в рамках дешифровки и для поэзии. Это не только выявление скрытых семантических связей, смыслов и подсмыслов, но и чисто поэтические средства, вполне приложимые к библейской тематике.
Медод Асиновского: редкий, если не сказать — уникальный… Он заставляет думать, раскрепощает воображение, поддерживает высокий пафос и драматизм. В этой короткой заметке не получится разобрать подробней, в чем заключается метод Олега Асиновского.
Каждое Полотно именно в своем индивидуальном методе уникально.
Но есть нечто общее для всех Полотен. Это Форма. Форма высказывания Полотен: философский афоризм, доведенный до высокого стиля поэзии. Образное поэтическое высказывание тут создается за счет иносказательности, общей и для философии, и для поэзии.
Полотна: это Одиссея возвращения к корням европейской культуры, очищенным от инородного шлака.
Это отнюдь не только дешифровка текста Библии. Это дешифровка реальности, без ре, ее превращение в альность.
Как Пещера Платона, видимый нам мир — это иллюзия, а то, чего мы не видим, и есть реальность. Можно придти к этому с чисто философских позиций. А можно придти через поэзию.
В наиболее мистических философских работах высказывание невозможно отделить от формы высказывания. Иными словами, где-то философия выходит на уровень поэзии. То же можно сказать и о культовых, и о некоторых теологических текстах. После постмодернизма, когда “телом” поэтического произведения стали “врезки” любого стиля и рода, от делового письма до пользовательской инструкции, “заимствование” Асиновским текста Библии вполне легитимно. И неотделимость высказывания от формы тут имеет несколько планов, один из которых — неотделимость от курсивного текста текста поэтического.
Другой план: неотделимость высказывания от его семантической формы. ЛОГОС как система систем, от рождения “встроенный” в человеческое мышление и контролирующий его — границы именно этого феномена прощупывает Олег во всех своих работах, включая его Полотна. Последние не случайно называются по именам библейских персонажей (“Моисей”, “Иов”, “Соломон”…). Так же, как “деления” солнечного и лунного календаря, с их астрологическими эпохами, названия Полотен отнюдь не имена собственные.
Отнюдь не сюрреалистический кислотный дождь размазывает лицо авторского текста, удаляя его внешнее сходство от того или иного библейского отрывка, но дешифровка “исходного” материала, для понимания которой надо обладать недюжинной эрудицией.
Безапелляционные вердикты о “бессмысленности” тех или иных строф Асиновского, или об “абсурдности” обращения к Библии не только выдают полное отсутствие оной, но и плохое знание мировой (в первую очередь русской) литературы и философии. Аллюзии на Чаадаева, Соловьева, Декарта, Сартра и Федорова (которые, кстати, в опосредствованном виде вполне могут быть аллюзиями на сотни других авторов) — не поняты. Высокомерные, с апломбом, суждения об оригинальном стиле Асиновского, подкрепляемые с ученым видом подаваемыми “доказательствами”, с точки зрения тех, кто способен правильно прочитать поэтические высказывания этого автора, — смешны своей самоуверенной карликовостью.
В одинаковой мере смешны “дружественные”, но с оттенком поучительности, “анализы”. Даже если не знаешь английского языка, или не задумываешься, где, как и когда слово “брэнд” стало употребляться в русском языке, то и тогда ты должен на интуитивном уровне чувствовать его вульгарность, торгашескую начинку, и никогда не применять его по отношению к характеристике явлений культуры. Точно так же и эпитет “значение возрастет” (нам, поэтам, кстати, пофиг — возрастет что-то или нет, если, конечно, речь не идет о физиологии): даже если его раздражающая банальность с советских времен подзабылась, все-таки вульгарную окраску этого словосочетания надо бы чувствовать на интуитивном уровне.
С другой стороны, подобное отношение защищает поэзию Асиновского от профанации и попадания в реестр лавочной торговли. Наверное, это слишком большая роскошь, но данный интеллектуальный продукт — только для тех, кто способен его понять.
Лев Гунин,
Монреаль
Иона
(ПОЛОТНО)
Мите Авалиани
поётся ветром и смеётся
вдогонку тихому ему,
и нет покоя никому
Иона круглый сирота,
красота его, как стадо,
охраняла и спала,
когда маленькой была
кит плывёт издалека,
облака он поднимает
пыли на своём пути,
чтобы в землю не уйти
о любви земля не спросит,
подбросит наяву и бросит
во сне Иону под палящим
солнцем, пьющим и курящим
море через не могу
на берегу волной играет
высокой с низкою звездой,
и дышит небо под водой
корабль о помощи взывает,
называет в честь себя
моряков, кита, Иону,
рушит шторма оборону
погода ясная, узоры
горы из неё плетут,
наедине с собой песок
качнулся с пятки на мысок
зарница мёда слаще в чаще
и ловится без топора
на комара, и выпускает,
без боли с воли окликает
у солнца голова кита,
и до хвоста, как до Ионы
не могут тучи дотянуться,
едва друг к другу прикоснутся
на берегу волна лежит,
не бежит обратно в море,
и в разговоре моряков
дрожит земля от языков
разгладилось лицо мужчины,
морщины вытянулись в нить,
глаза устали, плавниками
стали под его руками
и только окрик или плеск
треск не выносят из огня,
из дома ссору и беду,
и спит Иона на виду
меняет кожу виноград,
град покрывается росой,
и дождь косой её сбивает,
зимы до лета не бывает
чайка ласточкой ныряет,
усмиряет плоть во сне
коршун, делая круги,
к сердцу не прижав ноги
небо ветреное скачет,
прячет облако волна
от грозы в пучину злую,
словно мышку полевую
ливень в соляном растворе
в хоре раковин поёт,
гаснут тени от хлопка
комка земли из ручейка
кит всплывает за глотком,
за ободком от кислорода,
у Ионы колесом
грудь, и сам он невесом
Иона ловится на мушку,
кукушку видит, и она
в утробу леса не глядится
и в матери себе годится
море птиц над океаном
планом местности, и вдруг
одна от стаи отстаёт,
окрестности не узнаёт
дыханье плачем или смехом,
эхом плавает в груди,
поля, как тени под глазами,
пересечённые слезами
мёд на месяце раскосом,
под вопросом рот под носом,
Иона с пальцем на губах,
кит с соломинкой в зубах
всё иначе в час заката,
космата тучи голова,
и слова глотает гром
ночью в воздухе сыром
земля на суше горяча,
саранча камней жирней
туч тяжёлых чернозёма
на белом свете окоёма
детей Иона не растил,
грустил в ките на животе
и на спине, и на боку,
и лбом стучал по кулаку
ручей округу тянет вниз,
повис туман и обратился
в лежачий камень, не течёт
вода, и солнце не печёт
сердце расчищает путь
в грудь и время сокращает
жизни, сталкивая лбами
слова стучащие зубами
берега, как звёзды тают,
светают в пене дождевой
листья на осенней стуже,
и живого мёртвый хуже
буря воет на луну,
волну качает и не гонит
Иону с палубы, пока
плывут по небу облака
эхо перешло на ты,
черты лица не изменились,
кусты сомкнулись за бортом,
столкнулись с кораблём потом
воздух выпитый морями
рулями шевелит ресниц,
и птица, управляя взглядом,
с глазами колосится рядом
перемена блюд в пустыне,
в дыне семечко взошло,
душу огибая, тело
языком прошелестело
у золота ни мамы ни отца,
лица не прячет самородок,
и подбородок у Ионы
тяжелей осенней кроны
Иона бури не боится,
садится он на берегу,
его никто не провожает,
ему ничто не угрожает
без чувства падает зерно,
вино не уставая бродит,
Иона в полной темноте
землю бороздит в ките
на краю земли подлесок,
как довесок, и в строю
берегов волна, как лодка
моряку до бодбородка
мачты корабля теснятся,
снятся по утрам киту
они, как дни, которых столько,
сколько звёзд на небе только
день, как голос пропадёт,
не упадёт ни тень, ни волос
с головы Ионы зря,
и звёзды бросят якоря
в тумане море не прокиснет,
свистнет буря, и повиснет
ветер парусом в стогах
волн у чёрта на рогах
во сне Иона не ослепнет,
окрепнет взгляд его с того
света, и концы ресниц
коснутся этого границ
гроза дождями выпадает
и пропадает в темноте
ночной, и до заката
не доносится раската
в тучу тишина заходит
и выходит из неё
на мороз со стороны
первой холода волны
ветер в облаке свистит,
и хрустит земля под снегом,
промелькнуло дно реки,
будто взгляд из-под руки
сон с Ионой не остался,
расстался с жизнью и скитался
китом, как буря в парусах
облаков на небесах
один Иона пропадёт,
дойдёт до точки и войдёт
в воду на своём пути,
кита по родинке найти
на ощупь движется рука,
узка ладонь перед рассветом,
нырнёт и пустит пузыри
солнце из ворот зари
гнездятся скалы под горой,
сырой от молний, и грозится
кит Иону разыскать,
по ветру море расплескать
Иона проглотил язык,
отвык от шёпота морского,
мгла скользнула по киту,
остановилась на лету
под открытым небом кит
парит и впитывает воду,
в ней душу оставляет он
и сушу выставляет вон
скал идёт под лёд пролёт,
и не спит не ест не пьёт
кит, как точка с запятой
улыбки рыбки золотой
луна, как полная страна
видна на небе до темна,
она снижается, и в профиль
глаз отражается картофель
корабль Иона подгоняет,
меняет ветром, языком
в своём имени местами
губы с буквами кустами
сон с Ионы не бежит,
кружит и дурака валяет,
оставляет есть и пить,
жизнь заставляет торопить
собака лает на свету,
на лету звезда пылает,
гроза шмыгнула и застыла,
море огибая с тыла
молчком высокая волна
семена клюёт со дна,
задом наперёд плывёт
кит, не сеет и не жнёт
годовых колец броня
пня от дня не оставляет,
пирамиду, как весло
водит по песку число
иней, как песок крошится,
копошится крот, висок
на волоске от ледяной
коробки сопки черепной
с акцентом у Ионы стон,
и планктон, как знак вопроса
по губам читает повесть,
потеряв кита, как совесть
базары птичьи многолики,
крики лают и пищат,
только парус пустословит,
стирает гладит и готовит
радуга стоит хвостом
на том свете под мостом
неба этого, и сталь
смотрит в голубую даль
по соседям кит не ходит,
всходит солнце, не заходит
к Ионе, потому что спит
оно и мачтами скрипит
плывёт кораблик не спеша,
дыша направо и налево,
у волны неровный почерк,
вместо горизонта прочерк
открывают рты киты,
ты Ионе говорят
в глаза, как будто своему
ребёнку, и светло ему
ночью всё наоборот,
вброд Иона переходит
кита, лежащего пластом
земли на корабле пустом
кит, как судно вестовое
в кривое зеркало звезды
из воды глядит и носит
Иону в чреве, и гундосит
матросы дуют в паруса,
голоса у них похожи
на небеса в открытом море,
не слышно вздохов в разговоре
от стада своего отбился,
прибился к берегу и спит
кит с открытыми глазами,
глотает воздух со слезами
не видит снов Иона,
крона неба от воды,
как ворона тяжелеет,
температурит и алеет
дождь из тучи не выходит,
жизнь проходит, не заходит
солнце в тень от моряка,
пока тот смотрит в облака
не по Ионе кит тоскует,
смакует воздух не спеша
душа, и с телом расстаётся,
в котором сердце ещё бьётся
скала, в чём мама родила,
плыла, не ела, не спала
в воде холодной и голодной,
чёрной, до бела свободной
ложится в море бездорожье,
бездожье в небо, и безбожье
в земле кружится, как во чреве
голова Ионы в гневе
жизнь короткая, бывало,
мало на себя была
похожа, и шестое чувство
страдало за её искусство
Иону ветер одевает,
и вдевает нить дождя
сон в холодную иглу
горизонта через мглу
от моря пена остаётся,
не расстаётся с ним и вьётся
между матросами она,
на белом свете не видна
за Иону кит стеной
в ледяной воде волной
воздуха стоит в грозу,
и земля плывёт внизу
Ионе ночи не хватает,
светает в чреве у кита,
с его хвоста взлетают птицы,
как с перевёрнутой страницы
вода на вёсла налегает,
сбегает с корабля, сдвигает
берега за ним и сушит
небо над собой, и глушит
Иону ветер умывает,
зевает кит, и выплывает
парус из глубокой пасти,
и море развевает снасти
играет кит с листом
хвостом, и ветер набирает
высоту, на воздух туча
взлетает чёрная, мяуча
копия воды, звезда
следа не оставляет в небе,
мачты соберёт в букет
и опустит в море свет
голову Иона вскинет,
раскинет руки и окинет
взглядом отпечатки ярких
берегов на пальцах жарких
от солнца радуга горбата,
рогата туча и хвостата,
и меняет буря цвет
воздуха, и ветра нет
под водой Иона чёрен
от зёрен глаз и до корней
волос на голове седой,
словно остров молодой
море в громовом раскате,
на закате дня грозу
высекает ночь, и свет
готовит ужин и обед
кит с Ионой на борту
высоту зимой и летом,
днём и ночью набирает,
на свежем воздухе играет
плывут по морю берега,
дуга над ними горизонта
радугой стоит на двух
точках зрения, как слух
волна Иону накрывает,
открывает он глаза
под водой и видит сушу,
словно собственную душу
луна до солнца добралась,
родилась, как сорвалась
с языка его в глубоком
сне на корабле высоком
с морем ветер говорит,
сорит словами с островами
эха, и от смеха плач
по волнам несётся вскачь
бьётся сердце, как вода,
стада китовые среда
толкает внешняя вперёд,
пока Иона не умрёт
город опустел в пыли,
нули голов и единицы
тел у жителей, как мел
белые от чёрных дел
в ките Иона помолился,
провалился он сквозь сон,
как сквозь землю, и в кольцо
взяли берега лицо
море повернуло вспять,
и опять над ним сверкнуло
небо на убережённом
просторе солнечном ионном