Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2008
Из цикла
“Размышления с Блоком”
* * *
Ты вышла. К морю. За окном
остался в сумраке полночном
твой старый дом с его вином
и детством северным порочным.
Ты вышла. Медленно любви
на сцену сумерки сходили
и ты сказала: “Позови
всех, кто из этой чаши пили”.
Из черной чаши смертных дев,
пролей эфирной каплю странной,
вплетенной в праздничный напев
благословенно безымянной
любви, что не дает взамен
самой себя за быстротечность
одеревенелых страстью вен,
сосущих призрачную вечность.
Но ты, как шахматы сплелась,
прорыла ходы, встала раком
звездой-полынью сорвалась
и кормишь монстров зодиаком.
Я на тебе повис как блок,
как палимпсест прекрасной дамы,
пока ажурный твой чулок
еще центрирует программы.
Твоя пещерная кровать,
ты серп и молот или молох,
скажи, кого еще позвать
на мех твой рыбий или волох?
Святых ли нимфам отдавать
и девам рыцарей острожных?
И пировать, и пировать
среди прекрасных и ничтожных.
* * *
По сути — музыка пуста.
Какой ты стала музыкальной!
и диско-судорогой свальной
свела на нет свои уста.
Вокруг зима и ты лежишь
и дуешь в саксофоны вьюги,
и запоздалая подруге
в окно от путника стучишь.
Дружна с морозом невпопад
ты просто скверная погода,
в одной шестой твоя природа
настраивает снегопад.
Печальны нивы, колеса
судьбы рабочей и крестьянской,
широконебой, хулиганской,
словили кайф твои леса.
Сказала разуму: “прости”
и с безразмерною душою
рисуешь долгою, большою
татуировкою пути.
К бараку прицепившись блок
вращает старые поверья,
икры безумной суеверья
в державном льду мотают срок,
но им не развести двух рук
и уст во мраке вечной ночи,
судьбой крестьянской и рабочей,
мой милый друг, мой милый друг.
Поверь, не жаль и как ни жаль
седым туманным утром чести,
что мы душой и телом вместе
разделим вечность и печаль…
* * *
Ты вся пронизана огнем,
такими тонкими свечами
и сумеречный водоем
крылами тает за плечами.
Офелия полнощных дум
зеркальных книг подземных чтица
и тяжких переметных сум
зарочица и танцовщица
на сцене дикой и пустой,
вращая заводское тело,
то миллиметром, то верстой
ты выплакала, проглядела
не нежность виртуальных толп,
а миг, когда он повернулся,
но твой александрийский столп
к его главе не дотянулся.
И вот трассируют огни,
под виртуальные парады
всплывает Китеж, меркнут дни
и в дебрях копошатся гады.
И в них то Греция, то Рим
под пеной жалкой слабой речи
воюют с пламенем Твоим
и гасят тоненькие свечи.
И всюду вечные огни
пиротехнического детства,
расстрелы, пытки, трудодни,
дай напоследок наглядеться,
отпить с твоих зеркал глоток —
она опомнится, вернется
и памяти больной цветок
к скупому солнцу повернется.
* * *
В движенье твоего смычка
самодержавная скандальность
и гениальная сверчка
потусторонняя реальность.
Он твой философ в глубине
сибирских руд, храня молчанье,
в своей простреленной спине,
сквозь волчьей шерсти колыханье,
сквозь рвань весеннюю аорт
выходит медленно из порта
и твой осиротевший порт
все отдаляется от борта.
И марш славянки в небесах
над белым парусом веселья,
из праха восстающий прах
прощальных звуков каруселью,
соленой влагой по лицу,
твоею завистью и злостью,
сирена-волкодав гребцу
ты все грозишь своею костью,
кремлевской алою звездой,
что космос косит и сверкает
покамест белый в голубом
то явится, то исчезает.
Теперь скажи: любовь цвела
и пел сверчок под фортепьяно,
и сада белая метла
средь одичавшего бурьяна
грозилась память восхитить
своим дагерротипом нежным
и магниевым осветить
нас покаянием безбрежным.
* * *
Еще стоит на стременах
любви больное невезенье,
еще на стогнах реет прах,
его круже… его круженье,
крушенье маленьких миров,
столпотворения вселенных,
калейдоскоп моих стихов,
твоих желаний откровенных,
твоей любви, моя земля.
Скажи, зачем мне этот пепел,
пока над шпилями кремля
полынь-звезды трепещет петел,
пока протянутая нить
полынного степного взгляда
должна по темени долбить
царя? У края звездопада
откроет двери новый храм,
и золотым путем распятья
к твоим лесам, твоим холмам
мы распахнем свои объятья.
В любви последней нет греха,
как нет греха в любви небесной,
в одеждах праздничных стиха,
или в лохмотьях муки крестной.
И пустоты кривой порог
так очевидно не напрасен,
что звездных рук и звездных ног
сплетенных каждый миг прекрасен.
И повелитель новых муз
способен изменить решенье,
и допустить такой союз
в осенней лихорадке тленья.
* * *
На честной стезе красоты
возможны любые признанья.
За гранью разочарованья
становишься ангелом ты.
Но снятся река и кусты,
вселенская бедность дерзанья
и тяжкие втуне терзанья
тех в свите твоей, кто чисты.
И только один невредим
за этой опасною гранью,
отдавшись любви, как призванью
и слезы размазав о грим,
забывший тебя пилигрим,
из роз собирает к венчанью
ко льду твоему и молчанью
свой путь, где мы все воспарим.
Скользит по лучу его клеть,
на самом немыслимом месте
он входит к незримой невесте
чтоб с нею сплестись и истлеть,
В двенацатидевную сеть,
в ячейки чешуйчатой мести
крутою эрекцией чести
он вынужден плакать и петь.
Но в шалях молчат зеркала,
за завесью черная завесь
и бьется нестертая запись
в беспечных кассетах тепла.
Ты смотришь опять из дупла,
от чистых своих не избавясь,
то нравясь ему, то не нравясь,
то свет, то глубокая мгла.
С серпом ли, с кувалдой любой,
кующий мечи из орала,
любил, чтобы ты воровала
и зло посылала их в бой.
И счетной играя трубой,
Вселенная всех их карала,
ты врал, и она тебе врала,
беспечно играя судьбой.
Но только погаснут огни
любви заколдованной, темной,
он снова к тебе вероломной
влачит свои тайные дни.
И боже тебя сохрани
в пустынной твоей и огромной,
такой бесконечно бездомной
сказать ему: “Милый, усни”.