Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2008
* * *
Почудится рывок весны
над перемерзшими погостами,
как крик беременной луны.
Прости нас, Господи.
Живем от Ноевых щедрот,
от исторического ила,
от наших северных широт
вода еще не уходила.
Она замерзла, как бокал
с вином.
И ветер правит миром.
И только смех — по кабакам.
И только стоны — по квартирам.
Нам пращур — Ной.
Нам мир — вода.
Нам плот — Отечество и вера,
и ледяные города,
во сне звенящие от ветра.
Я улетаю.
Этот снег —
как ангел перевоплощенный,
как мир, заведомо прощенный,
поскольку нам иного нет.
Как весело, уйдя в полет,
(по Пушкину, мой друг любезный)
коньками звучно резать лед
над
бездной.
* * *
Снег идет неслышно, по-кошачьи,
хлопьями, как лапами, шурша,
там, где зачарованный, дрожащий
синий ельник стынет, не дыша,
там, где между небом и землею
нет границ и обнажилось дно,
снегом, словно белою золою,
прошлое уже погребено.
Я ушел и больше не нарушу
ваш покой бесценный, ваш ночлег.
Словно небо вывернув наружу,
снег идет, обыкновенный снег,
тайный, словно тайные любови
или тени на исходе дня —
где-то рядом, за пределом боли,
где-то там, где больше нет меня,
снег идет, крадется и занозит
душу, словно нищенка с сумой.
Бог ты мой, ну как же он заносит!
Как же он уносит, Бог ты мой!
И уже не различить причала,
и уже не различить лица.
Если можешь, начинай сначала
эту жизнь.
А я начну — с конца.
* * *
Я знал, что будут ночи гулкими,
промерзшими, как Рождество,
любовь скользнет меж переулками,
похожая на воровство,
что над изломанною жестами
беседой в доме книголюба
взметнется птичье имя женщины,
впотьмах сорвавшееся с клюва,
что в этом городе,
на дне
подъезда,
где шаманят стены,
безликой фреской на стене
соединятся наши тени.
* * *
Но журавлиный клин
на циферблате неба
показывает без пяти двенадцать.
И мы зашторим окна и уснем,
и я увижу фосфорные стрелки
нетерпеливых обнаженных ног,
которые покажут откровенно
на циферблате старого дивана
без четверти последнюю любовь,
ползущую из темноты постели.
* * *
Самоубийство
длиною в апрель,
прыганье в окна,
печатные лица,
дни,
близорукие, как нонпарель
с полуистлевшей газетной страницы.
Женщины — вскрытые вены весны.
Кровью — в тумане,
как в смоченной вате,
падают вниз на качелях вины,
определяя, кто виноватей.
Кто виноватей, безжалостней?
Кто
молча уходит в разбухшее поле
так, как с крючка опадает пальто,
не достигая заветного пола?
* * *
Пока по эту сторону земли
мы спали, в небесах случилась осень,
пошли дожди,
и вымокшие осы
ручьем по подоконнику текли.
Мы вышли в Гефсиманию.
И тень
легла к ногам неведомо откуда.
Уже вполне напоминал сирень
до синевы удушенный Иуда.
И камни выползали из травы,
и нищие шептались у дороги
о том, что не сносить нам головы
за эту страсть.
И месяцем двурогим
цвела корова в утреннем дыму,
и мир сошел с ума по вертикали,
все перепутав,
отомстив всему
тому, что было создано веками.
Сочилась церковь Спаса на Крови,
как в воду опрокинутая чарка.
Хрустел песок.
За нами шла овчарка,
ощерив рот в предчувствии любви.
* * *
Луну зарезали под утро,
в шестом часу, в канун Покрова.
Как перевернутая урна,
валялось небо у парома.
Вороны раздирали воздух
осколками ушедшей ночи,
гортанно падая на воду
и рассыпаясь многоточьем…
Уже ничто не отделяло
от наступающего снега —
лишь край стола да одеяло,
да женщина на фоне неба.
Она под утро воскресенья
явилась в снежном, ветхом платье —
последней милостью осенней,
последним знаком о расплате.
Остановились дни и числа.
Среди реки застыло судно.
Шел первый снег,
шел снег пречистый
на мир, исполненный абсурда,
на мир, где улица томилась,
меняя лики на личины,
где Божий гнев и Божья милость
уже почти неразличимы.
* * *
И черным клювом дирижера
выклевывая зерна нот,
оркестр подобьем приговора
швырнул в рождественскую ночь
все то, что снилось,
то, что было,
все то, чему уже не быть,
ту женщину, что так разбила
бокал,
как разбивают быт,
как разбивают время суток,
как льды взрывают в январе.
Судьба — беременная сука,
замерзшая в чужом дворе,
где с тонким стоном ель качается,
как одинокий голос в хоре.
И суть не в том, что жизнь кончается,
а в том, что вечность на исходе.