Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2007
ЧИНГАНЧБУК
“Под небом голубым есть город золотой”.
Б. Гребенщиков
“Над небом голубым есть город золотой”.
Хвост
Рассказ можно написать, только если он написан. И не то, чтобы в мозгах, или голове, или жизни, на старых фотографиях, в письмах, теме, эпиграфе, названье. Вот, у меня всё готово. Эпиграфа два. Гребенщикова, под небом голубым есть город золотой. Хвостенко, над небом голубым есть город золотой. Тема, что мы двойники друг друга, как на индрычевой статуэтке, где два монаха борются друг с другом, а головы у них как две капли, перетекающие друг в друга. Название: Чинганчбук, индеец, сверхчеловек, подстава.
Нет, дело в том, чтобы этот герой жизни захотел пойти в подставу, на листок тетради. Сначала ему нравилось нравиться, потом он любил любить, потом стал бояться бояться. Когда друга раздели колпачкисты во времена финансовых пирамид и фразы, что такой шанс бывает раз в сто лет, он сказал, опергруппа на выезд, и просидел год в Бутырках, потому что это была не его территория. Как за мамой в парке в чужом родном южном городе Мелитополе через десять лет ехал подросток на велосипеде, “это моя территория сбора бутылок”. Мама собирала берёзовые почки, семена липы, стручки акации, заодно бутылки. А я не мог ей помочь деньгами, потому что моя работа, как сказали критики, редактора, журналисты, министры, кормящиеся этим, “русская литература умерла”. Что это значит? Это значит меня нету, моей жизни, работы, моих денег, моей помощи ближним…
Начальник фирмы ему сказал: “Этот мне должен, выбьешь из него деньги, будет квартира”.
Когда через десять лет арестовали и он подумал, какое счастье, камень с души свалился, не могу больше бояться. А я подумал, когда мне об этом родственники доложили, ну вот, ещё один двойник объявился в твоих тетрадях, несмотря на то, что русская литература мертва, как сказал мне по телевизору министр культуры. И стал готовить тему, эпиграф, названье. А там как Бог даст. Захочет ещё один этот герой жизни вслед за остальными, которые описаны в семи романах, пойти в подставу тайным христианином, пока скопцы во главе с Иваном Грозным его строят по уставу гарнизонной службы. Веры две, как у Гребенщикова и как у Хвостенко. И Бога два. Бог и скоморох Бога. А то, что один слизнул у другого и переделал под свой размерчик. Как говорил Иван Грозный: кто тут, к примеру, в цари крайний? Никого, так я первый буду. А то, что скопцы в цари не ходили, чтобы не перепутать, где город…
А там как Бог даст, захочет ещё один этот герой жизни, Чинганчбук, вслед за остальными, которые описаны в семи романах, пойти в подставу. Как его двойник Финлепсиныч Послеконцасветыч Генка потерял паспорт, а Чинганчбук нашёл и наклеил свою фотографию, чтобы скрыться. А его жена Антигона Мария Муза сказала, хоть на что-то это чмо сгодилось, потому что очень устала. А он написал рассказ про это в Иностранной библиотеке и пошёл сбрасываться с крыши соседней многоэтажки, а там (центр) к этому времени (середина девяностых) уже стояли домофоны на всех подъездах. И тогда он ушёл из дома и на Ярославке в два часа ночи как откровенье — запертая церковь и патрульная милицейская машина, а выхода только два, как у Гребенщикова и как у Хвостенко. Когда вернулся, проработал полтора года на частном заводе, потом полтора года прожил на острове в море, в 4 километрах от посёлка, Ботанический сад Хутор Горка. Остров, где раньше был самый красивый монастырь, а потом самая страшная зона. А потом вернулся и стал писать свои романы. А его призвали в прокуратуру и спросили, что вы делали на Шереметьевском вокзале? А он ответил, я не был там ни разу в жизни. И понял, что все эти десять лет Чинганчбук жил по его документам. Короче, подстава и засада. И обосрался. А потом ничего, вспомнил маму, папу, свои романы, женщин-парок, свою работу, зону, общину, героев жизни имяреков. И подумал, ещё один двойник объявился. И подумал, наконец-то меня арестовали, надоело бояться. И подумал, вчера царь, сегодня царь, эх, скукота. И подумал, над небом голубым есть город золотой. И подумал, это эпиграф. Тема, что мы все двойники друг друга, как у Гриши на статуэтке. Мало того, что в пространстве, но даже во времени. Если мы не сделаем эту работу, то нашим детям отдуваться. Как мы стояли в семидесятых в очереди за жувачкой, которую выплюнет Эдип Мелитопольский, у которого родственники в Америке и они ему шлют жувачку. Тогда следующий в очереди сходит, помоет и будет дальше жувать жувачку. Потому что дети доводят до абсурда смысл мира взрослых, но ни в чём не искажают. Как главное у нас сделалось лишним, а лишнее главным. Потому что их папы и мамы решили жить для благополучия в обществе развитого социализма, и стали наркоманы и одинокие. Потому что их папы и мамы все тридцатые и сороковые выживали любой ценою.
И подумал, рассказ можно написать только если он написан. И подумал, рассказ можно написать, не когда автор готов, эпиграф, названье, тема, а когда герой рассказа сделал жизнь искусством, зону общиной, скопцов тайными христианами, воскликнул, как герой одного мультфильма, лучшего анимационного фильма всех времён и народов, который мы весь растащили на цитаты, пока автор мультфильма сидел в психушке, русская литература мертва ведь. “Ыгы, вот именно. Чё-то я и сам какой-то маловатый”.
Короче, наконец-то меня арестовали, надоело бояться, как камень с души свалился.
МАРИЯ
Мне сегодня показалось, что я теряю Марию. Как я потерял маму, Майку Пупкову, Димедролыча Перильстатика Вишну, Соловки. Мне стало страшно. Я провалился. С чем же я останусь? Было так. Я ушёл из института, помыкался по работам, сидел с трёхлетней дочкой, писал книгу. Стихи пишет, говорили соседи в Мытищах. Художник, говорили местные на Соловках.
Что это было такое на самом деле? Ну, на самом деле, это было то, что я понял ещё в 11 лет в деревне. Что должен быть виноватый. Что людям так легче. “Кого будем чмить сегодня”. Я писал про это в книге “Дневник Вени Атикина 1989-1995 годов” в главе “Про жертву”, что только жертва древних видела Бога, сами древние превращались в современных с их манией жить достойно, вот откуда Христос, агнец Божий, закланный за всех нас.
Потом в армии в восемнадцать всё только в подробностях подтвердилось. Потом в двадцать четыре я стал писать про это книгу, сидел с дочкой, она рисовала, жена работала в школе, тёща считала меня во всём виноватым, развале страны, несчастье дочки, смерти мужа и была права, конечно. Потом в тридцать, когда я написал эту книгу, жена сказала, вот, надо дать шанс человеку. В этом была какая-то фальшь, потому что человек решил, что он сверхчеловек, что он никому не должен, наоборот, ему все должны. Но я себя чувствовал всем должным и вот я решил дать шанс человеку. Теперь, через восемь лет нас вызвали в прокуратуру и сказали, человек 10 лет в розыске на свободе разгуливает по вашим документам. Мы сделали удивлённые лица.
Теперь Мария сказала, с напечатанием книжки надо погодить, потому что мамины наследные деньги могут понадобиться для другого, более важного дела, сберечь нас от зоны. И я провалился. Нет, конечно, я всегда был на зоне и всегда её боялся, просто я думал, что я выбираюсь и даже других вывести должен, а получилось, что все одиноки, мама, дочка Майка Пупкова, тёща Эвридика, Димедролыч Перильстатик Вишну, Соловки. И только мы с Марией безумны, решили, что Бог это жертва. А теперь мне показалось, что я теряю последнего человека, потому что Мария не выдержала несчастья, тогда и теперь. И я провалился. Что это такое?
Это то, зачем люди приезжали на Соловки в восьмидесятых. Это то, почему толстый сержант милиции в Мытищинском ОВД всякую фразу начинает с ёбт, западло, всё западло.
Нельзя жить достойно и быть жертвой. У нас получалось. Я был юродивый, Мария всё понимала. Это как, знаете, раньше возле всех подъездов в многоквартирных домах во всех местностях бывшего Советского Союза сидели на лавочке больной юноша без возраста и женщина скопческого вида без личной жизни, бабушка или мама. Он юродиво дёргался, она разговаривала с соседками.
ЛЮБОВЬ
Пока мы занимались любовью, над Москвой пролетали гуси. Кричали тонкими голосами, чтобы не потерять друг друга. Соловей защёлкал и бросил, видно прилетел только сегодня, примеряясь к одной из трёх яблонь в палисаде. Кошка Даша запрядала ушами. В прошлом году в форточку притащила мёртвого соловья. Я пошёл в туалет ночью и наступил ногой на птицу. Очень хотелось избить благодарную тварь, принесшую хозяевам гостинец. Так увлёкся любовной песней, что не заметил, как снизу смерть подкралась в виде стерилизованной кошки Даши.
Это получилось не нарочно. Я подобрал её на платформе с огромной грыжей. Врачи, когда вырезали, задели женские органы. Собака Блажа заблажила спросонок, как трёхмесячная дочка, которая вообще не спала ночью, мы ругались, чья очередь вставать, теперь подросток, интересно только когда про неё. Как Долохова из “Войны и мира” интересовал только один человек на свете — Долохов из “Войны и мира”.
Говорят, это проходит, говорят, для этого мы и приходим, с небес на землю слетают демоны гордыни, с земли на небо слетают ангелы смиренья. Говорят, соловей может так забыться на каком-нибудь 17 колене, что умирает от разрыва сердца.
Мария везла цветы, пять белых калл. Дядечка в электричке сказал, у вас праздник? Мария сказала, да.
— День рождения?
— Нет, пятнадцатилетие супружеской жизни.
— Муж поздравил?
— Нет, я мужа.
— Так это вы ему цветы везёте?
— Да.
Дядечка обиделся.
ВСЕ БЛАГОРОДНЫ
Сыщики благородны. Я знавал одного сыщика, который говорил мне на допросе, не волнуйтесь, ничего страшного, потому что я боялся как Николка у Порфирия Петровича на допросе в романе Достоевского “Преступление и наказание”, что я пострадать должен. И ещё одного — Марииного папу, который один раз за всё детство Марию рядом газетой хлопнул, когда она долго не засыпала, а сам, чтобы отвлечься, запивал всё сильнее, потому что начальство говорило, это дело закрывайте, середина восьмидесятых. Цеховая дисциплина, человеческое достоинство и профессиональная честь на троих бутылку белой съедали и сбрасывали в смерть нелепость. Вряд ли в 2000-х или 3000-х будет по-другому. Для этого и приходил Спаситель, ни цеховая дисциплина, ни человеческое достоинство, ни профессиональная честь не спасут вас от конца света, только милость.
Бандиты благородны. Чинганчбук — бандит, который в середине 90-х нашёл мой паспорт, вклеил в него свою фотографию, потому что друга раздели колпачкисты, он сказал, опергруппа, на выезд, но это была не его территория сбора бутылок. И тогда другая опергруппа эту опергруппу арестовала, и он 10 лет скрывался по моим документам, и когда его арестовали в середине 2000-х, воскликнул, наконец-то, как камень с души свалился, 10 лет, сколько можно бояться, от радости рассмеялся.
Грузчики благородны. На грузчицкой подработке в одной фирме настоящие грузчики (сыр, сметана, масло, творог), весёлые и злые ребята с Украины ненастоящим грузчикам (фотоаппараты, плёнка, рамки, альбомы) говорили, давай я, а то ты здесь до второго пришествия на рохле с полетой с дебаркадера съезжать будешь. Они-то видели намётанным глазом, что никакой это не грузчик, а писатель, госкино, совписом и ксивой совесть во время обеденного перерыва посланный разведать, как здесь любят и как здесь ненавидят. И поэтому всегда выражались литературно, на хера мне это надо, чтобы не прослыть в истории жлобами.
Начальники благородны. Богемыч, бывший двусмысленный брат, начальник жилконторы, оправдывался перед Валокардинычихой, вождихой племени вицлипуцлей на острове Соловки в Белом море, подружкой, когда она на него кричала, вы зачем Яниных выселяете, мы каждую зиму тут ждём весны, значит скоро писатели приедут. “Они тебе что, родственники, что ли? Зачем нам дачники из Москвы, у нас в Москве нет дач?”
Димедролыч, художник, Робинзон Крузо, коммерческий директор фирмы присылал деньги, чтобы ещё остался на горе Секирной и отпел неотпетых, 175 тысяч посмертно реабилитированных по данным общества “Память”, эти молодые совы, эти камеры, бывшие келии, эти казармы, бараки, короче, не может быть, чтобы всё это было даром.
Героиничиха, старший менеджер фирмы, тайная христианка, увольняет нерадивых, нанимает юродивых, начальники фирмы один раз придут из офиса на склад, а там вместо работы странноприимный дом, церковь и психушка.
Редактора благородны. Одна редактор, когда я принёс книгу “Гражданство” про то, что все благородны, только надо увидеть, ничего не сказала про то, что автор на всех наезжает, на милицию, на бандитов, на начальников, на населенье, на церковь, на зону, на армию, на государство. Так что не пришлось говорить, единственное, что может меня оправдать, по крайней мере, перед собой самим, это то, что больше всех я наезжаю на себя. Я у меня чмо. Если это уловка, то, без того, чтобы она получилась, вряд ли удалось построить всю книгу, что все благородны — сыщики, бандиты, грузчики, начальники, редактора и даже одно чмо — писатель.
ГИПЕРБОРЕИ
Один раз было так. Я ехал в метро. Или нет, коробки с товаром носил в супермаркет из форда. В руках у принцессы была моя книга. Дракон на поводке, джип “Армада”, юродивый служка корзинку везёт с покупками. Книжка мне подмигнула и рассмеялась. Никита Янев “Гражданство”. Или нет, под полом мыши бегают, кошка Дашка следит с интересом, лапки внутрь под себя завёрнуты. В Бразилии издали закон, что нельзя называть животных человеческими именами. Штраф или тюрьма. Сразу становится ясно, что у нас здесь в этой стране рай без глупости и без зависти. Да, конечно, мы работаем до тошноты за зарплату, зато пошлость вся на рекламных щитах размещается, а внутри в головах жёлтый пойнтер бежит вдоль залива Строгинского.
Сегодня жена рассказала, что в выходные знакомый на даче собрал 50 полубелых, так их называли у бабушки в деревне Белькова, Орловской области, а здесь называют польский белый. Начало ноября, когда такое было, говорит она. Мама рассказывала, что когда рожала меня, то была зима, снег, мороз, 12 ноября, 35 лет назад, говорит жена. Завтра я поеду подарок покупать, думаю я, кольцо из стальных проволочек в виде глаза, а в нём зрачок из горного хрусталя мечется.
Дальше за скифами на север в полночной стране живёт племя гипербореев, которому не страшно умирать, у Геродота, кажется. На юге люди как глаз, на западе Атлантида, на востоке волхвы, а в Древней Греции спартанцы афинянам на просьбу о помощи, пришёл перс. “Земля есть, а воинов нет, длинно. Достаточно двух слов, воинов нет. Хорошо”. 300 спартанцев 5 млн. языков 3 дня сдерживали, один остался жив, с ним никто не здоровался, он шептал самому себе, я больной лежал.
У нас тоже так было в этой стране, эшелоны из германского плена гнали на Колыму, одни умирали от голода, другие освобождались через десять лет, 3 650 дней, третьи охрану разоружали и уходили в тайгу, посмертно реабилитированы все. Чаадаев писал в “Апологии сумасшедшего”, запазуха русского севера, Грибоедова опознать в Тегеране по уродству на пальце смогли, про Пушкина современник сказал, светлая голова, а пропал хуже зайца на травле. Племя, которому не страшно умирать, пока вицлипуцли кровь пьют, Будда на лотосе Рамакришну поёт, человек-глаз смотрит видак, марафонец с доброй вестью бежит, наши опять победили.
ПЕРСОНАЖИ
Так хорошо, в одном подарочном магазине, Ангел, Пьеро, Арлекин, Мальвина, фигурки из глины, ожили, в город вышли. Швейцары танцуют у входа в казино под музыку под мухой. Милиционеры провожают взглядом. Охранники смотрят, что в сумке, книги не отсюда. Гаишники на перекрёстке скорость определяют с помощью водяного пистолета. Фигурки переоделись в одном супермаркете в центре в вещи с манекенов, замки открывались прикосновеньем ладони. Вошли в метро первыми, сели в электричку, переглядывались странно, как незнакомые, как после пьянки. Органы, что ли, у них оживали, сердце и почки, нервы и чресла, душа, способности, молчать, молиться, говорить, когда нужно молчать, тепло, органично, нелепо, красиво, мечтать, делать карьеру, материться, ненавидеть.
Тогда светящийся в них сошёл и сказал, я ваша душа буду, когда они забрались в салон чужого “Форда” и на приличной скорости неслись по Ярославскому шоссе в направлении Старых Мытищ ко мне в гости. Я им сказал, вороны это крысы с крыльями. Соседка приносит мясные объедки для собаки и кладёт их возле двери на этажерку. Прилетают вороны и воруют. Это крысы, говорит соседка. Дочка, когда была маленькая, называла крысами иномарки, приземистые, обтекаемые и подвижные как капли. Я им сказал, я раньше мог обнять свою душу вместе со всем обитаемым миром, а теперь устал, поэтому он, видно, прислал вас. Знаете, ведь это тяжело всю дорогу рассказывать никому как его любишь.
Мальвина сказала, несчастье, счастье, какая разница. Я сказал, умопомрачительно для женщины. Пьеро сказал, я буду грузчиком в одной конторе, масло, сыр, сметана, творог, там берут без прописки, а по ночам буду рисовать, как всё красиво. Я сказал, сильно. Арлекин сказал, я ещё не решил, или монахом, или охранником. Я сказал, это почти одно и то же. Ангел сказал, у меня для вас письмо. Я сказал, от кого? Он сказал, там всё сказано. Взял книжку с полки и подал. Я сказал, это же моя книга, Никита Янев, “Гражданство”, издательство “ОГИ”, 2004 год, и растерялся. Он рассмеялся и сказал, я всего лишь гонец. Знаете, туда-сюда. Я сказал, сшивая как иглой. Он сказал, вот именно. Я сказал, чтобы книга не рассыпалась. Он сказал, светящийся так просил передать на словах, Иванушке-дурачку. Я сказал, я рассчитывал на большее. Он сказал, на зарплату? Я сказал, на пенсию. А с какого барабана, сказал Пьеро? Знаешь что, сказал я? Что, сказал он? Ничего, сказал я.
В это время приехала Мария с работы с полной маршруткой цветов и сказала, умру я скоро, что ли, такого дня рождения ещё не было. Нет, сказал ангел. Это кто, сказала Мария? У нас не бывает гостей, мы слишком дорожим покоем и одиночеством, только непрошенные. Я сказал, они из глины. Она сказала, мы тоже. Я сказал, это персонажи. Она сказала, а.
ЖАНРЫ
Вчера я остался один дома впервые за последние шесть лет, когда пишу как заведённый, больше чем Лев Толстой и В. И. Ленин. Видно, умру скоро, и внутренний сторож это чует. Жена осталась у подруги после долгого спектакля, дочка у бабушки на субботу и воскресенье. И я не находил себе места, повключал телевизор. Обнажённые дамочки, намазанные оливковым маслом, как древнегреческие атлеты, изгибаются во всяких позах, исторические фильмы про то, что хорошие всегда побеждают, ток-шоу со слезами на глазах про чеченских сепаратистов. Когда ездил к маме в больницу, на похороны, за наследством, тоже оставался один, но там другое. Дорога, дом, парк, школа, больница, кладбище, рынок. Как будто бы ты живой и как будто бы ты умер. Даже рот страшно раскрыть, чтобы заговорить, кажется, что вместе с тобой заговорят сферы. И буквально, они говорят на южнорусском диалекте, я на среднерусском. Чужой, родной южный город Мелитополь, окраина скифо-сармато-казацких прерий или на Приазовщине, по местному. Теперь мне кажется, что там кто-то был ещё, кроме маминого одиночества и моего одиночества, бог места, бог детства, бог рода, сам Спаситель зашёл на огонёк в степи, Пушкин, папа? Не знаю, просто мне почему-то сладко теперь вспоминать, а тогда было очень страшно, тоскливо и одиноко, как смерть при жизни.
Просто туда нельзя ходить и всё. Я про ток-шоу, перфоменсы и тусовки. Нельзя участвовать в жанре, за который потом будет стыдно, и ты об этом знаешь, даже из тоски по счастью. Мария прочла как-то вслух кусочек воспоминаний одной маститой литераторши, от которой останется роман про 90-е годы, о котором она думает, что это сборник стихов. Я вчера составлял антологию за девяностые годы. У меня получилось: “Карамзин. Деревенский дневник”. Сборник стихов, на самом деле роман, новый жанр, Людмила Петрушевская. Параджанов, “Лебединое озеро. Зона”. Киносценарий, на самом деле повесть. Игорь Холин, рассказ “Третья жертва”.
Мемуары, в меру убористые, в меру кокетливые про то, что жизнь была и это очередное чудо, сам бы я, конечно, не стал читать, потому что там есть неправда, от которой всегда очень грустно. Венгерские события, все голосуют в поддержку, потому что всем надо кормить и кормиться, так они потом напишут в неправедных мемуарах, а на самом деле, по барабану. Один юродивый проголосует против, его, разумеется, турнут, он сопьётся от одиночества и безнадёги, может быть, до сих пор где-то в психушке вспоминает как бомжевал, отлавливал симпатичных иностранок в городе-герое на вокзалах и водил их с лекциями по столице в жанре роман, повесть, рассказ небесплатно. Так вот, я про жанр, все пойдут дальше с тётей Валей передачу от всей души смотреть про нашу задушевную советскую правду все 70-е и 80-е годы, потом тётя Валя постареет вместе с социализмом, потому что окажется, что его там уже построили и не так, как у нас, на страхе, если опустить одну треть населенья, то оставшиеся две трети будут жить уже при социализме, потому что их не тронули, а рационально, на тысячное пособие по безработице, безработный может позволить себе путешествие в полмира.
Про тётю Валю все забудут, она умрёт в нищете и одиночестве. Новых “новых русских” сменят старые “новые русские”. Я не про это, я про жанр. Разумеется, я подсуживаю, а как иначе, у каждого своя правда. Я ведь никого не заставляю жить по своей правде, а просто решаю, ходить или не ходить мне в тот жанр, ток-шоу, перфоменса, тусовки про то, что мы счастливы, успешны, задушевны, все нас любят. Просто мне показалось, что все мы герои одного романа “Одиночество” дядечки, которого распяли, потому что он был не в кассу со своим резонёрством. Потом он воскрес, потом его опять распяли, уже воскресшего, в общем, так до бесконечности, это даже скучно. Я опять-таки не про это, а про жанр. И вот почему кокетничала маститая литераторша, она женщина неглупая, она понимала, что от своей жизни, к тому же уже прожитой, нельзя отказаться, а надо её защитить, к тому же, там ведь было много чего такого, о чём, собственно, она и хотела поведать, как о единственном Боге.
А я слушаю, что кроме дядечки юродивого вечного, которого распнут, а он опять воскреснет, там получается только тётя Валя с её одиночеством финальным. То же на то же, вот вам и жанры.
НАШИ-1
В морге засели наши, всё время скребут что-то, а что там можно мести на асфальтированной площадке перед моргом, видно, знают, что обряды это единственное, что у нас осталось. Один в джинсовом комбинезоне, в салатовом длиннополом халате, с серьгой в ухе, всегда свежевыбрит, с лицом Димедролыча, уязвлённым, то ли тайным пороком, то ли тайной страстью, то ли тайной мыслью. Остальные нрзб. Мы с собакой Блажей тоже каждый вечер на прогулке в лесопосадке между железной дорогой и больницей сочиняем про них новеллы. Ещё наши, бабушка в мохеровой шапке в любое время года, всегда в окружении собак, везде убирает, возле стекляшки, возле кабака, на помойке возле башни, на помойке возле китайской стены, на помойке возле Ярославки, с лицом бабы Поли, которая на восемьдесят седьмом году жизни поняла, что это она перед всеми виновата, что мир таким получился, и только я её понял когда-то.
Москва-то меня отпустила, а вот Соловки не принимают, навигация не открылась, вернее, она открылась, а вот катера не ходят. Стало быть, у меня есть время описать наших в пригороде Мытищи, то ли для того, чтобы закончить предыдущую книгу, Австралия, про то, что у всякого своя Австралия спрятана под кожей, то ли для того, чтобы начать новую книгу, как у меня всё было, про то, что все — наши, и как ненаших не оказалось. Год располагается похоже, каждый год тоже. Сначала зимой основная книга про то, как перезимовать зиму. В прошлом году, “Чмо”, учебник про то, что камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали, пусть попробует, опишет, всё равно ему не поверят и не напечатают книгу, потому что русская литература мертва. Тогда книгу напечатала покойная мама через два года после смерти на деньги, собранные на бутылки, собранные в парке в чужом родном южном городе Мелитополе на окраине скифо-сармато-казацких прерий на приазовщине, в бывшем осколке великой империи, потому что христианская цивилизация всё равно победит, хотя никаких данных за это, как говорит Бэла, жена Максим Максимыча, коменданта Белогорской крепости, наперсника гаражей с их префом, штофом, ренессансными революционерами, трактующими апокалипсис, дезертирами всех войн в нычке, смотрителями ботанического сада “Хутор Горка” в штате Вермонт, Тасмания под кожей, и так пройдут три поколения советских и никто не заметит.
В этом году основное зимнее занятие “Роман-воспитание” про то, что жизнь, оказывается, уже не трагедия, а драма, потому что все мы делаем, оказывается, одну работу, местного бога Бера в русского Христа выморачиваем под сурдинку, пока основная помощь не подоспела. Потом было, что после основной работы можно отдыхать и наблюдать с острова Жужмуя небо и землю, какое всё красивое и родное, потому что рядом смерть, величиной с семечку для стереоскопического эффекта. И что, может быть, эта работа не менее важная, чем основная. А в этом году остров Жужмуй оказался островом Австралией под кожей, потому что внутри и снаружи одно и то же, после основной работы. И сразу же проклюнулась новая работа, драма, как у меня всё было. Драма, трагедия, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы, сезонники, дачники, местные, туристы. Потому что без маленького мальчика 40 лет, выглядывающего из-под маминого пледа на топчане на веранде возле жизни с упрёком, когда уже он станет большим и будет всё делать, великая трагедия жизни остаётся абсолютно неубедительным фарсом, с её тайной страстью, пороком, мыслью, что все наши, что ненаших просто не оказалось, что никакого сатаны нет, что есть один Бог, что нет, он, конечно, был, и он был ты, но ты смог сделать эту работу в 32 романах за 8 лет жизни, по 4 в год, выморочить местного бога Бера в русского Христа, пока наши не подтянулись и навигация не открылась с неба на землю.
Потому что эта работа начиналась на Соловках, и у меня, и у страны, в самом чёрном и самом белом месте, когда во втором веке русского ренессанса и апокалипсиса на краю света стали ставить зону, самую страшную в мире, где раньше монастырь был, самый красивый в мире, после самой словесности строить самую социальность, русские слоны самые слоны в мире, теперь уже почти 100 лет назад. И я воскликнул, от нас самая слава уплывает, про которую знают все наши, что камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла, что жизнь не трагедия, а драма, что посмотреть отдельно то, что у Бога внутри, потому что ничего, кроме Бога нет, счастья, что раньше была работа и потом будет. Местного бога Бера от окна сторожки на Хуторе Горка в 4 км от посёлка Соловецкий русский Христос отгоняет, а батюшки, террористы, красноармейцы, белогвардейцы смеются, когда это так стало, что трагедия стала драма. Раньше было, что автоматчики Ноздрёв и Чичиков одежду Христа друг другу в преф проиграли до усрачки, а теперь какой-то голый моется в корыте и их отпевает. И Соловки меня пропускают и навигацию открывают. Хоть там директоры — антигерои и мэры — Платоны Каратаевы, хоть там местные — стукачи и ангелы. Трагедия стала драма, то что было страшно, стало смешно, а то что было смертельно, стало красиво.
СОБИРАТЕЛЬНЫЙ ОБРАЗ
Антон Павлович Чехов, актёр, играет любовь, но любить не может. Катерина Ивановна Достоевская, зритель, наслаждается игрой и любит. Фауст и Гретхен, сумасшедшие нищие, ходят по электричкам и собирают деньги на издание германского русскоязычного журнала. Соловей и соловьиха, сначала соловья кошка Даша Бегемотова задушила в пригороде Мытищи, когда Соловьиха везла ему три белых калы в пригородной электричке на пятнадцатилетие супружеской жизни. Потом кошку Дашу Бегемотову собачья свора задрала на участке, потому что у собаки Блажи Юродьевой была течка. И она теперь в Мюнхене под сливой издаёт новую книгу соловья “Как у меня всё было” в германском русскоязычном журнале, на который безумные нищие Фауст и Гретхен деньги собрали по электричкам.
Антигона Московская Старшая и Антигона Московская Младшая поют песню Акеллы в шестикомнатной квартире для преемственности поколений. Маугли и Сталкерова Мартышка гуляют по Старым Мытищам за руку, папа и дочка. Маугли домохозяин. Сталкерова Мартышка пишет стихи про счастье и сжигает. Глухонемой Гамлет служит смотрителем необитаемого острова в Белом море. Платон Каратаев работает мебелью на построенье. Дезоксирибонуклетновая кислота болеет эпилепсией. Адам подрабатывает грузчиком в фирме. Ева работает учителем в школе. Читатели не умеют читать. Автор двигает предметы взглядом. Великая сестра Смерть работает редактором в одном московском издательстве. Мама причитает, у бездны нашлось дно, это ты. Папа, первородный грех, считает, что надо начать всё сначала. Русская литература и христианская цивилизация побеждают друг друга на ток-шоу и так, хотя никаких данных за это. Великий брат Спас Рублёв в 12 часов ночи делает звук тише из состраданья. Бог смотрит мультфильм про вдохновенье и плачет.
2004–2006