Повесть
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2007
Супруги Кирилловы купили картину у друга своей юности художника Александра Ройтброда. Картина называлась точно как чеховская пьеса — “Три сестры”, но на ней были изображены не три изнывающие от безделья представительницы разорившегося дворянского рода, а три сестры-монашки в светлых накидках, из-под которых были видны только их лица и руки. Две крайние держали по зеркалу, и в каждом отражалось еще по одному лицу. При первом взгляде на полотно можно было подумать, что в зеркале, которое держала одна монашка, отражалось лицо другой, и наоборот, но это было не так.
Когда покупку доставили в дом Кирилловых, Дмитрий, видевший картину впервые, отбирала ее Ольга, поинтересовался, кто отразился в зеркалах.
— Ясно кто, — ответил художник. — Те, кто смотрит в них. Вы вообще не обращали внимания на то, что люди склонны видеть в художественных образах собственные черты? Я, например, знал одну старую цирковую акробатку, которая была уверена, что Пикассо написал свою девочку на шаре с нее. В качестве доказательства старуха приводила свое правое плечо, которые было на ладонь длинней левого. При этом объяснить, где именно она могла пересечься с Пикассо, она не могла ни за какие деньги. На этот вопрос обычно отвечала: “Ну мало ли!”.
Перед тем, как приступить к обмывке сделки, Ройтброд лично повесил полотно над изголовьем супружеского ложа Кирилловых. По размеру картина оказалась точным квин-сайзом. Оставив Ольгу рассматривать ее, мужчины ушли на кухню.
В черном овале зеркала, которое находилось в руке монашенки слева, отражалось невероятно бледное лицо человека, если не больного, то сильно уставшего от жизни и потерявшего всякий интерес к ней. О лице в зеркале монашенки, стоявшей справа, трудно было сказать — мужское оно или женское. Ольга видела только один глаз, нос, рот и подбородок человека. Сперва ей показалось, что это лицо мужчины с тонкими усиками, но, приблизившись к полотну, обнаружила, что темная полоска под носом — не что иное, как приоткрытая верхняя губа, а то, что казалось губой — прикрытые тенью зубы.
Ольга сделала шаг назад, губа снова превратилась в усики. Непонятно было, то ли это трюк художника, то ли недоработка. Это ей не понравилось, поскольку приобретенная вещь обнаружила качество, ускользнувшее от ее внимания до того, как она расплатилась за нее. Она подумала, что дело можно поправить, если привыкнуть смотреть на лицо в зеркале под углом, дававшем желаемый эффект. Но тогда встал новый вопрос: какой эффект был бы более желаемым — тот, при котором открывались усики или тот, при котором усики превращались в губу? Речь шла о значительной разнице: кто в зеркале — мужчина или женщина?
Вздохнув, она отложила решение этого вопроса, поскольку сейчас торопилась снять новые туфли, неожиданно натершие ей ногу. Это было неслыханно! Все туфли идеально подходили к ее узкой с невысоким подъемом ноге. У нее было 365 пар обуви и каждый день она надевала новую. Количество туфель, собранных за долгие годы, позволяло ей не отставать от моды, которая, как вам скажет любой знающий человек, все время повторяет сама себя. Раз в четыре года на Рождество Ольга выставляла одну пару перед дверьми квартиры, а утром приобретала новую. Так она обновляла коллекцию. Затем лежа на постели и, подняв ногу, подолгу рассматривала, как ее силуэт с безупречной точностью переходил в силуэт обуви.
Больше всего она любила тот тип, который зовется стилетами. Поведение новой пары от “Miu Miu” она могла бы истолковать, как предвестие перемен в размеренном укладе ее жизни, но поскольку люди, живущие размеренной жизнью, не склонны ожидать перемен, она испытала только легкую досаду за неудачную покупку.
Между тем, на кухне Дмитрий делал греческий салат. Первым делом снял с клубня латука темные верхние листья, оставив светло-зеленые, плотно собранные у желто-белой сердцевины. Нарезав их, он взял две среднего размера помидоры и один огурец. Нарезав их, достал из плетеной корзинки у плиты фиолетовую луковицу и нарезал половину. Затем бросил поверх овощей кубики брынзы и черные маслины. Заправил оливковым маслом и уксусом. Затем посолил крупной солью и покрутил над миской перечную мельницу, отчего воздух стал пряным. У наблюдавшего за этими операциями Ройтброда даже затрепетал кончик носа и, мощно набрав в легкие воздух, художник, зажмурившись, чихнул.
— Пардон, — сказал он, утирая покрасневший нос большим и указательным пальцем.
Поставив синюю керамическую миску с салатом на стол, Дмитрий достал с нижней полки холодильника бутылку эльзасского рислинга и, открыв ее, разлил вино по бокалам, тут же запотевшим. Подняв свой, он хотел выпить за талантливых людей, к которым, может быть, причислял и себя, но гость опередил его:
— Чтобы моим девушкам было хорошо в этом доме!
— Можешь не волноваться, — уверенно сказала Ольга, подсаживаясь к друзьям. — У нас здесь всем хорошо.
— Настоящее произведение искусства, — Ройтброд многозначительно поднял вилку с блестящей маслиной на конце, — является живым, так сказать, организмом. Один поп, как-то обнаружил, что икона — это окно в другой, духовный мир. Но поп ошибался. Икона не была окном в другой мир. Она сама была другим миром. Любое произведение искусства является живым организмом. Поэтому, чтоб мою работу не обижали!
После этого художник, любивший, чтобы его слушали, рассказал об увиденной им мраморной скульптуре обнаженной девушки в музее Д’Орсей. Стоя на одном колене, она закинула руки и поправляла волосы, волной падавшие на спину. Тело ее было выточено с такой поразительной достоверностью и было настолько совершенным, что Ройтброд, пришел к выводу, что автор скульптуры просто не мог не состоять с ней в интимных отношениях.
— С мраморной скульптурой? — усомнился Дмитрий.
— Ты бы видел этот мрамор! — ответил художник. — Он дышит! Ты что думаешь, вся эта история с Пигмалионом — метафора? Ничего подобного! Кто, если не художник, может создать идеальную красоту и вдохнуть в нее жизнь?
— Неужели найти красивую женщину сложнее, чем сделать мраморную статую и потом еще воспитывать ее? — спросила Ольга.
— Ну, он на то и художник, чтобы лепить все по образу и подобию своей мечты. А самая плохонькая мечта лучше любой реальности. В реальном человеке, каким бы замечательным он ни был, всегда можно найти какой-то изъян.
— Совершенно верно, Саша! Любая женщина имеет свой характер и потребности. Поэтому вам легче вырубить себе подругу из мрамора и потом выдрессировать ее так, чтобы она, не дай Бог, ни в чем вам не перечила.
— Ха! — хлопнул в ладоши Ройтброд. — Уж как вы, бабы, дрессируете нашего брата, как вы нам обламываете крылья, так художникам рядом делать нечего! Стоит только нашему представлению о своей жизни не совпасть с вашим — жди скандала!
— А-а, так это вы нам мстите! Не хочешь вести себя, как мне хочется, так я тебе найду замену!
— Этот принцип, можно легко распространить за пределы мира искусства и отношений полов, — заметил Дмитрий. — Например, владелец моей радиостанции заявляет: “Господин Кириллов, в своих передачах вы несете такое, что нам потом кошмары снятся. Мы вас об этом уже предупреждали, но вы пропустили наше предостережение мимо ушей. Теперь нам ничего не остается, как уволить вас. Всего хорошего!”
— Ты решил таким способом сообщить, что можешь остаться без работы? — Ольга с интересом посмотрела на мужа.
— Ассоциация напрашивается сама собой, потому что я не считаю, что работа художника чем-то отличается от работы портного, часовщика или радиокомментатора, — ответил он. — Профессионал работает, чтобы продать свой товар. Если его товар хорошего качества, то его покупают, если в него, как любят говорить простые люди, вложена душа, товару гарантирована долгая жизнь.
Ройтброд, хотел что-то сказать, но не успел.
— Тебе можно только посочувствовать, — сказала Ольга мужу. — Твой товар настолько эфемерен…
— Ну, что ты! — возразил Дмитрий. — Нью-йоркские таксисты будут из поколения в поколение передавать миф о комментаторе, который умел разбавлять политические комментарии рассказами о том, что он пил, или ел. “Когда он рассказывал, как он делал карибский салат с креветками, авокадо и мандаринами, у нас слюни капали прямо на баранку”, — будут говорить они молодым водителям. — Сейчас таких комментаторов уже нет!” К слову, на днях, когда я рассказывал этот рецепт, в студию позвонил некто Витя и потребовал прекратить издевательство. Витя был страшно голоден и не мог вести машину. Но самое интересное происходит дальше. Звонит дама по имени Ирина и говорит: “Даже не думайте останавливаться! Я стою на кухне перед нарезанными продуктами и жду дальнейших инструкций. Мне что же теперь все это выбрасывать?!” Я так понимаю, что никто из присутствующих этого не слышал?
— Голубчик, — сказала Ольга. — Твоя передача идет в такое время, когда народ сидит в офисах.
— Это — правда, — согласился Дмитрий. — И это главная проблема радио, которое не могут слушать работающие люди. Потому что это именно та аудитория, которую ценят рекламодатели.
— Друзья, — сказал Ройтброд, подняв свой бокал. — Столько хочется вам возразить, но перед этим я, все же, хотел бы выпить.
Они подняли бокалы, которые притянулись друг к другу над центром стола и издали мелодичный звон. Напряженная вибрация винной плоти, наполненной солнцем и фруктовой свежестью, проникавшая в трех пьющих людей, совпала с вибрацией звука потревоженного стекла, волнами разошедшегося по дому. Это ощущение было таким чудесным, что, поставив пустые бокалы на стол, все трое рассмеялись от удовольствия.
Дмитрий чистил по утрам зубы и через открытую дверь ванной любовался монашенками. Судя по лицам, только две из них, действительно могли быть сестрами. Но у всех трех были одинаковые накидки и удивительной красоты руки с длинными пальцами, которые напоминали раскрытые крылья птиц. Больше всего Дмитрию нравилась монашенка, стоявшая слева. Он даже дал ей имя — Мария. У нее были большие карие глаза, удлиненный нос и полные, чувственные губы, какие бывают у женщин Востока. Со временем она настолько вытеснила из его сознания остальных монашенок, что, глядя на картину, он даже не обращал на них внимания. Находясь прямо над его головой, Мария была первой, кого он видел, открывая глаза утром и последней, когда гасил свет ночью.
Один раз он проснулся от ощущения сухого и горячего поцелуя на губах. Когда он открыл глаза, ему показалось, что Мария, быстро отстранившись от него, он даже ощутил движение воздуха над собой, вернулась в картину. Ошарашенный, он смотрел, как она с лукавой улыбкой прячет волосы под накидкой, пока сон не отпустил его зрение и оно не обрело свою дневную остроту. После этого Мария снова превратилась в изображение на холсте, собранное из множества быстрых мазков художника.
По шуму воды, доносившемуся из ванной, Дмитрий понял, что его жена уже поднялась и собирается на работу. Он снова закрыл глаза, чтобы Ольга не отвлекла его от чудесного воспоминания каким-нибудь вопросом или просьбой. Но было поздно. Волнующее ощущение покинуло его и через минуту-другую, отчаявшись вернуть его, он поднялся, потащился в душ.
По дороге на работу Дмитрий всматривался в лица женщин, сидевших или стоявших вокруг него в вагоне метро, надеясь рано или поздно увидеть среди них свою Марию. У него появилась уверенность, что его тяга к ней объясняется тем, что он уже где-то встречал ее, а картина только напомнила об ее существовании. И если тогда, когда он увидел ее случайно, он не смог в полной мере оценить ее красоту, то теперь, отравленный неотступным воспоминанием о ней, он бы уже не прошел мимо.
Дмитрий Кириллов был радиокомментатором. Он занимался этим много лет и с годами обнаружил, что содержание новостей постоянно повторяется. Меняются места событий и имена их участников, но сюжеты — никогда. Все от ураганов во Флориде и махинаций на выборах, до убийств на почве ревности и изнасилований несовершеннолетних. Мир новостей, казавшийся ему когда-то пестрым калейдоскопом, потускнел, цветные стекла, которые раньше складывались в фантастические узоры, теперь выстроились в замкнутую цепочку, где синее стеклышко повторялось через каждые восемь желтых или два красных. Одно время он стал добавлять к своим комментариям ссылки на аналогичные инциденты в прошлом, но потом подумал, что уподобляется пенсионеру, терзающему слушателей бесконечными воспоминаниями о героической защите Аламо. И тогда он ввел в свои комментарии тему закусок и вин. Усталость и безразличие, которые он испытывал, двигаясь в новостном потоке, компенсировались его живым интересом к застолью.
Судя по всему, физиологическое начало, в частности способность организма реагировать даже на повторяющиеся вкусовые раздражители, явно превалирует над интеллектуальным. Выражение “не хлебом единым”, как многие другие выражения, претендующие на высшую мудрость, можно подвергнуть сомнению. Жизнь подсказывает, что степень интеллекта вполне может быть ограничена способностью произвести и продать свой товар. Интеллектуалу, конечно, тяжело мириться с этим фактом. Вспомнить только, как бедолага Скотт Фицджеральд переживал, что владелец пуговичной фабрики мог, в отличие от него — талантливого литератора, купить любую красавицу! Это вполне точное наблюдение не делает комплимента красавицам, если только они сами не понимают, что являются самым потребляемым и высоко ценимым товаром в мире. С точки зрения рыночной экономики если им хватает ума найти свой рынок женихов и, обеспечить его запросы, то какие еще требования можно к ним предъявлять? Какой успех может быть выше успеха счастливой семейной жизни?
В обед Дмитрий спустился из офиса редакции на Вест 37-й стрит и как обычно направился в столовую “Манганаро” на Девятой авеню. Она прославилась тем, что здесь когда-то изготовили самый длинный в мире бутерброд с ветчиной, альпийским сыром, помидорами и майонезом. Кажется 12-футовый. Дмитрий здесь обычно заказывал салат с маслинами, к которому подавали булку, и стакан вина. “Манганаро” неожиданно оказалась закрытой и, стоя перед ее дверьми и прикидывая куда пойти, он вспомнил о небольшом кафе “Маркет”, где не был уже несколько лет. Когда-то давно они нашли это место с Ольгой и, бывало, договаривались о встрече в нем на ланч. Их офисы разделяло не более полудюжины кварталов. С годами эти встречи стали все более редкими и, наконец, прервались. Оба были слишком заняты.
Толкнув стеклянную дверь, он оказался в небольшом сумеречном зале. Большинство столов уже были заняты обедающими работниками офисов, и Дмитрий прошел к бару. Устроившись на высоком стуле, он обнаружил, что женщина за стойкой оказалась той, кого он искал. Она была в черном трикотажном платье с глубоким декольте. У нее были великолепные черные волосы, удлиненный нос, карие глаза и широкие плечи, необходимые для поддержки груди, тяжелой и круглой, как два пушечных ядра. Глядя на них, он тихо засмеялся от мысли, как хорошо было бы попасть на фронт, где летают такие ядра, и быть раненным. Он очень живо представил себе, как такое ядро попадет в него и он, обхватив его обеими руками, летит кубарем в траву.
Оторвав взгляд от груди, он остановил его на руках. Удивительной красоты, они были похожи на птиц, выпархивавших из-за бокалов и бутылок, которые она ставила перед посетителями.
— Что вы будете пить? — спросила она.
— Здравствуйте, Мария, — сказал он. — Бокал рислинга.
— Мы знакомы? — удивилась она, доставая из холодильника бутылку с яркой желтой наклейкой.
— Кажется, вы позировали одному моему приятелю-художнику, а я приобрел у него картину с вашим изображением. Его зовут Александр.
— Александр? — наморщилась она, припоминая. — Кому я только не позировала! А вы, должно быть, состоятельный человек, раз покупаете картины.
— Напротив. Я — журналист. Работаю на местном радио.
— То-то я слышу знакомый голос. Вас зовут Кирилл, да?
— Кириллов — моя фамилия. А зовут меня Дмитрием.
— Точно, извините. Рада познакомиться. А что там на картине? Надеюсь все в рамках приличий?
— А вы и для неприличных позировали?
В ответ барменша выразительно посмотрела на него, и в ее чудесных карих глазах он прочел совершенно однозначный ответ:
— Всякое бывало. В молодости в такие переплеты попадаешь, что потом только диву даешься, какие среди вас мужчин есть извращенцы!
Дмитрий отпил, ощущая, как рот наполнился вкусом хрустких яблок, какие на его родине назывались белым наливом. Затем к яблочному вкусу прибавился более мягкий вкус белых персиков.
— Интересно, все же, сколько всякого выпадает на долю красивой женщины, — заметил он. — Сколько ни говори о равенстве, правах и уважении, а женщина менее защищена, чем мужчина.
— Отчего же, некоторым везет, — заметила Мария. — Но это уже, как карты лягут.
— Не все еще понимают, что выиграли. Когда оно само в руки идет, ему и цена невысокая.
— А кто может сразу угадать, где его счастье? — пожала плечами она.
— Действительно, — согласился он.
Она отошла к другому посетителю и через несколько минут вернулась.
— Если будете что-то заказывать, рекомендую говяжью котлету с грибами и горгонзолой.
Он покачал головой.
— Самой хорошей котлете, Мария, я предпочту бокал вина.
— Налить еще?
— Давайте.
Он подвинул к ней пустой бокал, и она снова наполнила его.
— Странное дело, — продолжил он, — вино с таким богатым букетом должны были бы производить на юге, а, между тем, рислинг лучше всего делают на севере.
— Я смотрю, вы и в винах разбираетесь.
— Когда-то у моих родителей был летний домик с виноградником, и отец делал свое вино. Помню, на столе в кухне стояли десятилитровые бутыли, а из пробок в них выходили резиновые трубки, концы которых были опущены в стаканы с водой. Из трубок выскакивали пузырьки воздуха. Вино получалось не ахти каким, но сам процесс был невероятно увлекательным. Вину нужно было бы дать отстояться хоть полгода в дубовых бочках, но у отца не было ни терпения, ни тем более бочек. В последнее время я часто думаю, что если потеряю по какой-либо причине нынешнюю работу, то займусь виноделием. Наймусь, например, на какой-нибудь виноградник обычным работником, года за два вникну во все детали, а потом обзаведусь собственным хозяйством.
— Это вы-то будете ковыряться в земле? — спросила Мария, не скрывая скептицизма. — Посмотрите на свои руки. Небось гвоздя вбить в стену не сумеете.
— Отчего же, очень даже умею, — возразил он. — У меня вообще родители крестьянами были. И их родители были крестьянами. А меня вот в журналистику понесло. Но только кровь берет свое. Знаете, как говорят: все тайное становится явным. Но речь не только о каких-то там секретах. Все, что заложено в человека, о чем он, может быть, даже сам не знает, рано или поздно заявит о себе.
— Вообще, хотелось бы, конечно, посмотреть на эту вашу картину, — сказала Мария. — Прямо не верится, что я могла оказаться в вашем доме. Ну и вообще любопытно, как вы живете. Все-таки, знаменитость.
— Я завтра уезжаю, — соврал Дмитрий. — Но вернусь домой к выходным, и с удовольствием покажу ее вам.
Ольга Кириллова работала промышленным шпионом. Раз в полгода она ездила в Европу красть образцы новой модной одежды. Не то, чтобы она буквально крала эту одежду с магазинных полок. Она покупала ее, после чего американская компания, в которой она служила, делала ее копии, незначительно изменяя и выдавая за собственную продукцию. Ольга ничуть не стеснялась своего занятия, зная, что европейские шпионы проделывали то же самое в Америке. Эту воровскую круговерть можно было бы запросто назвать международным торгово-культурным обменом, но термин “промышленный шпионаж” вносил элемент интриги в тоскливый процесс удовлетворения искусственного голода, без которого наше общество потребления долго не протянет. Изменчивая мода была тем рычагом в руках беса алчности, с помощью которого вызывалась постоянная неудовлетворенность тем, что вчера еще считалось образцом совершенства. Это постоянное обновление вещей неизбежно привело к тому, что их качество ухудшилось. Не без удивления Ольга обнаружила, что такие понятия, как надежность, прочность или практичность покинули ее обиходную речь.
Взять, например, с рабочего стола Ольги, осенний каталог универмага “Блумингдейл”. На третьей странице помещен художественно размытый, в теплых зелено-коричневых тонах снимок молодой женщины с нежным и задумчивым лицом. Красавица пребывает в любовной грезе. Где же предмет ее томления? Да вот же — прижатая к груди кожаная с металлическим украшением сумка фирмы “Фэнди”! Ах, сколько чувства в позе женщины! Как томительно расслабленна рука, покоящаяся на объекте ее влюбленности! Как похожа она на Прозерпину с полотна Габриэля Данте Росетти! Но Прозерпина связана с плодом граната в своей руке вечным союзом, а наша манекенщица уже в зимнем каталоге того же универмага, с той же любовью и томлением будет прижимать к себе сумку “Гуччи”. Как изменчиво сердце нашей современницы! Но она не виновата! Вы будете смеяться, но виновато общество!
В начале ХХ века гениальный организатор американского сталелитейного производства Эндрю Карнеги сформулировал идеал капитализма, как способность общества сделать роскошь доступной для масс. Для страны, переживавшей первую технологическую революцию, самой большой роскошью была сталь, и предприимчивый шотландец завалил Америку стальными рельсами, тонна которых стоила меньше 50 долларов. Его товар был втрое дешевле того, который покупали в Англии. При этом англичане отправляли за океан металл самого низкого качества, презрительно именуемый ими “американским железом”. Карнеги дал стране первоклассную сталь. Постоянно сокращая ее стоимость, Карнеги способствовал тому, что Соединенные Штаты покрылись сетью железных дорог (и телеграфных линий) и начали стремительно расти вверх — скелеты небоскребов собирались из той же стали.
Капитализм решил проблему доступности практически любого товара для любого человека, но не искоренил роскошь. Понятие роскоши перешло в категорию качества и размера. Скажем, человек, единственным доходом которого является крохотное пособие по нетрудоспособности, может иметь вполне пристойный форд. Ему будет трудно обзавестись Мерседесом, но это не помешает ему перемещаться по стране с теми же удобствами, что и владельцу престижной иномарки. Безработный владелец форда может быть не мечтает об особняке с бассейном и теннисным кортом в Майами-Бич, но он не ночует под мостом, у него есть трейлер со всеми удобствами. Владельцу трейлера не грозит и смерть от голода, поскольку в стране масса дешевых продуктов, не говоря о благотворительных столовых, где нуждающийся может получить увесистый бутерброд и банку кока-колы бесплатно. Но он может прожить жизнь, так никогда и не попробовав устриц с шампанским. Если говорить о Дмитрие с Ольгой, то с годами они остановились на устрицах кумомото и французском шампанском Пол Роджер — “деликатном и элегантном”, как его характеризовала известная нью-йоркская сомелье того времени Андреа Иммер.
Ту же параллель можно провести и в сфере интимных отношений или, лучше скажем, отправления нужд плоти. Человек малоимущий скорей всего не сможет провести ночь с хорватской секс-бомбой Меланьей Кнаусс, которая ублажает вислощекого миллионера Дональда Трампа. Но в распоряжении бедняка — девушки попроще из местного эскорт-сервиса или гоу-гоу бара, не считая мегатонн глянцевых журналов и порнофильмов, использование которых дает прекрасный эффект в комбинации с самым небогатым воображением и простейшим ручным приводом.
А что любовь? Любовь, как пелось в старой песне, по-прежнему может нечаянно нагрянуть, когда ее совсем не ждешь, но надо быть готовым к тому, что последствия этого будут тяжелыми, если не катастрофическими. Плановое потребление товаров и услуг упрощает жизнь всем участникам жизни. Любовь, всегда эгоистически сосредоточенная на одном объекте, стопорит этот процесс. Человек, покупающий пять сумок для пяти любовниц, более полезен для общества, чем богобоязненный муж, свято блюдущий священные узы брака и покупающий одну сумку для любимой жены. Ну, он, конечно, может купить пять сумок и жене, но, по идее, богобоязненная супруга должна быть против такого расточительства. Точно сказано: религия опиум для народа и тормоз для процесса потребления, что грозит рецессией, потерей рабочих мест, повышением налогов, бедностью, революцией и конфликтами с соседними менее богобоязненными государствами.
Лозунг старорежимных правителей “разделяй и властвуй!”, в наши дни можно переделать на “потребляй и властвуй!”
Стремительное обновление гардероба, интерьера, друзей, любовников, пейзажа стало единственным свидетельством самой жизни. Стабильность с ее привязанностью к так называемым вечным ценностям, которая в недалеком еще прошлом была главным свидетельством успеха, теперь воспринимается чуть ли не как предвестие скорой смерти.
Один знаменитый революционер, прославившийся в начале ХХ века своей патологической жестокостью, так и сказал: “Движение — все, застой — смерть”. Мерзавца потом убили, или, как теперь говорят, “заказали”. Всаживая в вихрастую голову революционера стальной коготь альпенштока, Меркадор, так звали уголовника, не без удовольствия наблюдал, как корчится его задохнувшаяся от боли и ужаса жертва. Наемника с темным от загара и злобы лицом наградили высшим орденом страны, ради безопасности которой он рисковал жизнью, а потом тоже отправили на тот свет. Пропитали шницель хорошей дозой крысиного яда, а в газетах сообщили, что пламенный борец героически погиб, выполняя новое опасное задание правительства. У того правительства неопасных заданий не было.
К слову сказать, эта история со шницелем — еще одно подтверждение гибельности переменчивой моды. Вчера вознесенный на пик популярности герой, сегодня уже отправлен на свалку истории другим героем, который завтра присоединится к своей жертве и будет забыт вместе с ней. Мавр ли, сумка ли от “Фэнди”, наскоро выполнив свою функцию, должны исчезнуть из поля зрения толпы, приученной ждать новых героев и сумок от ловких и ненасытных производителей всего этого шумного и пестрого барахла — бесов, наполняющих их жизнь своим смыслом и содержанием. Ради какой цели, спрашиваю я себя, и нахожу только один ответ — это их способ существования. Вот вам более близкий пример.
Дмитрий вернулся с работы, поставил портфель на обитый крест-накрест железными полосами сундук у входа (антикварная вещь, найденная Ольгой на сельской барахолке в дебрях западного Нью-Джерси). Ослабляя на ходу петлю галстука, он проходит в гостиную. Ольга уже спит на диване. Он бесшумно опускается в кресло и переключает канал на телевизоре. На экране возникает кандидат в президенты, которого Ольга называет Ореходавом. У него вытянутое лицо с тяжелым подбородком и небольшим ртом.
Ореходав говорит, что у него есть план. Хороший план. Настоящий план. В отличие от его оппонента, у которого плана нет. Именно поэтому стоимость медицинских страховок стремительно растет, а национальному пенсионному фонду грозит банкротство.
Президент, находящийся на одной сцене с Ореходавом, растерян. На лице его нервная синусоидная улыбка, большими рабочими руками он вцепился в края трибуны. В этот момент он являет собой идеальную мишень для сонма карикатуристов, обслуживающих враждебную ему прессу. Президент может легко опрокинуть критику своего оппонента, но его не оставляет страх, что косноязычие помешает ему убедительно изложить свои доводы за отпущенные ему две минуты. Он говорит с трудом, короткими декларативными фразами, дергая в конце каждой головой, словно пытаясь оборвать связь с чередой слов, которыми он с таким трудом разродился.
Ореходаву же, напротив, торопиться некуда. Он просто перечисляет пункты политики президента, обозначая каждый, как провальный эксперимент:
— В Ираке царит хаос, и у президента нет плана, чтобы положить ему конец, — он встряхивает перед собой руки с длинными когтистыми пальцами, как колдун над чаном с магическим зельем. — И когда президента спрашивают, где виновник всех наших несчастий — Осама Бен Ладен, президент пожимает плечами: он не знает!
По правилам этой дурацкой телеигры, кандидату ничего не надо доказывать и объяснять. Напротив, он должен выдвигать самые нелепые обвинения, а объясняет и доказывает пусть тот другой, с растерянной физиономией сельского простофили.
Дмитрий зевает. Он знает наизусть все реплики Ореходава. Он может даже выступать за него, поскольку самовлюбленное ничтожество у микрофона все свои идеи черпает из передовиц либеральной прессы. У него самого нет вообще никаких идей, кроме одной — занять пост, который без особого преувеличения можно назвать постом властелина современного мира.
Эту идею активно поддерживают десятки тысяч мелких бесов, нанятых Ореходавом для уничтожения его оппонентов. И чем больше кусок хлеба, который они получают от него, чем толще слой масла и черной икры на нем, тем больше доводов найдут они в пользу того, что оппонент Ореходава — недоумок, которого нельзя было допускать к управлению страной. Их главный расчет на то, что аудитория, привыкла смотреть на мировую историю, как на бесконечный голливудский сериал, очередной фрагмент которого должен закончится через полтора-два часа после начала и вместить в себя: не очень сложную интригу, визуальные эффекты по последнему слову компьютерной техники, минимум две постельные сцены, немного драмы, пару-тройку анекдотов и счастливый конец. Кино о войне с утомительно однообразными сценами развороченных взрывами автомобилей и окровавленными телами, которое идет уже год, невыносимо утомительно. И бесы тут как тут с новым режиссером и новым набором актеров. Ничего, пройдет четыре года, и эта же свора будет рвать куски от своего нынешнего работодателя. Смена состава выборных лиц — ее хлеб. Если бы они могли, они бы избирали президента ежемесячно. Ах, какая бы это была роскошная жизнь!
На вопрос читателя, какое отношение все эти размышления имеют к нашей истории, автор ответит, что он просто идет по стопам своего героя, пытаясь смешивать жанры, новой информацией скрашивая банальность большинства житейских ситуаций. Вот, как это делает радиокомментатор Д. Кириллов в передаче о последних президентских дебатах.
— Если сейчас кто-то из слушателей может позвонить в студию по телефону 212–583–10–89 и сказать, где и когда он видел рекламу такого вина, как, скажем, барбареска, то он тут же получит в награду от ведущего бутылку этого вина, — говорит он. — Бутылка барбарески стоит не меньше полусотни баксов, но я настолько уверен, что не проиграю, что готов рискнуть этим полтинником. Повторяю, наш телефон: 212–583–10–89.
— Дима, нам звонит Георгий из Бруклина, — говорит из рубки продюсер.
— Георгий, здравствуйте. Вы в эфире.
— Здравствуйте, — начинает Герогий тяжелым и рыхлым голосом. — Вчера.
— Что вчера?
— Вчера я видел такую рекламу.
— Где же?
— В русском магазине на Кони-Айленде. Висел огромный плакат.
— Невероятно!
— Что значит невероятно? Так и написано: пейте молдавские вина, и ниже: “Это — полная фетяска!”
— Гм! Я вообще спрашивал про барбареско.
— Фетяска-барбареска, какая разница? Эти молдаванские вина — полное бурдо!
В эфире слышен смех продюсера и его подруги-бухгалтерши, которая приходит в рубку послушать передачи Дмитрия.
— О’кей, спасибо за звонок. Звонков больше нет, и теперь я могу сказать, что не видел рекламу барбарески ни разу в жизни. Но обратите внимание, с какой помпой в Америку ежегодно ввозят молодое французское божоле. Божоле-нуво. Раньше его привозил известный французский винодел Джордж Дюбоф, теперь привозит его сын. Каждый ноябрь, они прилетают в Нью-Йорк с партией свежего вина и прямо в аэропорту открывают первую бутылку. Дюбофа фотографируют, его показывают в вечерних теленовостях, на утро его фотографии появляются во всех газетах, а еще через день во всех винных магазинах города прямо у входа вы можете увидеть батареи бутылок с яркими этикетками и рекламными плакатами “Божоле-нуво эст аривэ! Бутылка — $5.99” Теперь скажите мне, какое вино, может стоить 5.99? Ответ простой — самое посредственное! Это — типично. Чем хуже товар, тем больше рекламы, чтобы продать его. Деньги зарабатываются на количестве. Дешевизна божоле связана с уникально быстрым процессом его производства. Два месяца в бочках и его заливают в бутылки, где оно продолжает бродить. В итоге мы получаем очень легкое, все еще бродящее вино, главной характеристикой которого является свежеть. Такое вино хорошо пить в студенческие годы, когда денег на дорогие напитки нет, равно как нет особых представлений о качестве и опасений за неизбежную утреннюю изжогу и головную боль. Плюс — оно из Франции, что вроде бы должно гарантировать качество. И в этом божоле-нуво мне немного напоминает нашего кандидата в президенты. Он свеж, он игрив, говорит по-французски, дружественная пресса лепит на него яркие ярлыки, но он бессодержателен и грозит головной болью с изжогой уже на следующий день после вступления на должность.
Совсем другое дело — вино, в приготовлении которого главную роль играют почва и возраст виноградника. Чем больше глубина, на которую проникает корень виноградного куста, тем больше минералов питают его, тем богаче его вкус. В связи с этим я всемерно рекомендую слушателям выдержанные итальянские вина из Пьемонта. Здесь растет виноград сорта неэбиоло — одного из старейших на земле. Говорят, вино из него делают не менее двух тысяч лет. Из него делают два вина: бароло и барбареско. Их называют королями вин и винами для королей. Стоимость вина среди прочего определяется местом на склоне холма, где он растет. Это всегда должна быть середина юго-восточного склона, который получает максимум солнечного света и тепла. И эти вина не пьют молодыми. Хотите качество, берите вино как минимум семилетней давности. За это время его вкусовые характеристики утрясут свои претензии друг к другу, придут в гармоничный баланс, ни одна не будет кричать — посмотри на меня! Это будет букет густой, полнокровной виноградной плоти с едва прикрытым вкусом красных и черных ягод, танинов, то есть терпкости, дымчатости и даже вкусом почвы, на которой он растет. К этому прибавьте хороший градус, без которого не проходит ни одна политическая передача Дмитрия Кириллова. До нашей следующей передачи ровно 22 часа, вполне достаточно, чтобы вы откупорили бутылку старой баролы или барбарески, попробовали ее и сообщили мне был ли я прав!
В пятницу в 8:30 вечера Ольга поцеловала на прощание мужа и прошла на личный досмотр пассажиров, садившихся в самолет компании “Ал-Италия”. Стоя в очереди к раме металлодетектора, она обернулась и еще раз посмотрела на Дмитрия. Он был в голубых джинсах, белой рубашке и синем габардиновом пиджаке. Но особо ей приглянулись тонкие усики, которые он отпустил вскоре после приобретения полотна с монашенками, став похожим на человека, изображенного в одном из двух зеркал. Он и не скрывал, что идея пришла ему в голову, когда он, бреясь, рассматривал картину.
В 10 часов вечера Дмитрий был за стойкой бара в “Маркете”.
— Ну и что вы мне скажете, мистер журналист? — спросила его Мария, подходя к нему с бокалом и бутылкой рислинга.
— Насчет чего, мадам? — поинтересовался он в тон ей.
— Ну, как же! Насчет того, когда мы сможем посмотреть мой портрет.
— Как вы, наверное, слышали, — сказал он многозначительно, — картины лучше всего рассматривать ранним утром, когда солнце еще не слепит глаза.
— Как же рано? — движением головы Мария откинула с лица тяжелые черные волосы. На скулах ее вспыхнул румянец.
— Как только мы с вами проснемся, мадам.
Мария переходила из комнаты в комнату, надолго останавливаясь в каждой, рассматривая мебель, книги, ковры, картины, словно примеряя их к себе. Он видел, как ей нравилось здесь, и видел, как, будучи частью этого дома, сам становится в ее глазах более интересным и значительным. В спальне, она отпрянула от его губ и, глядя прямо в глаза, стала расстегивать блузку. Ее пальцы ловко перебирали ряд мелких черных пуговиц, открывая глубокую расщелину за ними. Вид ее тут же притянул Дмитрия, как притягивает к себе начинающего альпиниста бездонная пропасть. Через несколько минут тяжело дышащая Мария отстранила его и опустилась перед ним на колени, взявшись обеими руками за великолепный пояс фирмы “Трафальгар”, купленный ему Ольгой за сто фунтов стерлингов в Лондоне.
— Вы не хотели бы прилечь, дорогая? — тихо спросил Дмитрий для приличия.
— Не мешайте, мужчина, — так же тихо прозвучало из сладкой темноты.
Дмитрий посмотрел на Марию на картине и обнаружил, что та с интересом наблюдает за действиями гостьи. Глаза ее были широко раскрыты от удивления.
Утром, когда Мария была в ванной, позвонила Ольга.
— Как дома?
— Нормально, а у тебя как?
— Устала. Не могу дождаться, когда вернусь.
— Когда-то тебе нравились эти поездки.
— Слушай, Париж тоже может надоесть.
Положив трубку, он поймал себя на том, что не испытывает ни чувства вины, ни неловкости. Вообще ничего. Все его мысли были о Марии. Подойдя к двери ванной, он стал смотреть в щель между приоткрытой дверью и рамой, как движется ее рука, как скользят пальцы по телу, покрытому глянцевой пленкой мыльной воды. От накатившего на него возбуждения, ему стало тяжело дышать. Он сбросил халат, ступил под душ и, обхватив ее сзади за талию, навалился грудью, прижав к белому кафелю. Охнув сперва от неожиданности, она затем уперлась руками в стену, расставила шире ноги, чтобы ему было удобней. А он, ворвавшись в нее, застонал от трагического осознания невозможности вобрать ее всю в себя, растворить в себе, стать с ней одним целым.
На завтрак Дмитрий приготовил кофе и омлет с ветчиной и моцареллой.— Как все вкусно! — сказала Мария, вытирая хлебной коркой натекшее на тарелку масло. — Давно уже за мной так никто не ухаживал.
— А картина-то тебе понравилась? — спросил он.
— Картина? Бог мой, я и забыла о ней!
— Разве тебе не кажется, что та женщина похожа на тебя?
— Если ты говоришь, значит похожа. Теперь будешь искать остальных двух?
— Зачем мне искать их? — он пожал плечами. — Мне кажется, что все, кому суждено встретиться, встречаются, не предпринимая для этого каких-то специальных усилий.
— Может быть и так, но как ты узнаешь, что человек, которого ты встретил — твой суженый?
— Как я узнал тебя?
Она пожала плечами.
— Где гарантия, что после меня ты не встретишь кого-то, кто увлечет тебя еще больше?
— Ну, смотри. Если ты приложишь одну свою ладонь к другой, ты увидишь, как они подходят. И если переплетешь пальцы, ты увидишь, как ловко они прилегают друг к другу. То же, когда ты встречаешь свою настоящую любовь. Вы как две руки, сведенные вместе своим хозяином.
— Ты считаешь, что нас тоже свели?
— Я испытываю странное ощущение того, что мы знаем друг друга очень давно. Мне кажется, что мы сидели с тобой за этим столом миллион раз. Я не испытываю даже толики неловкости, у меня нет и мысли, что я должен следить за собой, чтобы не сделать что-то такое, что может изменить твое отношение ко мне.
— Как, например? — усмехнулась она.
— Ну, например, втянуть живот. Или не издавать никаких звуков, когда пью горячий кофе. Да что угодно.
Ему показалось, что она избегает смотреть на него. Сидела, катая по столу шарик бумажной салфетки. Потом сказала:
— У меня тоже такое ощущение. И я все время думаю об этом. Это наша первая ночь. И это всего лишь наша вторая встреча. Вероятно, в этом что-то есть. Но твоя история про руки это просто какой-то новый вариант старой сказки про ищущие друг друга половинки.
— Тебе не нравится эта сказка?
— Я не люблю символику, понимаешь? Я верю, что каждый человек — одно целое и ему надо искать не какие-то там половинки, а то место, где ему будет хорошо или того человека, который не будет ему мешать быть самим собой. Вот и все.
— Ты просто эгоистка, — вздохнул он.
— А ты не эгоист? Ты пригласил меня сюда, чтобы доставить удовольствие мне, или себе?
— Ты не получила никакого удовольствия от нашей встречи?
— О-о, очень даже большое! — улыбнулась она и взяла его руку в свои. — Во-первых, твоя картина. Она просто потрясающая! Да что картина, тут не квартира, а настоящий музей! Во-вторых, завтрак. Я все время ловлю себя на мысли, что должна оставить тебе хорошие чаевые!
Расчесываясь у высокого, от пола до потолка, зеркала в прихожей, Мария думала о ладонях. Мысль была настолько настойчивой, что она, отложив гребешок, свела свои. Они подходили идеально и она подумала, как должно быть невероятно трудно найти вторую пару рук, которые совпали бы с ее. Она прекрасно знала цену своим.
Мария бросила в сумку гребешок Ольги, приблизила лицо к зеркалу, растянула губы и, открыв белоснежные зубы, проверила, не осталось ли на них следов помады.
Первый любовник появился у Марии, когда ей было 19 лет. Он был давно женат, и ей была отведена роль девушки для компенсации всего того, что ее любовник недополучал от жены. К 23-м, когда почти все ее подруги повыходили замуж, у нее возникло ощущение того, что она опаздывает на поезд жизни, что тот грозит набрать скорость и оставить ее одну на пустом перроне. Когда они вдвоем отмечали в безумно дорогом ресторане ее 25-летие, она впервые спросила, есть ли у него какие-то планы на их совместное будущее. Он ответил, что думает об этом постоянно, но не может решиться оставить без своих каждодневных забот двоих детей. Оба ребенка появились у него уже после того, как они начали встречаться. У всех ее подруг тоже появились дети, и она видела, как домашние хлопоты придавили и пригасили их. Одна оставила мужа, который совершенно не помогал ей. Другую оставил муж, потому что все внимание она уделяла ребенку. Семейная жизнь лишилась для Марии своей первоначальной привлекательности и очарования. А она по-прежнему ловила на себе восхищенные взгляды мужчин. В это время она услышала от одного из приятелей своего любовника слово “никейва”. “Как твоя никейва?” — спросил тот. Выяснив значение слова, она впервые изменила ему. Это не было местью, просто так сложились обстоятельства: теплый вечер в компании старых друзей, симпатичный незнакомец, в меру ироничный и со своей квартирой, плюс, она, конечно, не чувствовала себя больше ничем обязанной своему, если можно так выразиться, первооткрывателю.
Они расстались, но через год он вернулся к ней, заявив, что без нее его жизнь совершенно невозможна. Она, пережившая аборт и мучительный разрыв отношений с очередным любовником, охотно вернулась в знакомую гавань. Но через некоторое время снова встал вопрос о его планах на будущее, новая попытка выбрать с кем ему остаться и, теперь уже, окончательный разрыв.
Есть пары, которые сходятся и расходятся долгие годы, в конечном итоге находя удобство в самостоятельной жизни, где услугами партнера можно пользоваться по мере надобности, как, скажем, утюгом или феном. Но бросивший Марию любовник закрыл себе (или ей?) все пути к возвращению, распустив слух, что де спустил на ее содержание состояние, но не жалеет о потраченных деньгах, поскольку она бесподобная минетчица. Когда слух дошел до нее, у нее было одно желание — чтобы кто-то из его самых близких друзей, выслушав от него ее характеристику, ответил: “Я абсолютно с тобой согласен, просто бесподобная!” Ей легко было выполнить лишь первую часть плана, но она знала, что друзья будут беречь его.
Фактически он был прав. Большая часть их встреч действительно имела место в ресторанах, и он действительно снимал для их свиданий гостиничные номера. Но это он, а не она, выбрала такую жизнь. Она хотела другого. И он, действительно подарил ей кольцо с рассыпанными по ободу небольшими бриллиантами, может быть в общей сложности натягивавшими на карат. На ее тонких пальцах оно выглядело больше и смотрелось великолепно. Но сердце ее не екнуло, когда, стоя на чугунной крышке канализационного люка, она сняла кольцо и опустила в черное отверстие.
“Финита, бля, комедия!” — как любил говорить подаривший его.
Между тем, дело шло к 30. Она обнаружила, что у нее нет ни специальности, ни человека, на которого она могла бы положиться. Ее выбор профессии, вероятно, был связан с тем, что было ей ближе всего в последние годы жизни — рестораном.
Теперь она находила любовников прямо на рабочем месте. Они сидели перед ней, как на ладони. Иногда, посмеиваясь про себя, она отбирала из клиентов у стойки трех или даже четырех конкурсантов, затем оставляла двух финалистов и под конец вечера делала окончательный выбор.
У нее были не только любовники, но и любовницы. Ей было интересно все. Этот интерес основывался на совершенно искреннем стремлении найти свою настоящую любовь. Чем шире было поле поиска, тем вероятней должен был быть успех. Но сердце ее было словно отключено. Чьей-то любви ей было мало. Она слишком привыкла к ней. Пусть даже это была не любовь, но такими ее проявлениями, как вниманием или страстью, она была окружена в избытке. Раньше или позже, но появление нового любовника вызывало раздражение теми заботами, которыми ее пытался окружить старый. Она не осознавала, что ее желанию влюбиться самой препятствовала вошедшая в привычку независимость, нежелание связывать себя чем бы то ни было — обязательствами ли, чувствами — с другим человеком. Независимость строила линию защиты на физиологическом уровне. Иногда, возвращаясь мыслями к событиям ранней молодости, Мария вспоминала болезненную нежность первого касания сухих горячих губ, от которого, кажется, каждая мышца в ее теле расслаблялась. (Первым почему-то реагировало колечко ануса.) Именно эти поцелуи, а не последующее соитие, рождали затем сладкую боль в груди, нежелание думать ни о чем, кроме как о любимом. Но с годами она стала избегать их, стремясь сразу переходить к тому, что больше интересовало ее новых партнеров. Что стояло за этим, если не стремление избежать сердечной боли, но не той сладкой, которая была связана с ожиданием новой встречи, а боли от вырванного с мясом хорошего куска твоего существа, когда встречам приходил конец?
Мария не осознавала еще одного: она тихо миновала тот возраст, когда мужчина готов был взять ее в свою жизнь безоглядно, положившись на то, что время сгладит все возможные несовпадения в их характерах, культуре, образовании.
Дмитрий едва дождался вечера. Появившись в “Маркете” с букетом фрейжерсов, он пригласил ее к себе. Она была рада цветам и легко согласилась.
— Ну, конечно, мой дорогой, — сказала она, устраивая цветы в стеклянном кувшине на стойке.
Слова “мой дорогой” сладко отозвались в его груди.
За столами в зале было всего несколько пар, стулья у стойки бара пустовали. Налив ему бокал рислинга, она села напротив него. Взявшись за руки, они смотрели, как ветер гонит по улице обрывки газет и сорванные со стен и столбов клочья афиш. В утренних новостях обещали грозу, в течение дня несколько раз начинало накрапывать, но тяжелое небо все никак не могло разродиться обещанным ливнем. Пока Мария закрывала кафе, он пошел за машиной и, подъехав, обнаружил, что ветровое стекло начало покрываться первыми каплями дождя. Он увидел ее неожиданно в ослепительном белом свете ударившей молнии — широким шагом она переходила улицу, ветер разметал копну черных волосы, закрыв ими ее лицо, и он даже усомнился — Мария ли это? Но через минуту в очередной раз удивился тому, как легко и уверенно она села в кресло рядом с ним. Перед тем, как тронуться, он взял ее руку и поцеловал ладошку, вдохнув легкий аромат, какой бывает у совсем маленьких детей. Она, улыбаясь, смотрела на него и, когда он оторвался от нее, сказала:
— Поехали, скорей, я уже не могу дождаться.
Ночью, однако, они чуть не поссорились.
— Как, ты не предохранялся?! — воскликнула она, обнаружив, что залита его семенем.
— Нет.
— Это невероятно! Я не знаю, с кем ты еще лежал в этой постели, ты ничего не знаешь обо мне!
— Может быть, это только к лучшему.
— Ты просто какой-то безответственный идиот!
— За каждым безответственным поступком стоит своя логика, — ответил он.
— Тебя, я смотрю, не переговоришь.
Мария выбралась из постели и ушла в ванную. Когда она вернулась, он стоял на коленях, протягивая ей фужер шампанского. Она взяла его, а он, обняв за бедра, стал целовать ее, опускаясь к низу живота.
— Безответственный идиот, — повторила она, но уже без злости.
— Я знаю, — шепнул он.
Сделав несколько освеживших ее глотков, Мария поставила свой бокал на ночной столик, и он снова увлек ее в постель.
Посетив в течение пяти дней Милан, Барселону и Париж, Ольга сделала последнюю остановку в Лондоне. Она любила Лондон, поскольку здесь работал агент их фирмы, значительно облегчавший последний этап ее поездки, когда скапливалась усталость, а сумки с приобретенными вещами становились неподъемными. Он встречал ее в Хитроу и, прокатив по заранее отобранным магазинам, доставлял в гостиницу. Обычно она приезжала в Лондон утренним поездом и проводила здесь два дня. Но на этот раз, поезд из Парижа вышел с шестичасовым опозданием. На путях перед въездом в туннель, проходивший под Ламаншем, нашли подозрительный пакет. Движение замерло. Параллельно с путями проверяли составы. По вокзалу ходили полицейские с собаками. Овчарки с грустными и внимательными глазами, тыкались мокрыми носами в сумки и портфели, стоявшие у ног пассажиров, оставляя на них влажные пятна. После мадридского взрыва проверки и задержки стали нормой. Пассажиры принимали их с усталым смирением. Американский публицист Норман Подгорец объявил о начале Четвертой мировой войны, театр военных действий которой охватил все столицы мира, и эта война шла без канонады и воя сирен воздушной тревоги. Сторона, подвергшаяся нападению, приняла новые условия жизни, которую можно было бы сравнить с жизнью на минном поле. Если ты слышал взрыв и крики, значит, сам ты еще был жив.
В Лондон она попала в два часа ночи. Агент, предупрежденный по телефону о задержке, ждал ее. Увидев его, стоящего у тротуара перед выходом из стеклянного павильона вокзала, она с облегчением обнаружила, что в лице его нет и толики неудовольствия или раздражения.
— Здравствуйте Бен. Извините, что заставила вас ждать.
— Никаких проблем, — сказал он, забирая у нее тележку с багажом и направляясь к автостоянке.
По дороге в гостиницу она задремала, обнаружив это по вопросу водителя:
— Вы что-то сказали, Ольга?
— Нет, а почему вы спрашиваете?
— Я услышал какой-то звук.
— Вероятно, это я захрапела! — пошутила она. — Я ужасно устала, Боб.
— Напрасно начальство больше не отправляет с вами Гарри. Не представляю, как вы одна тягаете эти сумки. Я имею в виду не здесь, а в других городах.
— Гарри сейчас ездит в Азию. Новые рынки, новые идеи. В общем, все по старому: где оживление — там и мы.
— Когда я увидел вас первый раз, я грешным делом подумал, что вы э-э, ну…
— Любовники? Нет, он всегда был для меня староват. Хотя сейчас я стала его догонять. Он действительно проявляет ко мне интерес, но в рамках приличий. А может быть, просто боится заводить роман на работе.
— Вон оно что.
— И потом, у меня есть муж.
— Конечно. У меня тоже есть часы, — водитель поднял руку над головой, чтобы она увидела их, но в салоне было слишком темно. — Великолепная швейцарская “Омега”. Жена мне говорит: твоим часам 20 лет, на это Рождество я хочу подарить тебе новые. Какие бы ты хотел? Я ей говорю, зачем мне новые, если эти идут, как новые? Она: но я же должна тебе что-то подарить? А я ей: почему это обязательно должна быть какая-то вещь? Все, что мне нужно, у меня есть! Так что же я тебе подарю? Я ей говорю: думай сама, подарок, это в первую очередь сюрприз!
— Это, действительно, проблема. Если с человеком долго живешь, его трудно чем-то удивить, — сказала Ольга, борясь с дремотой.
— Вы так думаете? — продолжал Бен. — У меня есть один знакомый, так вот жена сделала ему совершенно потрясающий сюрприз. Вы меня слышите?
— Конечно, — сказала Ольга, прикрывая глаза.
— Она, значит, сняла номер в гостинице и там же заказала стол в ресторане. Казалось бы типичная история — побег из дому в молодость. Приходят, он смотрит — стол сервирован на трех человек. Кто же третий? Она говорит: сейчас увидишь, это — сюрприз. Они заказывают шампанское, и в это время к ним подсаживается молодая женщина. Лицо, фигура, ноги, одета, как говорится, с вызовом. Он в полном недоумении, а жена ему говорит, мол так и так, это и есть мой подарок. Попользуешься, а утром приходи. Жду тебя к завтраку. И поднимается. Он, какой ни опешивший был, спрашивает: “А ты не боишься, что я решу с ней остаться?” На что жена ему отвечает: “О, за это я абсолютно спокойна! Ты даже не представляешь, какая она дорогая!”
Водитель захохотал.
— Не ожидала услышать такую историю от англичанина, — сказала Ольга.
— Я знаю-знаю. Все считают, что мы — оплот культуры и добропорядочности. Но, как говорится, в тихом омуте черти водятся. И потом, какой мы оплот?
Он махнул рукой.
— Понаехало народу со всего света. Все перемешалось точно, как у вас. Арабы, албанцы, китайцы, африканцы. Какая тут уже культура? Когда-то мы жаловались на засилье индусов, сейчас, как посмотришь, индусы — это наша элита. Колледж, хорошая работа, свой дом. У меня жена, кстати, из Румынии, я никогда вам не говорил? Работала переводчицей на румынском пассажирском судне, а когда они стояли в Лондоне, сбежала. Это было еще при Чаушеску. Сначала я немного переживал. Думал, что ее ничего не волнует, кроме гражданства, поэтому она и вышла за меня. Разница у меня с ней — будь здоров — 20 лет.
— Ну и как она, не жалеет?
— А чего жалеть? Дом, трое детей, времени нет жалеть.
В номере, сбросив жакет, Ольга повалилась на кровать. Сколько раз так было дома! Дмитрий входил в спальню и обнаруживал ее в этой же позе, уже засыпающей. По его вздоху, доносившемуся к ней как из-под толщи теплой воды, она понимала, что снова сорвала его планы.
— Еби-еби, я все слышу, — сказала она вслух, лежа на постели в номере лондонской гостиницы, где кроме нее никого не было. Процитировав слова жены из анекдота о таксисте, который возвращается домой далеко за полночь, она улыбнулась. Повернувшись на бок, подвинула телефон, позвонила консьержу и попросила разбудить ее в 7:30 утра.
Проснувшись раньше Дмитрия, Мария стала рассматривать картину над собой. Одна из женщин действительно была похожа на нее. Вторая казалась совсем молоденькой девушкой, третья женщина, чуть постарше, могла быть ее сестрой или даже матерью. Выскользнув из постели, Мария снова отправилась в обход квартиры. Каждый раз она находила в ней новый уголок, из которого можно было увидеть знакомые предметы другими, отчего квартира становилась еще больше и привлекательней. Сначала она выбрала диван. Он был огромным, с темно-зеленой обивкой, на подлокотник был, как будто небрежным, но точным движением брошен шерстяной коричневый плед с затейливым узором. Она легла на живот и, устроив подбородок на кулаке, стала рассматривать картину на стене напротив. На ней были изображены три кентаврицы. Одна держала скрипку, вторая — лютню, а третья, самая молоденькая — мандолину.
“Странно, — подумала Мария. — Вторая картина в этом доме с тремя женщинами”.
С дивана она перебралась на оттоманку у окна и отсюда увидела то, что не было видно с дивана — лица и плечи кентавриц были освещены теплым охряным светом, оставленным только что опустившимся за верхушки деревьев солнцем. Под ногами их уже клубилась густая мгла.
Как и где бы она ни устраивалась, квартира смотрела на нее с ответным интересом. В одной из комнат, стены которой были от потолка до пола закрыты стеллажами с книгами, она нашла старую, уже тронутую желтизной фотокарточку в рамке, где ее любовник, совсем еще молодой, без усов и с пышной шевелюрой вьющихся волос стоял в обнимку с такой же молодой, как и он, женщиной. Мария вернулась с фотокарточкой в спальню. Дмитрий уже проснулся и, закинув руки за голову, сладко потягивался. Мария, сравнив женщину на снимке с одной из изображенных на холсте, спросила:
— Так это он твою жену здесь нарисовал? В хорошенькую же компанию я попала!
— Не может быть! — Дмитрий взял карточку и, держа ее на вытянутой руке, сказал:
— Хм! Я уже и не помню, как она выглядела.
— Ранний склероз?
— Да нет, просто с некоторых пор я как будто перестал смотреть на нее.
— Вы что же, совсем не общаетесь? — удивилась Мария.
— Отчего же, общаемся иногда.
— Так неужели ты не видишь, что это одно и то же лицо?
— Если бы эти монашенки сбросили накидки с головы и я, хотя бы, увидел их волосы, я бы сказал.
— А почему ты, собственно, решил, что это монашенки?
— А кто же?
— Посмотри, там, где у них на груди сходится накидка, виден край платьев. Он вишневый с золотой каймой. Монашенки так не одеваются. И потом, разве монашенкам позволено пользоваться зеркалами? Им положено смирять плоть. По этим не скажешь, что их плоть смирена. Их что-то объединяет, конечно, но только я не пойму что.
— Смирил ли я вашу плоть, сестра моя? — спросил он.
— Как всегда, мой дорогой, — она села на край постели, провела рукой по мягкому ежику его волос, а он, остановив ее ладонь, прижал к губам.
Не отнимая у него руки и опершись на локоть, она прилегла рядом с ним, удивительно спокойная в неярком утреннем свете, маскирующим стыки между белыми стенами, потолком, занавесями, простынями, из-за чего ему на минуту показалась, что они оказались в совершенно другом, наполненным тихим рассеянным сиянием мире, где всякие приметы быта отсутствуют, где отсутствует само время.
— Тебе, правда, хорошо со мной?
— Очень.
— Лучше чем было с другими? — не удержался он, тут же ощутив, как его слова, собравшись в колдовское заклинание, отравили на минуту возникший волшебный мир и время с принадлежавшими ему приметами вернулось на свое обычное место.
Встав и подойдя к зеркалу, чтобы поправить волосы, Мария, как бы ни к кому не обращаясь, спросила:
— Интересно, почему вы все такие однообразные?
Журналист Кириллов откусил себе язык и, давясь липкой кровью, проглотил его.
— Я вот никогда не могла понять, что стоит за этим вопросом: стремление быть лучшим для какой-то конкретной женщины, или эгоистическое желание еще раз убедиться в собственной неотразимости?
Второпях отрастив новый язык, он неповоротливым им еще, пролепетал:
— Нет, я не то хотел… Я просто…
— Что ты просто?
— Сказ-зать не то…
— Да роди ты уже! — развернулась она к нему.
Сев на постели, он выдохнул:
— Я ужасно люблю тебя, Маша. Просто ужасно.
Его признание смутило ее.
— Знаешь, я тоже тебя очень. Только не пойму что. Нет, ты, конечно, можешь не волноваться. Любовник ты хороший. И, вероятно, если бы ты был у меня первым…
— Или хотя бы в первом десятке… — новый язык быстро осваивал едкие манеры старого.
— Даже в первой сотне, — подлила она масла в огонь. — То все могло быть иначе. Но сейчас я хочу чего-то большего…
— Попробуй родить, только без кесарева сечения, — снова потерял над собой контроль подлец без костей. — Говорят, что это все равно, как через тебя проходит поезд.
— Я слышала об этом, — она уже не скрывала раздражения. — И, возможно, когда-нибудь так и сделаю. Но говоря о большем, я не имела в виду анатомию.
Она сорвала с кресла у кровати юбку и кофту.
— Когда приезжает твоя жена?
— В понедельник.
— Рекомендую тщательно проверить, не наследили ли мы здесь.
Оставшись один, Дмитрий подошел к зеркалу. Внимательно разглядывая свое лицо, он обнаружил две наметившиеся морщины, странным образом пролегшие не вдоль, а поперек лба — от глубоких залысин к бровям. Потом он осмотрел сеть мелких морщин вокруг глаз, уже начавшие течь вниз щеки, и пришел к выводу, что незаметно для себя постарел. Это открытие навело его на мысль, что как бы ни качались в глазах Марии чаши весов с его достоинствами и недостатками, на одной из чаш всегда будет лежать его возраст.
Время как-то незаметно съело большую, чтобы не сказать бóльшую часть его жизни. Но не это даже было обидно, а то, что оглянувшись назад, он не мог вспомнить ничего такого, что сейчас мог бы назвать содержанием, достойным его воспоминаний. Взяв карточку, которую нашла Мария, он сел в кресло, стоявшее посреди библиотеки, и стал рассматривать его.
Конечно же, это была Ольга. Черно-белый снимок был сделан еще в их родном городе, во времена, когда цветная фотография до него еще не добралась. Сейчас вся тамошняя жизнь казалась ему такой вот черно-белой, даже скорей серенькой, размытой на заднем плане и по краям кадра. Сейчас он вспомнил, что эту карточку сделал их приятель-фотограф, звали которого Серый, при этом это было не его имя, а фамилия. Он сфотографировал их в тенистом скверике возле Оперного театра, который в старые времена, когда подражание Западу считалось нормой, а не предательством, назвали Пале-Роялем. Близость романтически обветшалого театра, давно заглохший фонтан, у которого стояли обгаженные голубями Амур с Психеей, газоны с разбитыми бордюрами легко приподнимали это место над окружающим пейзажем с заплатами из красных полотнищ.
Изначально снимков было два. На первом Дмитрий и Ольга стояли друг к другу лицом, касаясь кончиками носов. Дмитрия всегда привлекали большие, выразительные носы, которые казались ему признаком сильного характера. У Ольги был сильный характер, что первой подметила его мать, сказавшая ему: “Девушка, кажется, взяла тебя в крепкий оборот”. От смеха, они все никак не могли свести их, а Серый кричал: “Так, все, кончили смеяться! Снимаю! Кому я говорю, а?! Так, давайте уже, время идет!”
Наконец он сфотографировал их и, быстро перекрутив пленку, щелкнул еще раз, когда они, обнявшись и улыбаясь, смотрели на него.
Они были немного во хмелю после бутылки теплого ркацители, выпитого на аркадийских Плитах, откуда возвращались домой. Проехав половину дороги на троллейбусе, они шли к нему домой на улицу Княжескую пешком. Встреча с Серым была случайной. В тот день он приобрел старый широкоугольный объектив “Эльмар” и, тут же прикрутив его к своей довоенной лейке, вышел на улицу, чтобы “пощелкать”. Их город был настолько мал, что их пути тут же пересеклись.
Первый снимок они оставили среди десятков других, когда уезжали. Этот Ольга отобрала, видимо исходя именно из того, что он запечатлел совершенно безмятежное счастье того дня. У нее был точный глаз, моментально определявший природу вещей.
Оставив фотографа в Пале-Рояле, они вышли на притихшую от зноя Ланжероновскую. Здесь замер счастливый полдень 1913 года. Пустынная улица, прогнувшись под весом плесневеющих домов, чугунных тумб у пропахших кухней подъездов, покосившихся от возраста фонарных столбов, довела их до Городского сада. Держась за руки, они бесшумно миновали дремавших на солнце зеленых львов. На Дерибасовской и Преображенской они уступили дорогу трамваю. С веселым трезвоном он бросил им под ноги букет белых искр. Воронцов, погруженный в тяжкую думу об изменившей ему с заезжим поэтом жене, не обратил на них внимания. В поднебесье, тихо жужжа электрическим моторчиком, пролетел опыляющий город Гланц. Новый базар пребывал в тяжелой дреме. Толстые, волосатые мухи с болезненным зудом кружили над оранжевыми пирамидами хурмы. Учитель музыки Ярошевский, сжав костистыми пальцами истекающий соком плод, проводил орлиным взором худенькую девушку со стройными загорелыми ногами. Фантазия его двумя-тремя стремительными росчерками нарисовала, что с ней только можно было сделать прямо здесь, за стеной ящиков, на пыльных мешках. Хватаясь за перила, парень с девушкой поднялись по узкой черной лестнице на четвертый этаж.
— Я думала, я не дойду, — сказала она, переводя дыхание.
Он пытался вставить ключ в замочную скважину. На площадке было совершенно темно, и он действовал на ощупь. Наконец, дверь отворилась, и они ввалились в квартиру. Его мать на лето уезжала к родственникам на дачу, и городская квартира оставалась в его распоряжении. Захлопнув дверь, он повернулся к ней и, взяв за плечи, стал целовать шею и плечи.
— Мыться, сначала мыться, — сказала она, выскальзывая от него и скрываясь в ванной. Через несколько минут она появилась в комнате, расстроенная. — Воду опять отключили.
Она уже была раздета. Худенькая с ослепительно белой грудью и нежными розовыми сосками на фоне светло-коричневого загара. Взяв ее за тонкую талию, он потянул к себе.
— Нам не нужна вода.
— Мне нужна вода.
— Мне нужна ты.
— Митенька, милый… — характер показывал себя не только в линии носа, но в моментально твердевшей руке, в голосе. — А в чайнике, хоть, есть что-то?
— Утром я использовал всю воду на кофе.
— Я не могу так, ты понимаешь это или нет?
По ее лицу он понял, что не может ли она, не хочет ли, но его план прижаться к ней именно в таком состоянии: разморенными солнцем, еще хмельными (потными? ну, пусть потными!) сорвался. Он знал, что вечером, часов в семь вечера, кран в ванной начнет сопеть и плеваться, и вода, сперва робкой ржавой струйкой, а потом, набрав силу, пойдет, что он получит свое, но бесценная минута, к которой он так стремился с того момента, как поцеловал ее на пляже после первых глотков теплого вина, безвозвратно утеряна.
Воспоминание было таким ярким, что, казалось бы, давным-давно забытая обида, наполнила его, как вода заполняет свежевырытый канал, разделяя два берега, топя и скрывая под своей толщей все, что когда-то связывало их. Вернувшись в спальню, он лег и, уткнувшись в подушку, вдохнул полной грудью запах духов Марии. Запах вошел в его легкие и коснулся сладкой отравой сердца. Он поднялся, сварил кофе, побрился, выпил его, пока одевался и поехал на работу.
В десять вечера он был в “Маркете”. Снова, подав ему бокал рислинга, она села к нему за стол у окна.
— Зачем нам уезжать куда-то? — спросила она, выслушав его предложение.
— Я не хочу, чтобы наш утренний разговор стал твоим последним воспоминанием о наших встречах. И потом в уикенд всегда хочется уехать куда-то подальше от города.
Он, конечно же, мог снова пригласить ее к себе, но ему показалось, что его квартира отвлекает на себя слишком много ее внимания. Он уже знал ее любимые места в ней: на кушетке в гостиной, под пятью графическими работами В. Кафанова — стилизованными картами таро; на высоком табурете в кухне, где она пила кофе; в кресле возле постели, куда Ольга, раздеваясь перед сном, клала свои вещи.
— Куда же мы поедем? — поинтересовалась она.
— В самый конец Лонг-Айленда.
— А что там интересного?
— Виноградники, свое вино, старые пансионы на берегу. Там здорово.
— Свое вино на Лонг-Айленде?
— Ага! Климат очень напоминает климат Бордо, поэтому лучше всего там делают красные вина. Они даже делают такую же смесь, как в Бордо.
— Смесь?
— Поразительно! Мадам, кто из нас работает в баре, вы или я?
— Дорогой мой, вы должны понимать, что для нас главной характеристикой вина является его цена, так что давайте покороче!
— Конечно, я понимаю, — он приблизился к ней и коснулся губами ее губ. — И именно поэтому, моя дорогая, вы все участвуете во всемирном процессе борьбы с качеством.
— Ну, и дальше что?
— Ну, смотри. Во Франции вина называют по месту их производства, а не по названию винограда, как у нас в Америке. Красное бордо это — смесь каберне совиньона и мерло. У каберне вкус яркий, характерный, терпкий, а мерло смягчает его, делает вино бархатистым. Так благодаря нежной жене муж не выглядит слишком грубым. Но поскольку американцы не могут называть свою продукцию бордо, они придумали для своей смеси название меритаж.
— И что, похоже?
— Немножко. В нашем вине есть едва уловимая соль.
— Соли?
— Ага. Океанский туман садится на кожицу винограда и соль проникает в мякоть.
— Потрясающе! Откуда ты все это знаешь? А ты бы мог отличить настоящее бордо от меритажа?
— Наверное. На вкус еще очень влияет почва. Когда ты только открываешь хорошее бордо, то тебя просто обдает запахом сырого гравия и палой листвы. Только когда оно постоит минут 10-15, этот запах сменяет запах вишни, слив, красных и черных ягод.
— А какая же там почва?
— В Бордо? Ужасно бедная! Гравий и песок.
— Ты видел сам?
Он кивнул.
— Потрясающе! А почему я не видела? Ты должен мне показать! Даже не предполагала, что виноград может расти на камнях!
— Это страшный секрет винограда, — засмеялся Дмитрий. — Он не любит хорошую почву. На жирной земле он становиться ленивым и вместо того, чтобы вкладывать все силы в ягоды, обрастает новыми ветками, листьями, а они тянут все соки на себя. То же самое в отношениях мужчины и женщины, чем беднее они живут, чем больше у них забот о семье, тем ближе они друг к другу, тем сильнее их чувства. Но когда у них все есть, они начинают посматривать по сторонам. Верно?
— Невероятно! Ты можешь работать сомелье! Ты когда-нибудь думал об этом? Ты знаешь, что делает сомелье?
— Догадываюсь.
— Рассказывает эти истории про виноград, про климат, про почву и дело в шляпе! Это — отличная работа!
— Так я то же самое делаю по радио!
— Действительно! — она засмеялась. — Но там ты рассказываешь еще про всякую всячину, а тут будешь работать только с вином! И еще носить на груди такую пепельницу на ленточке.
— Это не пепельница, мадам. Это — уайнтэстер, или как говорят французы — тэставэн. Сомелье должен снимать пробу с вина первым, и он наливает его себе в тэставэн. И он специально сделан очень мелким, чтобы, во-первых, вино быстрей открывалось, во-вторых, чтобы сомелье не напился и, в-третьих, чтобы не наносить серьезного ущерба клиенту. Все же, там где требуется совет эксперта, вино — дорогое.
— Невероятно! Что ты делаешь на этом дурацком радио?! Ты должен идти работать в ресторан!
— Если бы я выбирал работу с вином, то лучше бы попробовал делать его, а не рассказывать о нем.
— Боже мой, так чего же ты не попробуешь?!
— Чего? Виноградником надо все время заниматься. Если я займусь виноградником, то с чего я буду жить? Ты знаешь, что после того, как ты высаживаешь виноград и перед тем, как начинаешь делать вино, проходит минимум пять лет.
— Зарплаты твоей жены вам не хватит?
— Я не уверен, что хотел бы жить на ее зарплату.
— Но с чего-то же надо начать!
Он едва удержался, чтобы не спросить, как бы она отнеслась к продолжению отношений с ним, если бы сам он жил за счет жены, но вместо этого сказал:
— Вероятно, когда мы только приехали сюда, мне надо было пойти учиться на винодела. В Корнэле есть факультет виноделия. Но меня сразу же взяли на радио, дали приличную зарплату. Когда ты только приезжаешь, и у тебя нет ни родственников, ни друзей, которые могут платить за тебя, ты не отказываешься от работы, верно? А потом оказалось, что мы слишком привыкли к удобствам, которые приносит постоянный доход.
— Ясно, — она вздохнула.
— Я бы хотел выехать пораньше, переночуем у меня?
— Нет, мой дорогой. Меня ждут сегодня в другом месте.
С невероятным усилием он сдержался, чтобы не спросить в каком и кто.
— И потом, я хочу заскучать по тебе, — она взяла его за руку. — Я провожу с тобой каждую ночь. Ну, не вздыхай. Хорошо?
— Где мне подобрать тебя завтра утром?
— Ты не подбирай меня, я сама подъеду к тебе и позвоню снизу.
— Часов в десять, хорошо?
— Я постараюсь, мой дорогой.
Около полудня он увидел, как она подъехала к его дому на своей синей спортивной “Хонде” и достала из сумки телефон. Через несколько секунд его телефон зазвонил.
— Привет, — сказала он. — Я стою прямо за тобой, пересаживайся.
Он увидел, как она заглянула в зеркальце заднего вида.
— Бедный, ты заждался меня, — сказала она, бросая сумку на заднее сиденье и забираясь к нему. — А я не могла найти шефа, чтобы отпроситься на уикенд.
— Бывает, — сказал он, выруливая на трассу.
Через час, пробившись через пригородные пробки, они выехали на 495-ю дорогу. Рощи по краям трассы разворачивали перед ними роскошный осенний ковер, листва горела на солнце ярко желтым цветом, оранжевым, красным, бордовым, фиолетовым. Сняв кроссовки, Мария опустила спинку кресла и, закинув руки за голову, смотрела в окно.
— Все же, в городе забываешь об этой красоте, — сказала она.
Он негромко включил диск Лючо Даллы. Через минуту она спросила:
— Когда ты впервые услышал его?
— Кого?
— Даллу.
— Хм. Наверное в середине 80-х.
— Я тоже.
— И?
— Я к тому, что мы могли его слушать вместе и тогда.
— Но мы оба были очень заняты и жили далеко друг от друга, ответил он. — Я, кстати, забываю тебя спросить, откуда ты родом?
— Из Москвы.
— А как давно приехала?
— Лет десять.
— У тебя великолепный язык. Где ты учила его?
— Ты не хочешь знать.
— Почему? Хочу.
— Здесь это называется — pillow lessons.
Он больше ничего не спрашивал ее, и они замолчали. В три часа Дмитрий повернул на последний на трассе выезд и оказался на Ист 25-й дороге, идущей вдоль Северной Вилки острова. Они поехали мимо полей, ферм, сельских базаров с рядами огромных оранжевых тыкв, выложенных на некрашеных деревянных скамьях. Трудно было представить, что с двух сторон эту сельскую идиллию окружал океан. Первый виноградник возник совершенно неожиданно. Вынырнувшие из-за резко оборвавшейся придорожной рощи длинные ряды аккуратно подстриженных кустов с желтыми и коричневыми листьями. Потом появился щит с надписью “Schneider vineyard. Open for testing from 11 to 5 every day”.
— Мы можем попробовать здесь вино? — она выпрямила спинку сиденья и стала обуваться.
— Я предлагаю другое место — “Castle di Borghese”. Они здесь были самыми первыми. Открылись, кажется, в 1973 году. Где вы были в 1973 году, моя дорогая?
— Меня еще не было даже в проекте, мой дорогой, — ответила она шнуруя кроссовки.
— Боже, какой я старый, — усмехнулся он.
— Ты не видел старых, — ответила она.
Он свернул на узкую дорогу, через несколько сот ярдов выведшую их на 48-ю трассу, по которой он повернул на восток. Вскоре они увидели с правой стороны вывеску “Castle di Borghese”. Он свернул на гравиевую дорожку, встретившую колеса глухим хрустом, которая привела их к двухэтажному деревянному дому под островерхой крышей. Возле дома уже было запарковано с дюжину автомашин.
Выбравшись наружу, Мария, обняв себя за грудь, попрыгала, разминая ноги. В доме было многолюдно, у прилавка, где разливали вино, толпился народ. Он спросил, хочет ли она попробовать все, что здесь есть.
— А какие еще есть варианты?
— Я могу просто купить у них то вино, которое знаю.
— Нет, хочу попробовать сама, — заявила она.
Взяв ее за талию, он стал продвигаться к прилавку. Парень за шеренгой бутылок встретил их как старых друзей, поставив перед ними миску с сухариками, спросил, что они хотят попробовать — ординарные или резервные.
— Мы хотим рислинг позднего урожая, потом каберне-франк и “Овэйшн”.
— Я вижу вы не рискуете, — парень подхватил высокую узкую бутылку синего стекла. — Рислинг и каб-франк на пробу по два бакса и “Овация” — четыре. Итого восемь.
Дмитрий опустил в кружку на стойку десятку.
— А что такое “Овация”? — спросила Мария.
— Это их меритаж самого высокого класса. Бутылка стоит 75 долларов.
— Это у них! Значит, в ресторане за нее можно взять долларов двести!
— Ну, как? — спросил парень, когда Мария отпила первый глоток рислинга.
— Нектар!
— Все так говорят! — засмеялся парень.
— Ну, давайте вашу “Овацию”.
— Нет-нет, сначала каб-франк, — вмешался Дмитрий. — Удовольствие должно нарастать постепенно.
— Верно, вкусное на третье, — парень подал им новый бокал и наполнил его на треть вином. Оно было густого рубинового цвета.
Мария сделала первый глоток.
— Этот ваш франк отлично бы подошел к филе-миньону.
— Сто процентов. Народ почему-то склонен брать к мясу кэб-сав, а я тоже предпочитаю франк. К хорошему стэйку лучшей пары не найти. Мужское вино!
Дмитрий, взяв бокал из рук Марии, первым делом сделал им кругообразное движение, пустив вино по внутренней стороне стеклянной сферы. Пока вино еще вращалось, опустил к нему нос и потянул в себя воздух. Набрав вино в рот и, подержав немного, проглотил.
— Ну, как?
— Густое, крепость где-то градусов 13–13,5. Хорошее содержание танина. Есть баланс. В букете хорошо слышна ваниль и немного масла, от американского дуба. Думаю выдержка месяцев 15. Во вкусе чувствуется сладкая вишня, и немного… мела?
— Вы в бизнесе? — поинтересовался парень.
— Вроде того, — усмехнулся Дмитрий.
— Он — винный критик, — сказала Мария. — Читает лекции.
— С таким человеком должно быть приятно выпить.
— Вы даже не представляете насколько! — сказала Мария, кладя Дмитрию руку на плечи.
Парень достал еще один бокал и, наполнив его из пестрой бутылки “Овации”, подвинул им.
— Я угощаю.
Они чокнулись, Дмитрий, покрутив вино в бокале, снова поднес его к лицу, потянул поднявшиеся пары носом, потом отпил. Мария зеркально повторила его движения.
— Ну что? — спросил он у нее.
— Бархат, — ответила она, улыбаясь.
В этот момент он знал, что не напрасно привез ее сюда. Женщинам нужно гордиться своим мужчиной. Эта гордость одна из составных другого, более значительного чувства. И он хотел, чтобы сейчас это чувство заслонило все другие в ее сердце.
— Мягкость, как мне кажется, немного заслоняет характер, — сказал он, обращаясь одновременно к ней и к парню. — Я бы, вероятно, убавил долю мерло.
— Я давно заметил, что у мужчин с хорошим вкусом на вино, такой же хороший вкус на женщин. — Парень лукаво подмигнул им. — Я с вами согласен на все сто, но когда твой босс спит и видит, как побить Opus One, то он теряет чувство пропорции. Он хочет только мягкости, но любая женщина ему скажет, что с мягкостью далеко не уедешь, верно я говорю?
— До тех пор, пока у вас есть каб-франк и поздний рислинг, вам не о чем переживать.
— Мерло, тоже отличное, — добавил парень. — Хотите попробовать?
Они попробовали мерло.
— Просто замечательно, — сказала Мария.
— Неплохо, — подтвердил Дмитрий. — Если бы я был Робертом Паркером, я бы дал ему… — он прищурил глаз, как будто решая сложную задачу и, наконец, решил:
— 87 очков.
— Если вы решите взять даже меньше ящика, скажите на кассе, что Том просил дать вам 15-процентую скидку.
Они пожали друг другу руки.
Дмитрий взял только бутылку рислинга позднего урожая, и они вышли из дому. На полянке сбоку от дома стояли чугунные столы и стулья. Дмитрий достал из багажника сверток с бутербродами и картонную коробку, в которой лежало два стеклянных бокала. За столом они устроились так, чтобы стоянка с машинами и трасса оставались у них за спиной. Перед ними тянулись ряды винограда, теряющиеся в дальней дымке.
— Ты — молодец, — сказала она. — Я просто балдею от тебя. Честно. Много знаешь, заботливый и умеешь все делать красиво. И это то, чего ты никогда не получишь от молодого человека.
— Я помню, что я старый, — ответил он, ввинчивая штопор в пробку.
— Ты — глупый.
— И глупый, — он упер язычок открывалки в край горлышка и мягко вытащил пробку.
Когда он разливал вино по бокалам, она поднялась и вплотную подошла к нему. Она коснулась своим бокалом его и, отпив, приникла к его губам сладкими и пряными от вина губами. Так же, не говоря ни слова, вернулась в кресло, вытянув ноги, устроила их на соседнем кресле. Развернув бумагу с бутербродом на коленях, стала отламывать кусочки хлеба с сыром и листьями латука и есть, запивая вином.
— Знаешь, виноградники мало кому кажутся привлекательными, — сказал он, — однообразные ряды, трава, небо, роща вдали. Но я не видел в своей жизни ничего красивей. Впрочем, нет, видел один раз, на одном карибском острове. Но жизнь там для меня просто нереальна.
— Почему?
— Почему? Просто потому, что для жизни на том острове нужно быть очень богатым. А здесь — нет. И здесь, мне кажется, я мог бы остаться уже до конца жизни.
— Без своих удобств?
— Удобства — это хорошо, но главное, что любое начинание, самое маленькое, позволяет начать жизнь сначала. Ты, как бы, обманываешь время.
— Знаешь, что я подумала?
— Что же?
— Здесь можно было бы открыть закусочную. Ничего сложного: два-три салата и горячие бутерброды. Может быть еще пицца. Они бы продавали в два раза больше вина, чем сейчас.
— Ты хочешь предложить им?
— Я подумаю над этим.
Сделав последний глоток и, глядя на него с улыбкой, она неожиданно перебросила пустой бокал через плечо. Дмитрий приготовился услышать звон разбитого стекла, но бокал, упав на траву, покатился по ней и остановился.
— Черт! — улыбка сошла с ее лица.
— Это постоянно случается на траве, — успокоил он ее. — Бокалы хорошо бьются о паркет, мрамор и асфальт. Хочешь попробовать еще раз?
— Нет, не надо, — она была явно расстроена.
Он встал, подняв бокал, положил его в коробку и стал собирать бумагу. Она, поднявшись, пошла к машине.
В машине от ее огорчения и следа не осталось.
— Ну, куда мы теперь?
— Теперь искать ночлег.
Они двинулись дальше на восток. За виноградниками появилась стена хвойного леса, через несколько миль она оборвалась и они увидели океан, как огромное выгнутое зеркало отражавший зависшее над ним солнце. Несмотря на теплый день, пляж был пустынным — слишком далеко до него было добираться из города.
— Охренительно красиво, — сказала она, надевая темные очки. — Просто охренительно. Почему ты раньше меня не возил сюда? Ты просто издевался надо мной!
— Я больше не буду, — повинился он.
Скоро они свернули на проселочную дорогу, которая вывела их к дому с вывеской “Seaside Pines B&B”.
Пока Дмитрий расплачивался с хозяйкой, Мария поднялась по скрипучим половицам в комнату. Посреди стояла огромная кровать под сине-бело-голубым лоскутным одеялом, у окна — кованый сундук, на нем — лампа на круглой фарфоровой подставке и кресло качалка. Напротив постели — комод с зеркалом. Пол был устлан полосатыми дорожками.
Кровать оказалась скрипучей, как половицы на лестнице, но Марию, это страшно развеселило и вечером ничуть не убавило ее пыла.
— Единственное, чем мы можем заглушить этот скрип, так это моими криками, — сказала она.
— Никогда не слышал, чтобы ты кричала, — сказал он и тут же добавил: — Мама моя родная, а может это, потому что я просто не довел тебя до такого состояния?
— Ты довел меня до такого состояния, просто мне постоянно приходится вести себя прилично. Но вообще…
— Что вообще?
— Голос это такой же орган, как и другие. Голосом ты тоже можешь стимулировать некоторые процессы.
— Жалко, что я не знал этого раньше. В очень далеком детстве у меня была подружка, которая страшно любила кричать во время этого дела. Когда у нас это случилось в первый раз… Я имею в виду, когда она стала кричать, я так испугался, что у меня, ну как бы это сказать, упало давление.
— От испуга?!
— Именно! Сперва я перепугался, что сделал ей больно. Потом я испугался, что ее вопли услышат соседи. Я даже представил себя, как милиция выводит меня под руки из комнаты, понятное дело, без исподнего, а следом санитары несут носилки с телом жертвы. И из-под края окровавленной простыни свешивается бледная рука.
От смеха Мария села и тут же согнулась пополам.
— Не вы-дер-жу, — слезы так и брызнули у нее из глаз. — Мой бедный… Мой бедный… о-о-о-о-о…
— Да, а соседские бабушки, значит, крестятся и утирают слезы краешками платков. И одна, с ненавистью глядя на меня, говорит: “У-у, Ирод, окаянный!”
— А-а-а-а, — застонала от смеха Мария.
В дверь постучали.
— Да? — спросил Дмитрий.
— У вас все в порядке? — услышали они голос хозяйки.
— Абсолютно! — ответил Дмитрий.
— Сон в руку! О-о-о-о-о-о! За тобой пришли-и-и-и-и!
— Извините, я бы хотела, чтобы ваша дама сказала, что все в порядке. Иначе я вызову полицию. Вы меня слышите?
— Сейчас меня привлекут за разложение малолетних, — сказал Дмитрий, выбираясь из постели. — Тебе уже есть хотя бы 19?
— О-а-а-а-а-а, — стонала Мария.
— Вы меня слышите? — еще раз спросила хозяйка.
Дмитрий натянул джинсы, достал из бумажника двадцатидолларовую купюру и открыл дверь.
— Хотите заглянуть?
Маленькое испуганное личико заглянуло в комнату.
— Я в полном па-па-рядке, — выдохнула, наконец, Мария, простыней утирая мокрое лицо. — В полном.
— Это она так смеется, — объяснил Дмитрий, протягивая женщине купюру. — Все жалуются, но она ничего не может с собой сделать. Мы не хотели вас беспокоить.
— О’кей, — сказала та, приняв деньги. — Знаете, у нас тут разный народ останавливается. Садисты, мазохисты, времена теперь странные. Потом скажешь, что ты ничего не слышал, жертва тебе же и засудит. Спокойной ночи.
— Я сто лет так не смеялась, — сказала Мария, прижимаясь к нему, когда он вернулся в постель. Лицо у нее было мокрым от слез.
Утром хозяйка подала яичницу с жареным беконом, апельсиновый сок и штрудель с кофе. Смотреть на постояльцев она избегала.
На обратном пути Мария сказала:
— Хорошо провели время, да?
— Я так рад, что тебе понравилось, дорогая, — ответил он. — Ты даже не представляешь. У каждого человека есть свои любимые места, но если он туда берет каких-то знакомых, даже близких друзей, никакой гарантии, что эти места понравятся им, нет, верно?
— Нет, было просто замечательно. Я знаешь, что хотела тебя спросить?
— Что же?
— Ты когда-нибудь возил сюда свою жену?
— Кажется, нет.
— А вообще кого-то возил?
— Ты даже не допускаешь, что мужчина может поехать куда-то один? Просто, чтобы узнать о чем-то новом?
— Это хорошо, — она взяла его за руку, подвинулась и положила голову ему на плечо. — В том смысле хорошо, что я не хотела бы делить это место ни с кем.
Помолчав, спросила:
— А почему ты не возил ее сюда, ведь здесь так хорошо?
— Она все время ездит. У нее такая работа. Самолеты, поезда, автобусы, машины. Когда она дома, она хочет быть дома.
— А вино?
— А что вино? — он пожал плечами. — Вино можно купить в магазине на углу. Тем более она постоянно привозит такие вина, что, при всем своем патриотизме, я должен признать, что те лучше. Все же, виноделие началось в Европе, а не в Америке. Им есть, чем похвастать.
— А какие это?
— Брунелло ди Монтальчино, — сказал он с подчеркнуто итальянским акцентом, потом перешел на подчеркнуто французский: — Полиньи Монтраше.
— Ясно.
— Что тебе ясно?
— Ясно, что закусочную на винограднике открывать мне не скоро.
— Никогда не говори “никогда”, — сказал он.
— Я не говорю “никогда”, я говорю “не скоро”. Я просто думаю, что если она привозит тебе все это монтраше, значит, она думает о тебе, проявляет заботу. Разве не так?
— Не знаю, — он пожал плечами. — Может быть и думает, но она любит хорошее вино так же как и я. С хорошим вином та же история, что и с любовником-негром: try black and you’ll never go back.
— Bullshit.
— Ты проверяла? — спросил он, осознавая, что в последнее время уколы ревности стали одним из его постоянных ощущений.
— Я тебе уже говорила, что помимо секса есть масса других вещей, которые привязывают женщину к мужчине.
Они больше не возобновляли разговора. Он включил компакт-диск группы “Крусейдерс”. Мария смотрела, не мигая, на дорогу перед собой.
Ольга любила возвращаться домой. Дом, можно сказать, был ее тайным любовником. Каждый раз, когда она входила в него, он возвращал ей всю ту любовь и теплоту, которую она вкладывала в него годами. Наблюдая, как она переходит из комнаты в комнату, он поворачивался к ней теми гранями, которые были ей дороже всего, словно говорил: ты сделала меня таким красивым и вот посмотри, я действительно красив и красив только для тебя. Кто, кроме нас с тобой, сможет оценить это?! Но на этот раз ей показалось, что кто-то украл часть его красоты. Проходя через него, прихватил с собой какую-то мелкую вещицу, чье отсутствие неуловимо изменило весь его облик.
Когда Ольга ложилась в постель, что-то пронеслось между ней и Дмитрием. Вроде тени черной птицы, стремительно перечеркнувшей комнату и унесшейся в окно, за которым шумела листва скрытых ночью деревьев.
Эта тень была мыслью Марии, которая в ту ночь загрустила по новому любовнику. И Ольге только показалось, что она выпорхнула в окно. В действительности она влетела в сердце Дмитрия, но поскольку ей было там тесно, выбралась из него и проникла в сон лежавшей рядом с ним Ольги.
В этом сне Ольга увидела рядом с собой молодую черноволосую женщину. Она была нагой и держала в руке ее гребешок. Ольга коснулась кончиками пальцами ее затылка и осторожно повела ими вниз по позвоночнику. Женщина вздрогнула от этого прикосновения и, прикрыв глаза, предоставила Ольге возможность ласкать ее. Едва касаясь ее кожи, Ольга повела пальцами по ее плечам, груди, обошла розовый сосок, тут же затвердевший, потом скользнула вниз живота к влажной выемке и женщина, сдвинула ноги, удерживая ее руку в себе.
— Неужели меня стали привлекать женщины? — удивилась Ольга. Оглянувшись по сторонам, словно опасаясь, что их кто-то увидит, она обнаружила, что рядом с ней нет Дмитрия. Из этого она сделала вывод, что его нет в ее сне, а есть только эта женщина. Та, между тем, открыла глаза и, глядя на Ольгу, сказала:
— Боже, какой у тебя породистый нос.
— Нос не бывает породистым, — строго ответила Ольга.
Утром Ольга первым делом прошла к зеркалу в прихожей и, не обнаружив своего гребешка, на всякий случай заглянула в ванную, а потом в дорожную сумку. Вернувшись в спальню, она отбросила с постели одеяло и скоро нашла то, что искала. Когда Дмитрий проснулся, он увидел сидевшую на краю постели жену, накручивавшую на палец длинный черный волос, прибавляя с каждым витком следующую букву алфавита, как поступают, когда хотят выяснить имя любовника.
— Что ты делаешь? — Дмитрий сжался от испуга, понимая, что пойман с поличным и отвертеться будет невозможно
— В Милане я познакомилась с одним парнем, — ответила Ольга. — Он был официантом в ресторане нашей гостиницы. Высокий, худощавый, с широкими плечами и длинными черными волосами. Я была в тот вечер невероятно уставшей после беготни по магазинам. И он обратил на это внимание. Он был очень внимателен ко мне. И, знаешь… я пригласила его в свой номер. Когда я проснулась утром, его уже не было. Я уехала и до сих пор не знаю, как его имя. На подушке остался его волос, я привезла его с собой и вот теперь пытаюсь выяснить это.
— Ну, и что у тебя получилось? — сердце его тяжело билось о постель.
— Последний виток волоса окончился на “М”. Вероятно, его звали Марио. Теперь я хочу спросить тебя: ты сможешь простить меня?
— Тебе было хорошо с ним?
— Очень, — она испытывающее смотрела на него, словно боялась упустить его реакцию, не заметить малейшую тень боли на его лице. — Так хорошо, как было когда-то с тобой.
— Разве это не важней моего прощения? — неожиданно ответил он.
Направляясь на работу в поезде сабвея, Ольга думала, что прощение мужа действительно ничего не значит для нее, потому что ее история была сочинена, и он не мог этого не понять. Ее подавила мысль о том, что это он уже не нуждался в ее прощении. С явным опозданием она увидела, что уже много лет их не связывает ничего, кроме их дома. Ее дома. Видимо, сосредоточив все внимание на устройстве своего очага, неосознанно даже, отдавая этому бесконечному занятию большую часть своих душевных сил, она упустила из виду мужа. Сейчас оказалось, что за пределами их общего жилья у Дмитрия появилась своя жизнь, наполненная новым, увлекательным содержанием, где ей просто не было места. Что поделаешь, любовь эгоистична. Их расставание было теперь делом времени, нужного, чтобы порвать остававшиеся еще связи. Так штормовая волна двумя-тремя ударами рвет ветхий канат, который в тихую погоду легко удерживал лодку у причала. Первая волна уже ударила и сердце Ольги инстинктивно сжалось в предчувствии новых волн.
Она посмотрела на часы и обнаружила, что прожила с Дмитрием ровно 21 год. Ее запястье украшали часы “Морис Лакруа — Сфера” в корпусе из белого металла. На циферблате была написана дата их бракосочетания. Часы были свадебным подарком. За два с лишним десятилетия циферблат потемнел и надпись стала едва заметной. Из этого она сделала вывод, что время, отпущенное на их совместную жизнь, истекает. Это открытие удручило ее. Она не была готова к такой перемене.
В тот же день, когда обе стрелки чуть перевалили за полдень, она поднялась из-за заваленного каталогами стола и прошла по коридору с выстроившимися чередой вешалками с образцами одежды к офису, где сидел человек в крохотных, как две тыквенные семечки, очках. Солнце сияло на его пятнистой макушке, над острыми ушами клубились остатки рыжих кудрей. Он, казалось, дремал.
— Гарри, вы не хотите сходить вместе на ланч? — спросила она его. — Я бы хотела кое-что обсудить с вами.
— На ланч? — встрепенулся тот. — С удовольствием!
Ольга предложила зайти в “Маркет” — единственное место с хорошей кузней, которое она знала в их районе.
— Гарри, вы помните Боба Хоскинса?
— Из Лондона?
— Именно. Так вот сейчас он сказал мне одну интересную вещь. Когда он впервые увидел нас, он решил, что нас связывает нечто большее, чем работа.
Гарри густо покраснел.
— Ольга…
— Это общее мнение, — махнула рукой та. — Вы явно относитесь ко мне теплей, чем просто к коллеге. Мой муж неплохо разбирается в винах. Когда я принесла домой бутылку бордо, которую вы мне преподнесли на прошлый День Благодарения, он сказал мне сколько она стоит. Такие подарки сотрудникам не делают. Поймите меня правильно, Гарри, на вино у меня жалоб нет, но я вот что хотела спросить. Представьте себе, что я — свободная женщина. Как бы вы отнеслись к этому?
— Видите ли, Ольга, мое отношение к вам, на которое, вероятно, кто-то мог обратить внимание, объясняется тем, что вы необыкновенно похожи на мою покойную жену. Эта серебряная волна волос…
— Вы хотели сказать: эта седина! — усмехнулась Ольга.
— Нет, Ольга, я хотел сказать то, что сказал. Молодой человек, даже человек вашего возраста, употребит слово седина. Я предпочитаю другой лексикон.
— У вас есть дети, Гарри? — прервала она его.
— У меня, конечно же, есть дети, — вздохнул он. — Но, как все дети, они выросли, разъехались и теперь забывают поздравить меня с днем рождения. Если вспомнят, то звонят и извиняются. Если вспомнят. Иногда говорят, что хотели бы собраться на Рождество всей семьей. Разговоры! Сын живет в Колорадо, дочь — в Орегоне. Приехать в Нью-Йорк для них целое событие. Муж дочери предпочитает проводить отпуск в Мексике. Жена сына — француженка, каждый отпуск они едут к ней на родину. Родственники оставили ей дом в Провансе, и теперь они мечтают туда перебраться. Вам это не знакомо?
— Нет. У меня нет детей, о чем я невероятно сожалею. Дело в том, что когда мы приехали в эту страну, мы отчаянно стремились достичь того, что зовется Американской Мечтой. Отдавали все силы работе, попутно учились, пытались получше устроиться, а сейчас, когда мы прекрасно устроены, я вижу, что мы совершили ошибку. Масса людей, приехавших одновременно с нами, устроилась не хуже нас и при этом обзавелась детьми. Сейчас мне кажется, что за нашим нежеланием заводить ребенка была не только боязнь потерять работу, но и простой эгоизм. Мы не хотели обременять себя лишними хлопотами. Мы слишком любили себя.
— Я больше всего на свете любил жену, — вставил Гарри, прикрыв ладонью зевок. — Я не помнил о себе вообще.
— О, конечно же, мы любили друг друга тоже! Но сейчас, когда эта любовь остыла и друг к другу, и, что удивительно, даже к самим себе, я имею в виду, когда ты сам больше не стремишься удовлетворить те желания, которые тебя одолевали в молодости, я обнаружила, что осталась одна. И если ваши дети, когда-нибудь еще могут собраться с вами за Рождественским столом, то о моем существовании вспоминать совершенно некому. Вы понимаете меня?
Почти не сомневаясь, что его ответ будет утвердительным, она оторвала взгляд от пустой чашки эспрессо и обнаружила, что ее собеседник, откинувшись на кожаную спинку скамьи, спит.
Ольга усмехнулась, поскольку и это развитие событий можно было ожидать от мужчины, считающим, что его возраст — самый верный гарант того, что ее седина всегда будет для него серебром.
“Надо будет спросить его, чем будут для него мои морщины, — подумала она, подвигая к себе счет. — Надеюсь, не Гранд-каньоном”.
Отсчитав половину суммы, она оглянулась. В ресторане не было никого из прислуги, кроме женщины за стойкой бара. Она сделала ей знак и та подошла к ней. Кивнув на Гарри, Ольга сказала:
— Когда мой спутник проснется, он заплатит вторую половину.
— А вы уверены, что он проснется? — не без иронии спросила та.
— Я надеюсь! В крайнем случае, возьмете у него из бумажника недостающую сумму.
Встав из-за стола и сообщнически подмигнув официантке, она добавила:
— И не стесняйтесь с чаевыми.
— Можете не сомневаться! — официантка показала ей сведенные в кольцо большой и указательный пальцы.
“Какие у нее руки!” — восхитилась про себя Ольга и, непроизвольно коснулась ее предплечья.
Перед тем, как ступить за дверь ресторана, Ольга еще раз обернулась и замерла от неожиданности. Барменша стояла недалеко от входа, глядя ей вслед и держа в руках круглый серебряный поднос, в котором отражалось лицо спящего Гарри. И эта официантка и лицо в подносе она многократно видела.
Ольга ступила на улицу. По бесконечному голубому небу неслись легкие занавеси, нарезанные на длинные ленты антенной Импайр-стейт билдинга. Настойчивый ветерок подхватил ее за талию и повлек вниз по Девятой авеню
Путаясь в мыслях, Дмитрий вошел в студию на свою обычную двухчасовую передачу, едва пробежав заголовки новостей в газетах, полагаясь только на многолетний опыт. В запасе у него было несколько тем, которые они на станции называли вечнозелеными мелодиями эфира. Они легко привязывались к текущим событиям, после чего ведущему оставалось только положиться на энтузиазм слушателей. Упомянув серию последних терактов, он задал слушателям вопрос: кого мусульмане ненавидят больше — Америку или Израиль?
Первыми на него, как всегда откликнулись катавшиеся по городу без пассажиров таксисты и поджидавшие своих клиентов лимузинщики, затем подтянулись скучающие пенсионеры, для которых радио было единственной связью с миром. Реакция публики была предсказуемой. Самые гуманные предлагали для ликвидации угрозы терроризма в Америке полную репатриацию мусульман, явно забыв о тех, кто родился и принял ислам в США. Дмитрий был настолько далек от спора, что даже перестал ловить в потоке звонков тех слушателей, кто своей умеренностью мог сгладить экстремизм массы. Дважды во время передачи, сидевший у пульта режиссер, стучал ему в стеклянную перегородку кулаком (мигание красной лампы на столе Дмитрий не замечал), чтобы он завел в эфир следующего гостя.
Когда он вышел из студии, менеджер, стоявший у приоткрытой двери своего офиса, поманил его. Когда он вошел, менеджер плотно затворил дверь и сказал:
— Старичок, слушай, такая ерунда… — голос его подрагивал. — Радио закрывается.
Хотя менеджер был человеком пожилым, до пенсии ему еще было не меньше пяти лет и вопрос собственного трудоустройства не мог его не беспокоить. Дмитрий молчал, ожидая дальнейших объяснений.
— Это, значит, плохая новость, — продолжил менеджер. — Хорошая новость, что поскольку бизнес у нас легальный, в том смысле, что все налоги и страховки мы платили, все пойдут на пособие. Так что полгода жить на что будет. Во всяком случае, отбивать счета.
— А почему решили закрываться?
— Понимаешь, старичок, эфирное время подорожало безумно. Рекламодатели просто не в состоянии платить столько. Мы поднимаем расценки, они уходят, — он развел руки в сторону и, подержав на весу несколько секунд, хлопнул себя по бокам. — Хозяева уже полгода были в минусе. Ну, они посмотрели, что перспектив никаких и решили закрыть лавочку. Такие дела. Хочешь по пятьдесят? На посошок, как говориться.
— Я не понял, это — последний день, что ты про посошок вспомнил?
— Нет, это я образно, конечно. За эфир заплачено до конца месяца. Но объявлять ничего не будем, поскольку рекламодатели тут же прекратят платежи, а так есть надежда еще вырвать что-то по задолженностям. Понимаешь? А тебе я сообщаю, чтобы оно не было как обухом по голове. Будет больше времени что-то подыскать.
— Выходит, еще две недели.
— Выходит так. Так что, по пятьдесят?
Покинув офис, Дмитрий направился в “Маркет”. Мария была в красном, плотно обтягивающем фигуру, свитере. Он увидел, как отчетливо проступают из под тонкой шерсти большие круглые соски. Она подошла не сразу, закончив разговор с другим посетителем.
— Ну что, мой дорогой, как прошла встреча с женой?
— Она все знает о нас.
— И что же дальше?
— Не представляю.
— Знаешь, у меня есть одна мечта. — Она стерла салфеткой кружок влаги от донышка бокала на стойке.
— Какая же?
Он увидел, что она стала дышать глубже и щеки ее вспыхнули.
— Встретить мужчину, знающего, что он хочет от женщины, с которой спит. Чтобы он не пожимал плечами, а сказал либо: “пошла на хуй!”, либо: “мы будем вместе, несмотря ни на что!” И безо всех этих моральных, — она сделала пальцами кавычки, — колебаний.
— Ты хотела бы, чтобы я сейчас взял тебя за руку и привел во дворец, где мы стали бы жить долго и счастливо? У меня нет дворца. По большому счету у меня вообще ничего нет.
— Ты меня не понял, — она подалась к нему. — Мне не нужен дворец. Мне нужен мужчина, который знает, что он хочет. Остальное придет.
— Ты ждешь от меня решений, которые люди принимают после лет знакомства. Я даже не знаю толком, как ты относишься ко мне.
— Ты не знаешь, как я отношусь к тебе?! — ее брови выгнулись от изумления.
— Я даже не знаю, есть ли у тебя кто-то, кроме меня!
— Почему ты не спросишь, волнует ли меня то, что ты — женат? Или я должна удовлетвориться твоими словами о том, что мы подходим друг другу, как две ладони?! Эти ладони, кажется, очень заняты. Нет?
— Слишком много вопросов, моя дорогая. Сегодня у меня нет ответов на них.
— Ты пришел за ответами ко мне?! У меня их нет тоже! Будешь знать, заходи!
Она вернулась к оставленному ей несколько минут назад собеседнику, а Дмитрий вышел на улицу, сутулясь под весом взглядов тех, кто остался у стойки.
На улице он ощутил, как его наполнила злость. Как она легко отправила его восвояси! Решишь свои проблемы, заходи! Через две недели он останется без работы. Работы, на которой он провел 20 лет своей американской жизни, не сделав даже попытки подстраховать себя, заготовить путь к отступлению в виде какой-нибудь другой специальности. Все, на что он может рассчитывать через две недели, если не говорить о жалком пособии, так это на баранку желтого кэба. Нет, он забыл! Он же мог устроиться сомелье! В “Ле Бернарден”! Жалко, что разрушили ВТЦ, он бы прямым ходом пошел в “Окна на мир”! Продавцом на 5,50 в час в затрапезный бруклинский винный магазин, вот где бы его встретили с распростертыми объятиями! Но скажи он ей об этом сейчас, она, конечно же, решит, что он нашел способ оправдать свое отступление. А она тоже хороша! Я тоже тебя “очень”, но не знаю что! Что? Да ничего! Понравилось трахаться в ухоженном и стильном доме с местной знаменитостью, вот и все!
— Если я “твой дорогой”, — он не замечал, что направляясь к станции сабвея, говорит вслух. — То почему ты не скажешь мне: будь, что будет, останься. Мне хорошо с тобой! Ты нужен мне! Сука! Сука и блядь!
В вагоне он устроился на скамье напротив молодой мулатки, даже не обратив внимание, что выбирать место напротив молодых, привлекательных женщин давно стало его привычкой. Мулатка с необыкновенно красивым лицом была чуть полновата, но полнота еще не скрыла ее великолепного сложения, напротив она подчеркивала округлость ее смуглых плеч, груди, бедер. У нее была копна светлых, закрученных в тугие пружинки, волос. Ей еще не было 30.
Беззастенчиво рассматривая ее, Дмитрий думал, что с Марией его связала лишь купленная картина, чистая случайность, дурацкая утренняя греза, схожесть нарисованной и реальной красавиц, заполнившей то место в его душе, которое должна была занимать другая. Но та другая была всегда погруженной в свои заботы, всегда уставшая. Трудолюбивая манда! Мазохистка!
Подумать, так любая случайность могла точно так же столкнуть его с этой мулаткой, или с любой другой женщиной, которых миллионы. Направляясь со станции на 34-й стрит и Шестой авеню в офис на 37-ю и Восьмую, на каждом квартале взгляд его привычно вырывал из толпы двух-трех женщин, каждая из которых с избытком удовлетворяла его представления о привлекательности. Смуглые брюнетки-итальянки, белокожие и веснушчатые ирландки, негритянки с круглыми ягодицами и миниатюрными талиями, ладные с точеными ногами кореянки. В каком еще городе был такой выбор? Захоти только, он легко нашел бы на этом базаре сладкой плоти ту, которую полюбил бы за малейший интерес к нему, за один блеск в глазах. Молодости, вот чего он теперь хотел, потому что в этой молодости была сама жизнь. И он был уверен, что окруженная заботой, вниманием и любовью его избранница, тоже полюбила бы его. Эта мулатка могла бы полюбить его!
Все, что нужно было ему теперь, это порвать узы, связывавшие его с домом, с этой мягкой черной дырой, в которой сгинули годы скоротечной жизни. Ему надо было порвать даже с этой картиной, которая теперь постоянно напоминала бы ему о женщине, которая так легко отказалась от него. Беспощадная, эгоистическая сука, так соблазнившая его интонацией этих простых и трогательных слов “мой дорогой”, красотой своих рук, отзывчивостью тела. Сука и блядь, скольким ты говорила “мой дорогой”? Ах, как болит в груди, блядь, что ты наделала, дура?! Что я, дурак, наделал, придумав тебя?
Нет, рвать надо было решительно, не выясняя отношений. Выяснение всегда влекло за собой логические обоснования каких-то претензий и требований, а он был уверен в том, что логика ответов Ольги всегда будет сильней его. Она всегда знала, чего она хочет, делая свой выбор моментально, шла ли речь об очередной вещи, которую высматривала в магазине, блюде в ресторане, кинофильме. И он даже знал, какой первый вопрос она задаст ему:
— Кто она, ты хоть можешь мне сказать?
И он знал, каким будет второй:
— Ну, и что ты будешь делать с официанткой, после того, как наебешься всласть?
Он слышал ее убийственный сарказм, ее смех. Нет, он даже не хотел думать, что будет потом. Потом он умрет. Потом все, блядь, умрут. Сколько там ему осталось жизни? Настоящей жизни до одышки, радикулита, скрюченных артритом пальцев, кресла-каталки. Десять лет? Или 15? Он хотел и мог думать только о сейчас. Он хотел снова увидеть ее, обнять, ощутить тепло ее дыхания, ее губы. И он хотел, чтобы этот момент замер, как замерло каких-то несколько дней назад то нереально светлое утро его скоротечной новой жизни. Движение грозило распадом и смертью.
Мулатка поднялась и он последовал за ней. Когда они вышли из подземки, он увидел, как она направилась к поджидавшей ее машине. Бедра у нее были чуть широковаты и он не мог удержаться от мысли, что с годами они станут ее шире.
“Предлагаю залысины и морщины в обмен на молодые бедра, можно широковатые”, — саркастически подумал он.
Дверца хлопнула и машина уехала. Его стали толкать шедшие за ним пассажиры и он шагнул в сторону. Еще одна молодая женщина поднялась из под земли. Длинноногая, цокая каблуками по асфальту, поправляя на ходу рюкзак, оттягивающий плечо, она уносила еще одну возможность развития его жизни. Сунув руки в карманы куртки, он пошел в сторону дома. Издалека увидев проглянувшие из-за деревьев светящиеся в пятом этаже окна своей квартиры, замедлил шаг. Ольга уже вернулась и его ждал долгий и тяжелый разговор.
Он не стал заходить. Сев в машину, запаркованную у тротуара под домом, он завел мотор, посмотрел на часы. Было восемь вечера. Он прикинул, что если не будет пробок, то к девяти он будет на мосту Джорджа Вашингтона, а еще часов через пять-шесть в Итаке на южной оконечности Каюги — самого большого из Пальчиковых озер.
В доисторические времена ледник с толщиной панциря в три километра, двигаясь с севера на юг района, который теперь занимает штат Нью-Йорк, вспорол земную поверхность, оставив гигантские борозды, впоследствии заполнившиеся водой. Так возникли Фингер-лейкс — Пальчиковые озера. Тот, кто составлял карту этих мест, явно обладал образным мышлением и увидел в череде длинных озер отпечаток руки Бога, которому так понравилась эта земля, что Он, не сдержавшись, коснулся ее.
На южном берегу Каюги стоит очаровательная Итака со знаменитым Корнэллским университетом, где работал известный певец педофилии Владимир Набоков. Двигаясь на северо-запад от Итаки, мы доберемся до озера Киюка, которое на карте выглядит кривой рогаточкой. Здесь жил еще один русский, чье имя вошло в историю американского виноделия так же прочно, как имя Набокова в литературу. По западному берегу Киюки, чуть выше городка Хаммондспорта, сбегают к озеру виноградники Константина Франка.
Константин Франк окончил факультет виноделия Одесского сельхозинститута и до Второй Мировой войны работал в винсовхозе на Днепре. Когда немцы оккупировали Украину, многие колхозы и совхозы продолжали работу — оккупационную армию нужно было кормить и, видимо, совхоз под началом доктора Франка был одним из многих уцелевших. Видимо, не все оккупанты вели себя так, как в советских художественных фильмах. Незадолго до отступления офицер, который наезжал к Франку за вином, предложил ему эвакуироваться с уходящей немецкой армией. Виноделу дали на сборы 15 минут. Потерявший двух братьев в годы сталинских чисток, прекрасно понимающий, что любовь к своему делу будет истолкована вернувшейся властью как предательство, Константин Франк взял супругу Евгению и сына Вилю и погрузился в эшелон, отбывавший на Запад. В 1951 году семья, воспользовавшись приглашением дальних родственников, перебралась в США. Поселились в Нью-Йорке в украинском Ист-Вилледже. Не знавший английского 54-летний профессор виноделия пошел в ресторан мыть посуду.
Ближайший от города Нью-Йорка виноградарский район находился в районе Пальчиковых озер. Взяв жену, Константин поехал туда. Его первой остановкой стала исследовательская станция факультета виноделия Корнэллского университета, находившаяся в городке Джинива, что на северной оконечности Сенеки. Все, что могли предложить доктору виноделия со знанием шести европейских языков, но едва объяснявшемуся по-английски, это работу уборщика. Он принял предложение.
Мечта Константина Франка с точки зрения американцев выглядела бредовой. Виноделие в Америке существует три сотни лет, и среди тех, кто развивал его, был один из отцов-основателей страны, ее третий президент Томас Джефферсон. Вернувшись из Франции, где он служил послом, Джефферсон сделал попытку производить вино, которое было бы не хуже французского. Джефферсона можно понять. Во Франции он, как говорится, “присел” на совершенно грандиозное шато-о-брийон и, прибыв в Америку, мучительно искал ему замену. Проблема заключалась в том, что в Америке рос только свой виноград семейства витис лабруска. Европейские виноделы пользовались сортами витис винифера. Шато-о-брийон было смесью каберне совиньона и мерло. Ньюйоркцы культивировали сорт, который назывался ниагарой. Специалисты иронически отзываются о вине из него, как о виноградном компоте с небольшим добавлением водки.
Когда пожилой уборщик Константин Франк пытался втолковать своим университетским боссам, что его идея совсем не такая безнадежная, как кажется, от него только отмахивались. Ссылаясь на опыт Джефферсона, начальники упускали из виду, что тот был дипломатом, политиком, автором Декларации Независимости, наконец, но не виноделом.
Главный довод оппонентов Константина Франка сводился к следующему — американский климат слишком холоден для европейских сортов. Франк отвечал: “Я растил виноград на Украине, где зимой плевок замерзал еще до того, как падал на землю”. У Константина Франка был еще один довод — он ехал на Пальчиковые озера, поскольку это оказался самый близкий к городу Нью-Йорку виноградарский район. Но, прибыв сюда, он обнаружил, что в озерном краю свой уникальный микроклимат. 200-метровой глубины Сенека не замерзала никогда. Киюка, глубина которой составляет 70 метров, замерзала считанные разы.
Когда Франк оказался в Джиниве, здесь было 19 винодельческих компаний, в том числе известная своим дешевым портвейном “Тэйлор”. Марка эта существует по сей день, хотя сама компания куплена “Кока-колой”. Тэйлор оставил на память о себе прекрасный каменный дом на берегу Киюки. В нем теперь живет Вилли — сын Константина Франка, продолжающий его дело.
Ситуация поменялась когда на джинивской научной станции появился владелец местной винодельческой компании “Gold Seal Vineyards” Чарльз Фурнье. Прекрасно владевшего французским Константина Франка прорвало. Потрясенный Фурнье нанял Франка, как говорится, не сходя с места. Вскоре неугомонный украинец засадил виниферой более 100 акров земли Фурнье. Его вина — многократные получатели золотых медалей на мировых конкурсах, его рислинг дважды получал титул лучшего в Новом Свете.
В начале 60-х заветная мечта Константина Франка сбылась — он стал владельцем собственного участка земли на западном берегу Киюки, открыв фирму “Vinifera Wine Cellars”. Сейчас имя Франка в этих местах — символ самого высокого качества и… толики безумия, без которого невозможно добиться такого ошеломительного успеха. Сам Франк умер в 1985 году, но фирма его продолжает процветать. На берегах Пальчиковых озер сейчас успешно действуют 160 винодельческих компаний.
Ольга предполагала, что Дмитрий может больше не прийти. Сидя на диване перед телевизором, который она забыла включить, она пересматривала их жизнь, пытаясь понять, что привело к такому концу. Странное дело, но она помнила каждый день их брака. Она помнила какими репликами они обменивались и при каких обстоятельствах. Она помнила их первую крохотную квартирку в Сансет-Парке. Помнила громилу, спавшего в луже собственной мочи у входа в метро, где ее встречал после вечерних занятий Дмитрий. Изматывающую работу в ателье на Ист 65-й стрит и Лексингтон у садистки-венгерки, специализировавшейся на эксплуатации новых иммигрантов. Их первую европейскую поездку, то ощущение безумного, галлюцинаторного веселья, которое они испытали в ресторане на Рю де сент Оноре, впервые попробовав устриц. Она помнила даже название этого ресторана “Брассери Лорен”, помнила, как они оба вздрогнули, когда официант, принесший масленку на конце воткнутого в масло ножа, с грохотом поставил ее на стол. Она помнила их первую бутылку сатэрна 1990 года в Ницце. Их первое фуа-гра в севильском ресторане “Мезон дон Раймундо”. Она помнила все, включая их старую доотъездную жизнь. Боже, как бедно, как нехорошо они жили там! Она помнила, как однажды, возвратясь с пляжа, он так хотел ее, так страстно хотел, а она вынуждена была ему отказать, потому что в доме не было воды, (там же постоянно отключали воду!) и она панически боялась, что запах ее тела после моря, после того, как они прошли чуть не полгорода, после жары может вызвать у него отвращение к ней. Как она мечтала тогда жить в другом месте, в большом и ухоженном доме, где всегда будет свет, вода и тепло! Своем доме, где по ночам она не будет думать о его матери за стеной, о том, что она подумает или скажет о ее манерах, привычках, умении или неумении вести хозяйство, заботиться о нем, так как она этого хочет. Он много тогда говорил о политике, но для нее Америка была спасением от унизительной бедности, в которой они жили. Она добилась своего, но единственное, против чего она оказалась бессильна, было время. Она состарилась. Купить ему на день рождения молодую женщину? Она могла бы покупать ему молодую женщину на каждый праздник. Но какими бы глазами он посмотрел на нее после ночи с молодой женщиной? Какой бред этот прилив “искренней дружеской благодарности”! Очередная байка для мужского застолья. Надевший раз джинсы “Армани”, не вернется к старому “Ливайсу”. Во-первых, потому что это “Ливайс”, а во-вторых, потому что он — старый!
Она засмеялась, но ее смех тут же перешел в слезы.
Ольга не искала его, по исчезновению машины поняв, что он предпочел бегство объяснениям. Она аккуратно упаковала его вещи в картонные коробки и сложила в той комнате, где он любил, негромко слушая музыку, читать. Она предпочитала телевизор, возле которого обычно засыпала. Иногда, очнувшись среди ночи одна в гостиной, она поднималась с дивана и шла позвать его, чтобы лечь вместе. Только открыв дверь его комнаты и, увидев груду коробок, она вспоминала, что его больше нет.
Скучала ли она по нему? Безусловно. Но будучи человеком практичным, она понимала, что речь идет всего лишь о привычке, от которой, как от любой другой привычки, можно избавиться. Нужно было только время и она терпеливо переносила приступы наваливающейся на нее боли, отмечая, как раз от раза она слабеет. В одну из очередных поездок в Италию, она пригласила в номер парня, с которым познакомилась в баре гостиницы. Он был хорошо сложен, улыбка его сияла. Дарованной ему на ночь самоуверенностью и порожденной ею грубостью он окончательно погасил ее интерес к мужчинам. Утром, выйдя из душа и вытирая полотенцем мохнатую грудь, он спросил понравился ли он ей.
— Очень! — ответила она.
— Хочешь я приду сегодня вечером? — поинтересовался он, даже не глядя на нее.
— Конечно! — улыбнулась она.
Через два часа она улетела в Париж.
Прошло, скажем, два года, когда кто-то позвонил в дверь и через электрический гул и потрескивание интеркома она услышала имя мужа. Видимо, он решился, наконец, прислать нарочного за вещами. Она нажала кнопку, впуская визитера. Занервничала ли она? Немного. Стоя у двери она слышала, как остановился на ее этаже лифт и затем легкие шаги. Когда они стихли, она отворила дверь, обнаружив за ней женщину с ребенком на руках. Та, ничуть не смущаясь ее, сказала:
— Я ищу Дмитрия.
Глядя на визитеров, Ольга испытала то же ощущение, которое испытывала в детстве в отцовской фотолаборатории. Отец опускал в ванночку с проявителем чистый лист бумаги, а она с интересом наблюдала, как на нем появляется изображение, как оно с каждой секундой становиться резче, как мелкие детали складываются в знакомые черты.
— Кто не узнает эти зеленые глаза? — сказала она улыбаясь и протягивая к девочке руки. — Кто не узнает эти татарские скулы?
Она прижала ребенка к себе, ощутив как парная волна прошла через нее. Не отпуская ее, прошла в гостиную и обернулась к последовавшей за ней гостье.
— Как мал этот мир, а?
— Что делать? — ответила та, наблюдая, как дочь приникла к новому человеку.
Ольга смотрела на гостью, легко представляя, как мог возникнуть ее роман с Дмитрием. Она была очень привлекательна. Немного пополневшая после родов, но все такая же сильная с волевыми чертами лица.
— А почему не пришли раньше?
— Я была не одна. — Мария, сложила руки на груди.
— То есть?
— Я была не одна, когда встретилась с Дмитрием, а когда забеременела, просто не могла сказать своему приятелю, что забеременела от другого.
— Отчего же?
— Мне просто стало жалко его. Он очень страдал от того, что я не отвечаю на его чувство. Когда он узнал, что я беременна, он был счастлив. Решил, наверное, что ребенок свяжет нас. Но когда он узнал, что отец не он, ребенок стал для него просто еще одним подтверждением того, что он мне безразличен.
— Вы сказали ему об этом?
— Нет.
— Как же он узнал?
— Так же как вы. Увидел.
Ольга смотрела в спокойные зеленые глаза девочки, испытывая ощущение отрыва от реальности — ей казалось, что на нее смотрит Дмитрий.
— Вы понимаете, что пришли ко мне за моим мужем?
— Он лег со мной в постель не в качестве вашего мужа, — Мария вспыхнула. — Пусть он сделает выбор.
— Он уже сделал выбор. Он больше не живет здесь.
Ольга прижалась губами к виску девочки.
— Вы решили разыскать его только сейчас, потому что стало тяжеловато, или… любите его?
— Мне было интересно с ним.
— И это все?
— Мы были знакомы с ним от силы неделю.
— Когда я была в командировке, — усмехнулась Ольга.
— Мне кажется, что это могло произойти и когда вы были дома. Дело в другом.
— В чем же?
— Я просто боюсь этого слова — любовь. Но за эти два года я не забыла о той неделе ни на один день. Когда он исчез, я просто возненавидела его. Я ненавидела его, но не забывала. Каждый раз, когда открывалась дверь ресторана, я ждала его появления. Вы знаете сколько раз за день открывается дверь ресторана? Потом злость прошла.
— Иными словами, ваш интерес к нему остался неудовлетворенным. Знаете, я думаю, что найти кого-то в этой стране не составляет большого труда. Хотите — ищите. Я предложила бы вам другое.
— Что же?
— Вы можете оставить девочку мне.
Видя, как взлетели брови Марии, она поспешила добавить:
— Нет-нет, я не хочу отбирать ее у вас. Считайте, что вместо отца, вы нашли… — она улыбнулась, — бабушку! Скажите, что я ей не родственница, а?! И потом…
— Что?
— Зная его, я предполагаю, что на него лучше не давить. Лучше дождаться, когда он вернется сам. И тогда сделает свой выбор.
Можно предположить, что создавая своих “Трех сестер”, Александр Ройтброд, не обратил в приливе вдохновения внимания на то, что использовал неустойчивую к свету черную краску. С годами черные поверхности зеркал в руках женщин посерели и в конечном итоге отражавшиеся в них лица потеряли былую резкость очертаний. Теперь, если бы посторонний человек случайно оказался в спальне Ольги, и бросил взгляд на картину, он мог бы подумать, что в зеркалах отражаются лица тех, кто держит их.
В каких отношениях были эти женщины? Какими, я имею в виду, были отношения Ольги и Марии? Современная литература проявляет такой интерес к однополой любви, что сам вопрос, кажется праздным. Литература, понятное дело, не может пройти мимо актуального социального явления — гомосексуализации общества, на одном своем уровне исследуя его, на другом насаждая. Вторая, непроизвольная часть процесса имеет простое объяснение. Писатель выбирает героя-гомосексуалиста из практических соображений — на него есть спрос. Но наполняя его литературную жизнь своими переживаниями и представлениями о мире, он заставляет читателя полюбить через своего героя себя. Эгоист хочет этой любви любыми средствами, пусть даже через жопу!
В конце 90-х прошлого столетия гомосексуальная культура навязывалась обществу под видом заношенного до зевоты подросткового вызова косной морали, заплесневевшим устоям, ханжеству, ограниченности. Избитый до смерти пьяными сверстниками юный гомосексуалист был превращен прессой в нового страстотерпца. С той же эмоциональной отдачей, с какой раньше либеральная публика рвалась помогать слаборазвитым народам, жертвам голода, наводнений и детям-инвалидам, она теперь стремилась приголубить изгоев общества с хорошо разработанными задницами. В своем порыве она с упоением закрывала глаза на то, что мнимые гонимые меняют десятки если не сотни партнеров, что среди них есть те, кто умышленно распространяет смертельные недуги и те, кто умышленно заражается, чтобы снискать сочувствие общества и его пожизненную поддержку в виде денежного пособия и медицинской страховки. Либеральная публика приняла их образ жизни безоглядно и безоговорочно, как еще один нормальный. До такой степени нормальный, что тот, которым она жила сама, стал выглядеть в ее же глазах ущербным. Это была любовь доведенная до самоотрицания. Название любого мероприятия голубых и розовых активистов стало включать слово “гордость”, что должно было предполагать, что людям традиционной сексуальной ориентации гордиться нечем. Они оказались в категории пережитков прошлого.
Гомосексуализм стал модой. Вопрос вступления в гомосексуальные отношения мог решаться на том же уровне, на каком решался вопрос, какой высоты каблук носить в этом сезоне. Гомосексуальная культура со всеми ее атрибутами, с обслуживающей ее масскультурой, прессой и политикой, стала таким же товаром, как сумки, обувь, автомашины.
Стоит ли удивляться, что западное общество, отдающее свою интеллектуальную энергию на распространение культуры, которая испокон веков считалась признаком разложения, не в силах сдержать нашествие варваров, вторгающихся из нищей пустыни в его изобильные города?
Старая история — сытость ведет к поиску новых видов удовольствий и потере бдительности. Превратив свой дом в музей, очаровавший случайную гостью, Ольга и думать не думала, что собранные ею сокровища следует оберегать. Она считала, что их будет держать вместе сила гармонии, логика красоты. Но оказалось, что красота не только не спасает мир, она не в состоянии спасти саму себя. Возле любого храма хорошо держать постового с палкой.
Легче всего было бы направить отношения Марии и Ольги в лесбийское русло. Посмотрите на них — одна, с прекрасными черными волосами тяжелой волной падающими на округлые плечи. Ей может быть около сорока или чуть больше. Другая — худощавая с короткой стрижкой седых волос, лет на десять старше. Они обе в том возрасте, когда мужчина может больше интересовать их как компаньон, с которым хорошо провести вечер, а не как любовник. Между тем, общий ребенок сближает их, как не может сблизить ничто другое. К слову сказать, если гомосексуалисты стремятся к постоянной смене партнеров, то лесбиянки, как правило, склонны к долговременным союзам, воспитанию детей, семейной жизни.
Вот они сидят в ресторане “Бальтазар” на Спринг-стрит. Нью-Йоркская ресторанная библия “ЗАГАТ” характеризует это заведение, как “архитипичное французское брассери”. Стены скрыты до половины деревянными панелями, зеркала тронуты патиной, скатерти белоснежны и накрахмалены. В мутноватом свете электрических ламп летают официанты с поднятыми на уровень плеча подносами. Мои героини заказали дары моря и бутылку алиготе. Его, понятно, выбрала Мария, открывшая в свое время, что это второсортное в общем-то винцо с едва намеченным оттенком яблока и лайма во вкусе идеально подходит к устрицам. Мускадет был для нее слишком сухим.
Крохотной вилочкой Ольга снимает устрицу с ножки, прикрепляющей ее к раковине, и подает девочке. Как ее зовут, кстати? Пусть — Аннушка.
Мария, между тем, смотрит на компанию за соседним столом. Главный персонаж — плотный негр в черном костюме и шелковой оранжевой рубахе. Он похож на провинциального брата Морфиуса из “Матрицы”. На груди у него массивная золотая цепь, на каждом пальце — огромные перстни с плоскими черными камнями. На каждом из них бриллиантами выложена буква. Все десять они образуют имя или, скорей, прозвище владельца. Негров-нуворишей можно уверенно разделить на две категории — спортсменов и рэп-моголов. Могол происходит от монгола. Великого, ясно-дело. Судя по комплекции, мы имеем дело с моголом. За столом с ним три девушки. Им чуть больше 20. Это его антураж. Одна из них держит за руку своего хозяина. Две другие — откинувшись на спинку скамьи, вяло целуются. Еще пять лет назад это показалось бы возмутительным. Лет 50 назад брата Морфиуса, вероятно, линчевали бы. Впрочем, не в либеральном Нью-Йорке. Но на юге — точно.
Мария взглядом приглашает Ольгу посмотреть на соседей. Та, мельком взглянув на них, прячет улыбку. Непонятно, что заставило ее улыбнуться — вид двух молоденьких лесбиянок или общая картина роскошной жизни гуманоида, на которого свалилось несметное состояние. Неважно. Нас интересует другое. Что сблизило этих девушек? Природное стремление друг к другу или спрос на этот тип поведения у тех, кто может платить за него? А может быть очередной красивый фильм с аккуратно взвешенной долей страсти и романтики, в котором Пенелопа Крус так страстно целует Чарлиз Тэрон?
Ответ на поставленный вопрос мы получим лет через 20-25, когда эти две подружки, никогда не испытывавшие ни моральных колебаний (А что тут такого? Все так делают!) ни недостатка в оргазмах, которых, как мы знаем, можно добиваться самыми разными способами, вдруг ощутят на спине леденящее дыхание одиночества. Кормилец-могол давно оставил их. Соперники вбросили в приоткрытое по досадной оплошности окно его “Хаммера” гранату, в связи с чем родные и близкие даже не стали пытаться слепить его разрозненные останки, или выковырять из обугленного мяса бриллиантовую азбуку. Так и предали земле в машине, которая снаружи продолжала выглядеть как новая. И сами подружки тоже давно перестали быть подружками, потому что другие моголы предпочитали использовать их в других комбинациях. И детей у них тоже нет, потому что дети не были нужны ни им самим, ни их работодателям. И вот теперь нет рядом того, кто в случае надобности отвез бы к врачу, или подал плед и чашку чая в постель. Никого. А только сумерки жизни, только пугающее роение зыбких теней в приближающемся мраке.
Нет, сделать из Ольги и Марии счастливую пару лесбиянок с общей дочерью просто, но не целесообразно, потому, что уже недолго ждать того времени, когда интерес к этой теме умрет. Мода сменится. Судите сами: первая на нашей памяти сексуальная революция произошла в конце 60-х. Не могу забыть черно-белый снимок (вырезанный из какого-то чешского журнала и приклеенный в альбомчик одной моей школьной подружкой), на котором голый Джон Леннон положил руку на плечо коротконогому японскому карлику с чудовищными грудями, которые могли быть предназначены для чего угодно, кроме любовных утех. Вторая вспышка — гомосексуальная — произошла через 30 лет. Я не говорю про локальный бунт типа нью-йоркского Стоунвола, я говорю о вторжении голубой культуры в массовое сознание. Несколько воплей по поводу того, что мужеподобная комедиантка Элен Дидженерес поцеловала свою любовницу в передаче, которая (какой кошмар!), транслировалась по одному из каналов общественного телевидения, сменилась продолжительными сериалами о голубых и розовых. Массовость производства была такой, что даже Голливуду не хватило однополых кадров. В связи с этим часть педерастических ролей пришлось исполнять артистам старомодной ориентации. Работа есть работа. Как говорят у нас в Америке: “Деньги водят, дерьмо ходит”. Дерьму что-то не нравиться? Пусть еще скажет спасибо, что перед камерой дело обошлось только целованием партнеров в уста!
Исходя из приведенной арифметики, еще лет двадцать от силы, и о гомосексуалистах забудут. Может быть раньше. Скорей всего, раньше. Способность развитого капиталистического рынка моментально удовлетворять тот или иной интерес потребителя, дает ряд негативных побочных эффектов, одним из которых является пресыщенность и сопутствующая ей тошнота. Рынок проявляет постоянную готовность переместить свои приоритеты в новые сферы. Например, озаботить прогрессивную публику тяжелым положением людей, стремящихся к полигамии. Судите сами, традиция библейских царей тихо передается из поколения в поколение, своей упорной жизнестойкостью подтверждая необходимость легализации. И вот даже у нас, оказывается, есть такой специальный клуб. Его члены собираются в полуподвальном ресторанчике “Волвер”, что на Ист 9-й стрит, недалеко от пересечения со Второй авеню. Некто Питер имеет семерых жен. Они все любят его. Он не работает. За исключением ночных смен, которые, однако, приносят семье только радость. Питер договаривается о встречах с единомышленниками на специальном интернетовском сайте. Теперь все делается по интернету.
Или, прикиньте только, какой мощный прилив благодарности должен был испытать приятель лондонского Бена к своей жене, преподнесшей ему на ночь молодую женщину? Оба прекрасно понимали, что речь идет лишь о красивой игрушке разового употребления. Ну, хорошо, пусть, ухватившись за ее литые ягодицы или гибкую талию, он переживет настоящий, большой оргазм и потом, может быть, еще один. Но щедрая жена знает, что оплаченное ею резиновое создание не сможет окружить ее Питера теми пониманием и заботой, которые он получает от нее. Ну пусть он страстно вопьется в огромный розовый сосок (у нее самой — маленький, коричневый) на массивном пьедестале из силикона размера 2D. Или, например, сунет в рот захватывающе ухоженные пальцы ее ног. Ну и что? Не переживает ли он не менее острое ощущение, касаясь губами края бокала и ощущая приближение густой рубиновой влаги, дышащей зрелой вишней с толикой кедра и ванили Шато-Марго 1990 года — климатически идеального, как считают французские виноделы? Почему бы ей не ревновать Питера еще и к вину? Ведь этот бокал бордо явно крадет его у нее! А почему он не ревнует ее к бриллиантовому кольцу, когда она, отставив руку, любуется волшебными переливами огня в бесчисленных гранях камня и забывая в эти мгновенья обо всем на свете? Согласитесь, пространство, наполненное счастьем, не просто ограничено, но и конфликует с соседними Проще всего это пронаблюдать, представив любовницу жене. И это еще один довод в пользу полигамии, с соответсвующей кооректировкой созания, культуры и условий быта.
Нет, лучше оставить вопрос отношений Ольги и Марии открытым. Они могут быть хорошими подругами. А могут испытывать друг к другу те же чувства, что и сестры. В конечном итоге они соединены узами родства посредством человека, который в той или иной степени был близок им на каком-то этапе жизни. Хотя, конечно, они могут и спать в объятиях друг друга. Какая разница? Что нам до интимной жизни взрослых людей? Если вы читаете эти строки в период до 2020 года и для вас это все еще важно — придумайте сами историю их отношений! Считайте, что в ваших руках набор цветных кубиков, комбинация которых не оказывает решающего влияния на ту конструкцию, которую вы собираете. Допустим это обычный домик. Любые комбинации цветов на его фасаде носят чисто орнаментальный характер, совершенно как и зеркала в руках сестер-монашенок.
Ольга не ошиблась. Дмитрий напомнил о себе посылкой с почтовым штемпелем городка Хаммондспорт. К коробке лежала упакованная в несколько слоев бумаги бутылка белого вина и письмо. Оно было написано в школьном блокноте с желтыми линованными листками. Они были слегка помяты, текст был написан ручками разных цветов (черной и синей). Дмитрий писал в несколько заходов. Один листик обгорел — черный, полукруглый укус пламени отхватил часть текста.
“Моя дорогая, это я после стольких лет! Слышу твой ироничный голос: “Лучше позже, чем никому!” Время не исправляет нас. Конечно же, я — единственный виновник твоих переживаний (если они были) и, в расчете на прощение, хотел бы объясниться. Совершенные мной ошибки, это — ошибки выбора, который никогда не бывал у меня окончательным, ведь моим знаком являются переменчивые Рыбы. Какое бы решение я ни принял, через минуту я буду знать, что ошибся. До сих пор не могу простить себе, что воспользовался для опрыскивания винограда купрозаном, а не арцеридом, но это уже неважно. Главная задача — не выпускать из рук, из под пера, я имею в виду, нить мысли. Извини. Хотя воспользуйся я арцеридом, я бы теперь точно знал, что надо было попробовать фталан. Говорят, что в некоторых странах пользуются живыми жуками… Неважно, вино больше не для меня. Хрен маме его, вспомнил я, как говорил кто-то из друзей нашей такой далекой юности. Свет клином на нем не сошелся. “После всего!” — скажешь ты, нет?
Недавно вспомнил наш дом, сказочно уютный в сравнении с моей нынешней комнатой. Ее единственным украшением является вид из окна: склон, расчерченный рядами винограда, темно-голубая лента озера и лоскутное одеяло полей на другом берегу. Как твоя коллекция туфель? Остались ли еще в ней мои любимые — “Фаррут” с низким каблуком-стопочкой, темно-коричневые с крохотными медными бляшками на бежевой отделке? Носишь ли ты их, или уже выставила за дверь?
Уилбур и Франк посмеиваются надо мной, говоря, что допиться до моей степени потери памяти невозможно и рекомендуют бросить курение. Но мои проблемы с памятью начались задолго до моего переезда в эти края. Я помню (неплохое начало для исследователя собственных склеротических явлений!) нашу поездку на Сент-Мартин, после несколько лет спринта по Карибским островам. Был сухой и жаркий день. Мы шли на пляж через высохший на солнце кустарник. Из под ног с сухим шорохом, выскакивали, извиваясь, изумрудные ящерицы. Пляж был совершенно безлюдным. Ты разделась донага и легла на брошенное на песок полотенце, а я укрепил над тобой зонт и пошел купаться. Тишина была оглушительная. Океан словно застыл. Перед тем, как войти в воду, я обернулся и вдруг увидел мир совершенно не таким, как видел его раньше. Я увидел его целиком, весь сразу: ослепительно белый песок, серо-зеленый, оторачивающий пляж, кустарник, бирюзовый океан, ярко синее небо и тебя, устроившую подбородок на локте, рассматривающую журнал. Эта картина показалась мне настолько цельной, самодостаточной и отстраненной от меня, что я испугался, что могу выпасть из нее. Может быть даже уже выпал. Я позвал тебя или, может быть, только хотел позвать, но ты продолжала листать журнал, не обращая на меня никакого внимания. Это был совершенно ужасный момент невероятной беспомощности, самый страшный в моей жизни, когда я перестал ощущать себя, как материальную субстанцию. Я был пустым местом и только чудом не растворялся в окружавшем меня безмолвном океане света. Какое-то малейшее усилие и я слился бы с ним, окончательно перестал быть самим собой. Я просто не знал, как совершить это усилие, не знал должен ли совершать его. Меня сдерживала лишь смутная тревога за то, что что-то еще недоделано мной, что уходить рано. Не помню, как я ступил в воду, но ощущение того, как она коснулась моей ноги, вернуло меня в меня, если так можно выразиться.
Когда я подошел к тебе, то обнаружил, что твое лицо перестало быть для меня особенным, а стало одним из многих окружавших меня. Но я еще не был готов к тому одиночеству, которое испытал у кромки воды. Оно уже влекло меня, но еще пугало. Недавно я испытал описанное ощущение еще раз. Я курил, устроившись на траве в винограднике, глядя на старую березу, которая стоит на границе моего участка. Глядя на трепещущие на ветерке листья, серебряные и золотые на фоне яркого неба, я внезапно испытал то же ощущение потери своей субстанции. Я видел эту листву и небо, не как я, Дмитрий Кириллов, лежащий на теплой осенней земле, а как если бы я был одной только мыслью Дмитрия Кириллова. Я, видимо, заснул и когда открыл глаза, уже стемнело. Все было на своих обычных местах, включая меня. Я поднялся и пошел домой.
Своим виноградником мне обзавестись так и не удалось. Земля безумно дорогая даже в этой глуши. Ничего, взял в аренду пять акров, в прошлом году сделал 600 ящиков, что и создало впечатление, что я успешный землевладелец. Сперва мне даже не поверили, что это не мое хозяйство. Долго выясняли, нет ли у меня родственников. Я сказал, что нет, поразившись двойственности ощущения того, что у меня, конечно же, кто-то есть, но кто и где? Они сказали, что по их компьютеру у меня есть жена и недвижимость. Я спросил, какое это может иметь отношение к моему горлу? Значит, говорят они, я могу взять залог под жилье. А под жену, говорю, нельзя? И вот в этот момент я вспомнил, что у меня есть жена, то есть я вспомнил тебя. Нет, я, конечно же, помнил о тебе, но твоя внешность как бы ускользала от меня. А тут я просто увидел, как ты, придерживая ногой дверь (ах, эта родная тонкая щиколотка и каблучок!) вкатываешь в прихожую чемодан, затем лимузинщик вносит несколько сумок и ты рассчитываешься с ним. Ты была очень усталой, лицо осунулось, ты, наконец, бросила на меня взгляд и, увидев, твои чудесные карие глаза, я подумал, что было бы последним свинством требовать у тебя чего-то, претендовать, тем более после стольких лет. Они сказали, что глупо умирать, имея деньги на лечение. Спрашиваю: где же ваша хваленная медицина для бедных? Они: у бедных не бывает недвижимости. Я ответил, чтобы они не смели беспокоить никаких юристов. Они сказали, что это тоже глупость. Я сказал, что только глупостью можно подытожить список других глупостей. Они сказали, что список глупостей лучше подытожить одним умным поступком. Тогда я им сказал, что если моя нынешняя глупость не будет последней в моей жизни, стало быть, жизнь моя не оборвется так скоро, как им кажется. Они согласились, сказав, что я еще поживу некоторое время.
Занятная история, которую в былые времена я непременно бы рассказал по радио. Кстати, его еще не возродили? Или остатки русской аудитории окончательно перешли на английский, чему можно только порадоваться. На днях ко мне заехали Уилбур из Вагнера и Джесси из Итаки. Два лысых гнома с красными и пористыми, как кожура апельсина, носами, которые находятся у них в бесконечном соревновании. Старики ехали к Франку и решили захватить меня с собой. Я сказал, что больше не пью, на что они ответили, что в хорошей кампании не обязательно пить. Франк выкатил бочку резервного шардоне, точнее остаток после разлива в бутылки. Джесси первым унюхал привкус, выпадавший из обычного дубово-фруктового букета. Уилбур, взболтнув бокал, сунул в него нос и уверенно заявил, что привкус металлический. Джесси, погоняв вино между зубами, сказал что слышит в послевкусье кожу. Старики стали набирать вино в рот, полоскать его, закатывать глаза, потом выплевывали прямо на пол. Франк, чертыхаясь, принес им ведро, но они даже не обратили на него внимания. Джесси настаивал на коже, а Уилбур говорил, что это металл. Джесси по своему обыкновению начал фантазировать, заявив, что в бочку могла упасть старая швейная машинка. Франк заметил, что тогда пахло бы маслом. Джесси заметил, что хороший рислинг часто отдает бензином.
“Это — правда, — согласился Франк, — но это не рислинг, и бензин это не масло”.
Франк позвал рабочих и велел им снять с бочки верхние обручи. Когда они вытащили дно, Франк, подтянув рукав свитера, перегнулся через край бочки и стал шарить по дну.
“Я же сказал!” — в один голос крикнули гномы, когда Франк показал им извлеченную из бочки связку ключей на кожаном ремешке.
Эту историю первым рассказал Санчо Панса, а я просто пытаюсь продлить наш разговор.
Зарядили дожди. Вчера, я дремал у окна, когда ударила молния и, как мне показалось, пустая цистерна из нержавейки прокатилась по крыше дома. Когда-то я хотел приобрести такую, чтобы делать совиньон-блан, но, слава Богу, остался верным рислингу. Вместо того, чтобы испугаться, с поразившей меня отчетливостью я вспомнил, как ты пересекала Девятую авеню. Помню копну твоих черных волос, которая, казалось, растрепалась не от ветра, а от вспышки света, и свой страх от мысли — неужели с этой женщиной, такой ослепительно красивой, я сейчас лягу в постель? Я часто вспоминаю тебя, особенно хорошо, когда мысли не путает плазмопара витикола, не оставлявшая меня столько лет. Сейчас уже плевать. В первый год сволочь съела треть урожая. Пусть подавится! Ужасно мучает непроходящая тупая боль в горле и горечь неизменно возникающая, когда, открыв утром глаза, не видишь перед собой ничего, кроме смятой подушки и зеленой стены. Как сильно привязывает нас к себе жизнь, при такой нелепой своей скоротечности!
Невероятно, но мои брюки горят. Часть папиросы отломилась и упала на брючину, которая тут же начала тлеть. Интересно успел бы я сейчас быстро снять брюки, отрезать горящую часть штанины, размельчить ткань, забить в патрон и продолжать курить.
Забыл сообщить. Весной я высадил между дальними рядами винограда коноплю и собрал отличный урожай, не думая ни о вредителях, ни о недостатке солнца. К тому же, солнца в этом году было в избытке.
Марь-ванна развила во мне интересную особенность — необыкновенную ясность мысли на фоне полных провалов памяти. На днях задумался: где именно находится Эйфелева башня — в Париже или в Нью-Йорке? То, что она построена французом, ровным счетом ничего не значит. Статую Свободы тоже сделали французы. Мне даже кажется, что башню и статую строили одни и те же люди.
Отчетливо помню, мы пообедали в уличном кафе, выпив бутылку великолепного шабли гран-кру, гулять так гулять! Качество, оказавшееся для меня недосягаемым. Впрочем, не только для меня. Шардоне, как говорится, и в Африке шардоне, но почва везде разная. Плюс дуб. Потом мы лежали на газоне под башней. Солнце было такое мягкое, что мы кажется вздремнули. Скелет башни был собран из тех же составных, что и любая конструкция в Нью-Йорке — стальные углы, свернутые огромными болтами. Спустись в сабвей, и увидишь эти огромные болты повсеместно. Какая чужеродная эстетика для Парижа!
Потом мы катались на прогулочном судне. Ты стояла спиной к борту, устроив локти на поручне и, выставив вперед ноги так, что носки твоих туфель (красные лаковые Чарльз Давид, правильно?) касались основания скамьи, на которой я лежал. Твои тяжелые черные волосы обтекали смуглые плечи, как богатый воротник. Что сексуального в бледных блондинках? Не знаю. Потом за твоей спиной над деревьями возникла, поднялась к небу и снова ушла в кроны деревьев Эйфелева башня, а еще минут через пять-десять появилась Статуя Свободы. Последняя была таких скромных размеров, что над бортом виднелась только ее колючая корона и поднятая рука с факелом. Судя по направлению движения, мы выплыли из Гудзона в Нью-Йоркскую бухту. Вода была на редкость спокойная. И вот именно соотношение размеров статуи и башни, проплывших за твоей спиной, заставило меня прийти к выводу, что башня стоит где-то на Вест-Сайде, скорей всего в Митпэкинг дистрикте. Все в этом соотношении было Американским. Наша страна неосознанно увековечивает свое преклонение перед технологическим прогрессом не в традиционной и по сути бесполезной скульптуре, а в высотных конструкциях. Это уже телевидение с его неустанным повторением одних и тех же имиджей, искажает реальное представление о размерах и сути вещей.
Бред. Эйфелева башня в Париже. Не забыть спросить, где Статуя Свободы. Кто сказал — полный деграданс? Последний сеанс. 9:00, 10:30, 11:40, 12:20. Голубые узкие билеты с фиолетовым штампом. Цена 25 коп. Единственный фильм того времени, который я помню, назывался “Искатели приключений”. У самых продвинутых моих соучениц была вырезка из журнала, где Ален Делон с великолепно слепленным торсом стоял у штурвала. Под конец фильма кто-то по ошибке застрелил его подругу, и ее потом похоронили в океане. Труп положили в водолазный костюм и он долго опускался на дно под очень трогательную музыку. Все плакали. Им было жалко Ален Делона. У меня так болела голова, что меня тошнило. Что до подруги, то она была из плеяды бездарных модернистов, лепивших скульптуры из разбитых автомашин. Вздорная девка, я таких не переношу на дух.
Ох, ка…
…ухоль увеличилась и мысль об операции, после которой придется …металлическим клапаном в районе кадыка, говорить со свистом, дышать …танным запахом лекарств, обнаруживать, что гардероб снова велик …неприемлема. Плевать. С помощью бесценной марь-иванны я уже привычно достигаю того …снова могу, лежа в тихом белом свете бесконечного утра, смотреть на тебя, моя дорогая, чувствовать твою руку в своих волосах. Временами боль еще возвращает меня оттуда, но скоро уже должна оставить.
Мне ужасно не хватало тебя все эти годы, моя дорогая. Моя единственная любовь.
Дмитрий”.
Мария поставила бутылку в холодильник и вечером они распили ее.
Вино, казалось, вибрировало от пронзительной свежести, оставляя во рту легкий вкус белого налива и калифорнийских нектаринов. Хорошо прокрутив его в бокале, можно было ощутить в его аромате едва намеченный аромат летних трав и ванили.
Нет, нет это еще не конец. Конец у этой истории не должен быть печальным. И он не будет печальным. В тот вечер две женщины взяли беглеца в свой сон. Обнявшись в постели (“No sexual connotation whatsoever” — записала в своем дневнике Аннушка) для удвоения усилия, они обставили свою ночную фантазию с той любовью, с какой женщина обставляет свой дом в ожидании любовника. Пыль удалена со всех поверхностей, в вазе — свежий букет цветов, окно приоткрыто и ветерок слегка шевелит ажурный занавес. Над постелью двумя легкими нажимами на колпачок духов распространено головокружительное благовоние. Присев к ящику с компакт-дисками, хозяйка выбирает свой любимый, допустим, это “Белый ветер” Андреаса Воленвейдера, и включает негромко. Готово! Она еще раз смотрит в зеркало. Как она хороша! Где же он?
Но мои героини не стали убирать квартиру, у них был куда более сложный план. Они понеслись в Италию и, выбрав большой участок с холмом, несколькими взмахами крыльев возвели на его вершине дом из светлого камня с красной черепичной крышей. Если забраться на эту крышу, то можно увидеть море, которое выглядит как выгнутое зеркало, отражающее повисшее над ним солнце. От дома они бросили дорогу к трассе, тут же обсадив ее кипарисами. На террасе с полом из каменных плит они поставили большой деревянный стол, накрыв его к застолью. Пока Мария управлялась на кухне, Ольга бросила на южный склон холма 20 рядов черно-фиолетового сан-джовезе и еще пять — для мягкости — мерло и мальвазии.
И когда все было готово, они снова понеслись двумя белыми птицами на запад, через океан, через леса, горы, поля и озера и, подхватив Дмитрия, перебросили его в свой сон. Дмитрий даже не заметил этого грубого вмешательства в свою жизнь. Он в этот момент плотно набивал сухую траву в самодельный бумажный патрон, словно испытывая на прочность папиросную бумагу. Сделав первую затяжку, он отмахнул клуб пахучего дыма и увидел, что находится в месте, которое мог бы назвать незнакомым, если бы все в нем не было до такой степени по его вкусу, что он тут же понял, что это место принадлежит ему точно так же, как и он принадлежит этому месту.
Когда его окликнули, он стоял между двумя рядами винограда с большими ножницами в руке, еще не сообразив, то ли он пришел снимать урожай, то ли, убирать лишние гронки, чтобы оставшиеся, вобрав в себя все солнце и весь сок лозы, стали еще слаще и ароматней. По все еще очень яркому, но уже чуть-чуть пригасающему солнечному свету он понял, что сейчас сентябрь. Он обернулся и увидел дом на холме и двух женщин.
Одна из них стояла в тени у стола и легкий ветерок трепал край белой скатерти. Вторая женщина шла к нему. Теперь он разглядел, что ее вела девочка лет 12, звонко хохоча. Не просто вела, а тянула за собой, и женщина шла за ней, тоже смеясь. Теперь Дмитрий, прикрывая глаза ладонью от солнца, разглядел, что женщина была в туфлях на острых каблуках и, когда она шла, каблуки уходили в рыхлую землю. С трудом вытаскивая каблук из почвы, она пыталась встать на носок, но девочка тянула ее вперед, она теряла равновесие и снова вставала так, что каблук уходил в почву. Их продвижение к нему было похоже на танец и поэтому его хорошо было бы сопроводить музыкой. Поскольку Воленвейдер совершенно не вписывается в пейзаж Тосканы, позволю себе поставить что-то свое. Дин Мартин, думаю, подойдет для этой сцены лучше всего.
Heaven! (каблук проваливается),
I’m in heaven! (второй каблук проваливается)
And my heart beats so that I can hardly speak
And I seam to find the happiness I seek
When we’re out together dancing cheek to cheek!
От окружающей его красоты и музыки, сопровождающей танец, который может показаться со стороны клоунским, Дмитрий улыбается. И от того, что женщина на террасе тоже хохочет, его улыбка становиться еще шире, смех наполняет грудь и поднимается к горлу, а оно, преодолевая собственный испуг, совершенно безболезненно открывается, чтобы сделать глоток воздуха, который должен смешаться со смехом и выплеснуться с ним наружу. Между тем, женщина на террасе наклоняется от хохота, придерживаясь руками за колени и черные волосы падают вперед, потом она выпрямляется, отбрасывая их знакомым движением с лица, открывая ослепительную улыбку.
Dance with me, I want my arms about you
That charms about you will carry me through
To heaven! I’m in heaven!
Девочка добирается до него первой и он, подхватив ее на руки и прижав к себе (щекой к щеке, разумеется), смеется. Радостное ощущение легкости, настолько заполняет его, становиться таким всеобъемлющим, что все в нем: звуки, цвета, запахи уступают место свету, который становиться все ярче, все белее, пронизывает его, заполняет, пока он сам не становится светом.
Свет
Нью-Йорк, 2004-2007г.