Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2007
* * *
Как бы ангел домой летает
кровянистый, травяной, деревянный
над обыденными холмами
беловато-томной страны.
Жизнь моя! — убывай, улыбайся,
как слепые себя не видят,
как слепые сквозь воду пьют.
Хорошо я пожил ненужным —
обернулась, заулыбалась —
ангел мой — убывай, улыбайся —
ты летаешь, а тени нет.
* * *
Как хорошо, когда в пустых лесах
летает улыбающийся страх,
и под руку, как Блок и Гумилев,
гуляют мертвецы среди стволов,
цитируют себя и, например,
про стихотворный говорят размер.
Во вторник страх мне вот что рассказал —
что книга есть не поезд, а вокзал,
где голос объявляет в микрофон,
какой состав и на какой перрон.
Как все куда-то кинутся бежать!
Начнут в дверях толкаться и визжать!
А выбегут — стоят в пустом лесу
(держа детей и вещи на весу),
где под руку, как Блок и Гумилев,
гуляют мертвецы среди стволов.
* * *
На рельсах прорастает шерсть.
За горизонтом ходят пули,
как за стеной. Страница 6
— страница 7. (Перевернули.)
Как бы кивающий сквозняк
свои разглядывает ногти,
не подымая глаз. Здесь так
так страшно, что позывы к рвоте.
* * *
На подоконниках вода,
вокруг ночные города.
Шахтеры воют из земли,
как корабли.
Их жены смотрят из окна
(у каждого своя жена).
Навзрыд, навыкате, навзрыд
стеклянная звезда горит
из-под сукна.
* * *
Когда, нагибаясь, темнеет и мокнет закат,
а ветви деревьев, как белые локти, лежат
на длинной земле, под которой видны города,
где мертвые ходят за хлебом и смотрят сюда —
тогда начинается чинное горе ночей:
часы на руке — как бы стук по тарелкам ножей,
шуршание книги — как будто ладонь о ладонь,
а выключишь лампу — останется черный огонь,
который подвинется ближе и смотрит в глаза,
и станут стучать за стеной по стене образа,
и веретеном этот голос, вращаясь, поет.
Ты спишь до полудня, заткнув кулаком себе рот.
* * *
Остругивая мыльных птиц,
Сидят подводные татары.
(У них колени, будто фары,
Но жалко, что не видно лиц.)
Полупрозрачные отары
Стоят стадами стеклотары.
Господь лежит глазами ниц
С клоками ваты из глазниц.
* * *
Я говорил тебе, ненужное дыханье:
как будто — ничего, но мука — не снести,
и как бы — дрожь, как бы — в полуподвальном храме,
в горсти.
Вот катакомбный стыд. Вот сон, как древесина.
Глядишь во тьму, как выпь, в белесый негатив.
Обратна темнота, причина — не причина,
Простив.
Ты знаешь (сквозняки гуляют по запястьям),
что смерть, как медсестра, бездетна и бедна,
Опрятна. Что еще? И пишет синей пастой
Она.
* * *
Вот-вот и темная зима
протянет руку, обопрется.
Ты застыдишься, что она
спивается. Вот-вот сопьется.
Перебивается одна.
Не перебьется…