Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2007
Возвращение
Пока меня не отдали под Суд
за время, разбазаренное на ме-
лочёвку, я приду к отцу,
увидеть неутраченное нами.
Пусть не о чем нам с ним поговорить,
засуетится мать на нищей кухне
и будет что-то вкусное варить,
и до утра светильник не потухнет.
Постелют в главной комнате кровать,
воды согреют — ноги вымыть, станут
журнальный столик спешно собирать,
лить с горкою, не видя грань стакана.
Не будет ни расспросов, ни мольбы —
поем и упаду в подушку навзничь.
И буду думать: “чтобы так любить,
здесь все живут, как в ожидании казни”.
Я буду слушать шум на кухне и
как в коридоре обувь чистят влажной
рубашкой бывшей. Термином “свои”
не объяснить: зачем с утра так важно
гостинцев разных напихать в рюкзак
для будущей невестки и, прощаясь,
в глаза и в лоб меня облобызать
с извечно-русской просьбой: “Приезжай, а?”
Отец стоит, и руку жмёт, и вновь
на свой диван продавленный садится.
И яркий свет, избыточный, дневной,
в иконы превращает наши лица.
Воробьиные боги
Челябинск. Лето. Ни жара, ни дождь.
Желтеющие листья в переулках.
На кожу тополя ладонь кладёшь
и сердце различает голос гулкий
древесной сердцевины. Ты уйдёшь,
а дерево, приученное к танцам,
в узор коры твою впитает дрожь
и листьев новых выпустит. — Авансом.
На четверых — бутылка коньяка.
Мы отыскали одинокий столик
в тени ветвей — возможность уникаль-
ная поговорить за столько
календарей исчёрканных, пока
целуются стаканчики краями,
а город нас качает на руках
и тропы осыпает воробьями.
Себя насколько помню, воробьи
на всякое распитие слетались:
нас нищее стяжательство роднит.
Вся стая как большой глазной хрусталик
за пиршеством внимательно следит
и, если мы пошлём кусочек сыра,
то, значит, будет свара и среди
дерущихся найдётся тот, кто стырит
кусочек этот. Клювом щёлк вослед
опешившая стая — шанс упущен!
Укравший сыр возлюблен, свят и лет
ему прибавит небо сыр имущих.
И брюк моих протёршийся вельвет,
и треснувшие жёлтые ботинки —
для птичьих глаз всё излучает свет
и составляет общую картинку.
Поскольку в миг, когда мы вчетвером
над рынком воробьиным пьём нектар и
амброзию вкушаем за столом
у здания наук гуманитарных…
…за дружный гогот принимая гром,
воробушек общается с богами,
и воздух, уплотняясь под крылом,
расходится широкими кругами.
Одна ночёвка и один день
1
Дверь запиралась изнутри крючком.
Так ярко видишь мир в дошкольном детстве:
свет падал вниз сушёных трав пучком,
по проводу спускалась паучком
взъерошенная лампочка — наследство
мифического Ильича. Раздеться
хотелось здесь, в кровать упасть ничком.
Здесь пахло доморощенным эстетством,
играющим на скрипочке сверчком,
капустницей под марлевым сачком,
с чарушинскими сказками соседством.
2
Дом дышит сам. И дышится легко.
Твоя скорлупка, хрупкая, земная,
накрыта деревянным колпаком.
Живёшь под ним июньским мотыльком,
который ничего не понимает,
пока тепло. А то, что там зима и
колотит ветер в рамы молотком,
и ночь тебя в объятья принимает —
для мотылька настолько ж далеко,
как пролитое в небо молоко
и горизонта линия прямая.
3
К таким местам не сразу привыкаешь.
Они хранят секреты до поры.
Очнулся день, капелью подтекая.
Приехавший сюда издалека я
с опаской приносил свои дары.
Ворочались соседские дворы,
бельё в корытах тётки полоскали…
Собачий лай и крики детворы
обратно в область сна не отпускали…
И лексика царила городская,
и у стены стояли топоры.
4
Согрелся плов. Хрустит дровами печь.
Мой монолог не слушавший хозяин
признался вдруг, что различал не речь,
а музыку, несущую сиречь
совсем другие мысли. Он был занят
приготовленьем риса и признаний
моих не понимал. Сумев отсечь
риторику, он слушал, не влезая
в значенье слов, и слышал то, что течь
их заставляло, сам язык, ту веч-
и верность, обращённые в дизайн.
5
Когда мы покидали Разгуляй —
район Перми, знававший Золотую
Орду, — по зимним улочкам петлять,
пить “Невское” и дурака валять,
и время посылать под хвост коту, и
всего лишь быть, и счастье в поводу, и
всё что угодно нашей пользы для,
я посмотрел на город и подумал,
что “вот она — расейская земля —
заборы, тротуары, тополя, —
которую сам у себя краду я.
6
Моё гнездо, Итака — только часть
культуры, не желающей смешаться,
поскольку местечковость — это власть,
которая на то нам и сдалась,
чтоб научились мы перемещаться
по этим землям, перевоплощаться
в библейских ангелов (не вид иной, а класс
биологический), чтоб — нет! — не умещаться
и в этой паре чутких рыжих глаз,
с хозяином которых мне сейчас
приходится у поезда прощаться”.