Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
* * *
Забудешь дни свои, —
Нам утром говорит
Ласкающего сна
Твердеющее ложе,
Но твердью символа
Вновь голос тяготит,
Надуманный покой
Терзая и тревожа.
Заставкой памяти
Преображенный сон,
Смирением сказать
Себя в свое мгновенье.
Пусть в параллельный путь
Давно отправлен он
И к сроку вытеснит
Свое преображенье,
Целебнейший аккорд
Готовую узнать
Цевницу подношу
К твоим губам спесивым,
В чем незаконный взор
Предвосхищает стать
Танцующей воды
Над каменным обрывом.
* * *
Таинственность железных птиц,
И в белых пальцах острый блиц,
И аспид тишины,
Рождаемый наплывом звук
Бессмертной тенью легких рук
Подкошенной волны.
Неуловимо отходил
Каскадный вечер, и кадил
Подкашивались сны.
В шершавых крышах октября
Играли истины в моря,
В белесые холмы.
И ели темная молва
В окне возвысилась, листва
Мерещилась на ней,
И ночь под утро в тишине
Шептала об ушедшем дне
Все глуше и верней.
* * *
В этот плеск узловатый и скошенный
Словно глаз перед зеркалом детский
Звук чертою досадливой сброшенный,
Лик еврейский и опус немецкий,
В галлицизме ли краешком помысла
Подбирается к точке пространства,
Где простится всезвучием Промысла
Даже мысль постоянства?
* * *
Мужчины плавно нагоняют остановку,
Трамвай проходит через рощу, словно призрак,
Владеем памятью, под проводами ловко
Передвигается неузнанным капризом.
Венозность рощицы рабочего района
Напоминает мне закрывшееся веко;
Под ним догадливость молчит, как пар бульона
Под крышкой улицы, где провода из снега.
Заставкой памяти я задержал сомненье
В лице мужчины, завязавшего ботинок,
Скользили под ноги его определенья
И две руки напоминали поединок.
* * *
Тронется, перебежит ветер
От угла и до угла дома
Под-бурковского, но где — сестры?
И еще один вопрос встанет,
Только поздно, и всегда — поздно.
Радость золото кружит грязью,
Рассудительнейший плод страха,
Фары молча уплывают вдаль, в — тихо.
Поздно, поздно, и всегда — поздно.
Поднимается трава неба,
Шелестит, а небо где? Снизу
Лижет ветер конуру солнца,
Петербург лежит — медведь белый,
И его глаза — мои слезы,
Замирают комары сада,
Уколола не струна лиры,
А какая-то звезда — прялка!
Из цикла
“Типология ушедшей эпохи”
Врачеватель
(“Песенка Скворцова-Степанова”)
Лаура в полумраке
Гуляет чердаком
И две больших собаки
Ползут за ней тайком.
Лаура тихо ходит
По балкам в виде шпал
И яркий глаз наводит
На умственный сигнал.
Врачам твоя фигура —
Не чаянье души!
Спустись скорей, Лаура!
Дыши и не дыши!
Она почти готова
Расстаться с чердаком,
Но две собаки снова
Ползут за ней тайком!
Пенсионер
(Философ на пенсии), вариант
Что-то не ладится у старика.
Старость его одинока, жалка,
Мерзко щекочет в носу от пылищи,
Дети мешают принятию пищи,
Ставит Некрошюс спектакль не о том,
Жук доедает не проданный том,
Месяц невестка не просит газет
И черепаха забилась в клозет,
Ergo скотина внедрилась туда,
Где не позволены сон и еда,
А не позволены сон и еда —
Что ж она делала там и тогда?!
Идиот
Здесь одна гражданка ходит
То с лопаткой, то с мешком,
И ее подол отводит
Ветер с сухоньким смешком.
И всегда с улыбкой ветер
И гражданка весела,
И, за этим наблюдая,
Я белею ото зла.
Пенсионер в рефлексии внука
Упорно трудится, упорно
Трудолюбив и трудится упорно,
Стучит, стучит, как приводной ремень.
Стук ровен, означающий упорство.
Вот загремела соковыжималка.
Вот загремела, и минуток десять
дербентом танкером в мозгу моем гуляя,
сменилась стуком приводным и стуком
грязепредохранительной резины,
ошлепывающей колеса “тумы”,
оседланной году в шестидесятом
краснодеревным дворническим кругом
лица, когда в подвыпитье носитель,
но в трезвости на параллелепипед
оно, увы, становится похожим,
и вновь и стук, и хлоп, и хлюп, и ляп,
и ложечки звонкоголосый кляп
в ритмичном омывании тарелок,
и мысленное оскопленье белок
с колесами, и сытость на века,
и нерв колотит в пятку старика.