Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
Врач
Какой-то кудрявый дуралей забрел в наши трущобы.
Он искал квартиру.
— Можно, я вам помогу? — сказал он, внимательно и строго отбирая пластмассовый тазик у моей старухи-хозяйки, ей действительно было немного тяжело, (а я и не заметил).
— Он хирург, женатый, дочка у него, — непонятно чем обрадованная объяснила мне хозяйка.
Чему тут удивляться, на моей памяти сюда не забредали только лоси.
Ко мне во двор забегал ежик, и летали неведомые мне птицы. Весело бегали свиньи и козы.
В нашу огромную помойку сваливались пьяные мужики и оттуда же, среди ночи, в поисках дороги, появлялись юные девушки. (О просто валяющихся на тропе в пьяном беспамятстве мужиках я молчу.) Здесь, покрывая уже не светлое небо черным матом, оставляли на ночь водители свои тягачи, не в счет мелочь типа легковушек и грузовиков. Здесь проще летающим тарелкам, комфортно четвероногим, обычной земной технике здесь приходится туго. Трущобы страшнее леса. Где-то в метрах ста от оживленного центра города, среди кривых заборов и плотно растущего кустарника и деревьев, люди совершенно теряют голову.
Стало быть, врач.
Что бы он тут стал делать со своим стетоскопом?
Хотя конечно он бы мог вырыть здесь себе землянку, или поселиться у какой-нибудь старухи. Подлечивал бы подрастающую голытьбу.
Справа от нашего дома раньше жил скрипач, чуть выше него — цирковой дрессировщик, который держал в кирпичном сарайчике медвежонка. Который (медвежонок) порушив стену, изрядно порвал дрессировщику задницу.
Слева, где мы посадили яблоню, жила монашка. Сверху, на горе, стоят разрисованные дерево и дом, откуда съехал художник. Ради торжества справедливости он разрисовал даже сортир. Появившись лишь раз, обложила меня четким и гортанным матом женщина с наколками на руках и с “Беломором”. Продала она дом, съехала. Говорят, умерла.
Их нет уже здесь, этого старого поколения, жадных до жизни, немного наивных, горячих в работе. Во все горло орущих пьяные песни на праздниках.
Люди, у которых было будущее.
У нас нет будущего. И мы живем сдавленно. Тихо.
Теперь вот врач. Что бы он интересно врачевал. И для чего.
Хотя если что, пусть конечно заходит.
Коса
Шел разговор о сенокосе, косах, косьбе.
Говорили об этом два крестьянина — мой отец и мой дядя.
Поскольку большая часть их звонкой юности у них прошла на этих самых сенокосах, то разговор приобретал особый размах.
Вспоминались всякие шалости, мелочи.
Так вот. С особым восхищением вспоминал отец о германских косах, которые мужики привозили с войны, и косить которыми было одно удовольствие. Зная германскую точность и скрупулезность в это легко поверить.
Дядя шамкая (он был уже без зубов) совершенно бесстрастным тоном вспомнил что коса такая была у деда. Он же отдал ее сельчанину, и тот ее не вернул, сказав, что сломал косу. На что дед потребовал вернуть хотя бы обломки. Сельчанин ответил, что обломки он выкинул.
Вернувшись домой, дед заплакал от жгучей обиды.
Для меня он и сейчас и всегда останется дедом. Тогда же это был зрелый мужчина.
Отец мой промолчал.
Было совершенно понятно, что сельчанин всего лишь присвоил косу. Даже сегодня, не говоря уже о послевоенном крестьянском хозяйстве, такие обломки никогда не выкидываются. Они продолжают жить, превращаясь в ножи, стамески, и прочую менее громкую, но все же полезную утварь.
Пытаясь бесстрастно смотреть на это, я прихожу к выводу, что на земле еще найдутся и такие люди как мой дед. И такие как его сельчанин.
Наркоторговцы
(Зарисовка)
Слева от моей руки шли три башкирёнка. В черных куртках, растопырив для важности локти. Или китаёзы, или даже татарчонки. Морды черняво жёлты. Не поймешь.
Да не заметил даже я их сразу, шел себе и шел.
Не вдруг, произошло какое-то легкое напряжение, на которое я, разумеется, не обратил внимание.
Азиатов этих ждали двое белых, один из них присел на бордюр в локоть вышиной от земли.
От появления азиатов, белый сильно обрадовался, но, разумеется, старался никак это не выказывать.
— Ну чё, бля? — сказал он, стараясь не улыбаться.
— А хули бля! — сказал желтый.
И они сблизились коротким рукопожатием, и как-то вдруг странно обняли друг друга, шлепнув себя по кожаным и ситцевым плечам.
Причем белому пришлось немного нагнуться.
Наверно, это наркоторговцы. Привыкший к телевизионным клише обрадовался я уже проходя их.
Наверно, они раньше прыгали со второго этажа или лезли на третий к девчонкам. Или может, плыли по реке, а у желтомордого вдруг свело ногу, но, судя по амбициям, ногу свело у беломордого.
А сейчас они гнобят молодежь наркотиками.
Ишь как обрадовались друг другу.
Денег, наверно, много.
Ишь как обрадовались друг другу.
Наркоторговцы.
Наверно, этот, желтомордый, плечистый и коренастый, вцепился зубами в ногу или в горло, врага друга его. Хотя все было безысходно. Но судя по всему это желтомордый пьяный упал в лужу и посылал слишком далеко стоящих рядом ребят, а беломордый отбил ногой занесенную над желтомордым ногу и напружинился. Отчего те трое отстали.
Ишь распоясались. Наркоторговцы.
Ишь распоясались!
А как-то даже нашли они вдвоем в шкафу несколько сухарей среди пустых банок и старых газет. Нашлись даже заварка и неизвестное варенье.
Это был их незабываемый пир под желтой лампочкой, с распахнутым настежь в знойную ночь окном.
Да козлы они — наркоторговцы.
Удрученный видом чужой радости, я успокоил себя, что настанет время, когда не будет войны, и объятие двух мужчин, либо других существ будет всего лишь объятием.
И пошел к себе домой.
Купил
Наверное, старею. Все время мелькают в голове события прошлого, маленькие кадры из которых складывались да и складывается моя жизнь. Незначительные сценки, в которых не было ни пафоса, ни геройства, обычная жизнь.
Вспомнил, как подрабатывая красили окна и балконы в одном доме. Я красил балконы, выходя туда через жилые квартиры.
В одной из квартир, в прихожей, сидел молодой паренек, и обувался. Его наверно невероятно любили в этом доме, это было видно и по глазам и по уверенным движениям, и несмотря на небогатую обстановку на нем была ладно скроенная хорошо сидевшая на нем куртка.
Я, уже поднаторевший бегать по квартирам, с ходу объяснил, кто я и куда. “Ну, сам наверно разберешься”, — сказал, не улыбаясь, паренек, хотя глаза его блестели, кивком показав в сторону балкона.
Дело происходило в начале ноября, и единственное, что нам было нужно, это поскорее закончить объект, погода нам пока улыбалась, хотя временами и выпадал редкий снег.
Мать паренька (черты ее я помню плохо), что ж вы поздно так, спросила.
— Дык надо. Новый год уже скоро, довольно нехитро отшутился я.
На диване лежал пожилой мужчина, скоро старик, внимательно блеснув глазами, он подтвердил мою шутку.
Мне приходилось не раз, хоть и не часто, встречать такие глаза. И конечно я завидовал.
Про них нельзя сказать что они “добрые”. И точно знаю, что это не злой человек. Они редко улыбаются, но улыбка эта многого стоит. К ним пристают пропойцы на остановках, хотя знают, что наверняка получат отказ.
Заметно, что судьба с ними не шутила, как впрочем, и они с нею.
И как пьяный арлекин начинаю внутренне стенать. Ну где, где ты взял такие глаза?
Хотя вспоминаю выцветшие обои, простенький стол и сам знаю, где.
Купил.
Картошка
Я сейчас далеко от дома. Еще дальше я от времени, в котором мы тогда жили.
Вспоминаю свою единственную ссору с сестрой. Была уже весна, и за окнами бывшей школы, между жильцами, распределили участки под грядки. (Весна пришла необычайно рано, вовсю светило солнце, и было даже как-то странно ходить в футболке в начале мая.) На вскопанных участках сестра посадила картошку, салат, по-моему, редиску, еще что-то. Оставалось еще место, и там, ночью (чтобы никто не видел, ведь она учительница) она посадила кожурки от картошки, поскольку семян больше не было. Так (мы оба об этом слышали) делали во время войны.
Но этого было конечно мало, три, пусть даже приличных грядки.
Кое-кто из жильцов-соседей выбил себе землю из заброшенных и давно не засаживаемых участков, так называемых “садов”. Поскольку жили мы в пригороде, то тут соответственно существовали “сады”.
Сестра настаивала, чтобы я пошел и выбил и нам участок. Мне было совершенно непонятно, куда и к кому я пойду, в своих латаных штанах нигде неработающий, я был в этой деревне совершенно посторонний. Это было, я думаю, понятно каждому. Сама она идти и унижаться совершенно не хотела — в деревне никто не воспринимает женщину всерьез.
Спор продолжался долго.
Так значит, в этом году без картошки будем сидеть, спросила она язвительным тоном, как умеют наверно только женщины.
В это время я сидел и кропал стишки. Приподнявшись над столом и сжав в руке тетрадь, я закричал ей прямо в лицо: “Да! Да-а!”
— Знаешь, я тебя понимаю, но и ты меня тоже пойми…
Тут ее лицо как-то странно дернулось, на глаза навернулись слезы, и она выбежала из комнаты.
Конечно пишу всё это не для того, чтобы вызвать в ком-нибудь жалость, и не испытывая особой жалости к себе. Просто постоянно ношу в себе эту боль. Иногда она исчезает, иногда всплывает как зеркальный осколок, прорезая всю мою тупость и бездушие. И бездушие мира.
А кто-то носит в себе другую боль, а мы продолжаем улыбаться и что-то говорить друг другу.
Золотая музыка.
Яблоки
В дни своей пылкой юности или даже молодости автор этих строк много бичевал. Конечно, я не был профессиональным бичом. Просто нигде не работал, жил, где попало, пытаясь понять, что же происходит вокруг. Помню, после тяжелой зимы получив какие-то мелкие деньги, запил у одного странного горбуна, предварительно купив сестре на день рождения шампанского и яблок. Раздобрев от выпитого, подкармливал яблоками горбуна, тот же шлепал губами и говорил: “Фрукты”!
Остатки денег и шампанское украли в пьяной компании. Сестре я принес всего несколько яблок — остатки, сказав, что больше подарков нету.
Вскоре после этого она пропала без вести и нет ее до сих пор.
Вспоминая ее добрую бескорыстную душу, сижу и думаю, что ничего хорошего она в этой жизни не видела. И я ей этого малого не дал.
На смерть поэта
Она сообщила, что он умер под номером. Трагические глаза и поджатые губы.
Наверное, именно так нужно сообщать о чужой смерти, которая имеет к тебе явно косвенное отношение.
— Ну что ж, нормальная смерть для поэта, — хрюкнул я и отвернулся к окну.
Ну, уехал там в другой город, а в другом городе не знали, кто он такой и похоронили под номером.
Мало ли у нас хоронили так поэтов — под номерами и даже без них.
Почти скучно.
Вышел покурить и облокотился о забор, ткнув чинариком в ночь.
Да.
Такая она у нас — Россия.
Под умиротворенные звуки благополучия мне ее передали как горячий снаряд.
— Снаряд!
Как-то зло и недоверчиво посмотрел на меня рябой командир орудия.
На фронте недолюбливают очкариков. Наводчик — толстоватый и быстрый, — от выстрела ухнуло, и орудие откатило назад, и давануло где-то повыше кишок под ребра.
— Снаряд!
И я побежал по горячей земле к открытому ящику.
Утром я поднялся и вышел к костру, наша палатка стояла чуть пониже. Он сидел у костра вдвоем с неразберикто. Неразберикто колотил в какую-то жестянку-консерву как попало, а он пытался подобрать к этому аккорды. Получалось не очень ладно. Но было понятно, что в этом что-то есть.
Потом, уже поняв, что это становится несколько монотонным и скучным, неразберикто как-то весело хыгыкнул, и все за костром рассмеялись. Улыбнулся и я, подумывая, что не мешало бы нам сейчас пожрать. В это время, легкая и неприветливая, пролетела над нами она.
Дорога в драйв.