Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
Венский фиакр
Лошади то и дело останавливаются
в оцепенении: красота.
Столько раз видели эти дворцы,
а всё не привыкнут.
Но кучера кнут тут как тут —
“Пшла-а-а!”
И здесь не обходится без кнута.
1989
* * *
И камни крошатся.
Шипы цветения
врастают им в сердце.
У трех дорог
Какое счастье,
что не мы выбираем.
А то бы казнились потом всю жизнь.
А так лишь тоска
по неизбранным тропам.
* * *
с надеждой
что боль не моя
а чужая
мне стыдно
мне страшно
но рана надежды
больнее
стыда и страха
* * *
Все часы,
шедшие правильно и неправильно,
показали время твоей смерти одновременно.
* * *
Время — наркотик, не лечит,
лишь притупляет боль утраты.
Приходится постоянно
увеличивать дозу.
* * *
Мне было шестнадцать.
Я дарил ей розы,
но она предпочитала
фиалки засосов,
что оставлял ей на шее
наш учитель рисования.
* * *
Зимнее Дзинтари.
Пляжа кромка.
Лыжников палки
стучат негромко,
с дятлом аукаясь
в ближнем бору.
Вьется лыжня,
словно шарф на ветру.
1970
* * *
Лежа на просеке
посреди земляники,
я, отрок, слушаю на закате кукушку,
считаю годы, загадываю судьбу.
И каждый раз кукушка говорит по-разному.
Уже не верю ее предсказаниям,
но впервые пытаюсь себе представить,
как там,
где не будет
ни просеки, ни земляники…
* * *
Отыскивать слово
по букве по слогу
как тростью слепого
тропинку дорогу
1975
* * *
Тиканье секундной стрелки
на моем запястье
слышнее ударов пульса.
Неравный брак
богини
со смертным.
* * *
Блажен, должно быть,
живущий в стране нерожденных.
Никаких претензий на счастье.
* * *
Сказать несказанное,
уловить неуловимое,
озвучить то, чему нет созвучия —
безумство праздных!
В квартале
заслуженных большевиков
Потомки их жертв
гуляют здесь без опаски,
как овцы среди каменных львов.
1986
* * *
Мы попали на поле мака
кричали цикады
взбирались наверх
по солнечному лучу
коса лежала в траве
отдыхала перед новой работой
кровью мака лоснилась
кривая сталь
Возраст поэта
семидесятилетие
Стихи — привилегия молодости.
Поэтические идеи с годами
редеют, как волосы.
Не многие вихрасты
до последних седин.
* * *
Бесснежная зима, как затяжной ноябрь,
заикание природы на самой низкой ноте,
зубная боль,
c которой cвыкcя,
потому что знаешь,
что когда-нибудь отпустит и она…
* * *
Искатели земного рая.
Но всегда оказывается,
что на борту, как у Колумба —
сброд, мародеры
с их собственными представлениями
об обители блаженных.
* * *
Тоска бездомного
по чужбине дома
* * *
В таллинской мастерской моего приятеля,
скульптора, на специально изваянной
колонне-цоколе стоял оправленный
в бронзу человеческий череп. По будням его
приспосабливали как фонарь, во время
пиров использовали как кубок для вина.
Мой широкоскулый друг уверял гостей: это
череп тевтонского рыцаря, что
подтверждается его ярко выраженным
долихоцефальным строением. “Вот и все,
что осталось от славы тевтонов, —
восклицал он, не в силах обуздать
хихикающей интонации, —
“мог ли мечтать мой чухонский предок, что
однажды череп его господина его потомок
наполнит настоящим рейнским вином…”
Кубок переходил из рук в руки, от уст к
устам, снисходительно молчалив.
Каталонский вечер
Фиалковый цвет залива.
Тоска неутолённого дня.
В церкви жарко. Слушают священника,
помахивая веерами, как в концерте.
Круги, полукружья, локтей колыхание.
И вдруг — сложенные крылья веера,
словно ладони перед Святой Девой.
* * *
Слоновая кожа
стволов.
Газелья кожа
почек.
1994
* * *
Рублю ветви дерева,
поваленного грозой.
Рублю ветви дерева,
нашептывая ему:
если б не я, поверь,
это сделал бы кто-то другой.
1979
Кладбище немцев-колонистов
Разбитые камни надгробий
строительный мусор
стерлись надписи имена
заплутались ведшие к ним тропинки
могилы
похороненные
еще раз
звездами
ливнями
ветром
Судак, село Уютное, 1976
* * *
В маленьких провинциальных городках среди
покосившихся домов и кривых заборов
спасительно то, что сразу за ними начинается
пространство, состоящее из сплошного неба,
и чувство прекрасного вновь обретает
равновесие.
Струнино, 2005
На фотовыставке
Обнаженные женщины
с умными печальными глазами,
устремленными лишь на тебя…
Горчащий мёд иллюзии,
не требующей воплощения.
* * *
Там в глубине России
мы не ждали известий.
Прикладывали ухо
к рельсам,
к стенам разрушенных монастырей,
и слушали, слушали…
* * *
И чистые листы
увядают на древе жизни,
Из всех самые красивые,
окрашиваются в цвета
несбывшихся грёз.
* * *
В конце концов с человеком
остается один язык.
Даже кровь предает,
до капли уходит в землю.
Язык умирает последним.
* * *
Детство. Похоронная процессия,
распухшие от слез лица,
черно-красный гроб,
сверкающая медь духового оркестра,
весенняя квашня дороги…
На деревьях, заборах
любопытными стайками
галки, грачи, мальчишки.
Грешная красота чужого горя.
* * *
Помню в раннем детстве свою зачарованность быстрым движеньем
весенних ручьев,
а по вечерам — их неподвижностью, когда, замерзая,
они останавливались, словно по мановенью.
Тетя Настя, соседка, поясняла: тому, кому они повинуются,
тоже хочется подремать.
1993
* * *
детство — дом
где тебя ждут
где пекут хлеб
где им
не попрекают…
Ледоход
Льдины рвутся вперед.
Рычат, расталкивают друг друга.
“Учись у них жить”, —
говорит мне, пацану,
капитан спасательной службы.
Помню тишину, наступавшую
после ледохода.
* * *
Друзья умирают
или предают.
* * *
Неизбежность,
запечатленная на лицах других,
уходящих во тьму,
в непроглядные переулки.
Своего мне не видно.
* * *
Ничто не проходит так быстро,
как чужое несчастье.
На последнем отрезке пути
Мертвецы выходят к обочине дороги,
зовут в темноту
к своему костру
побеседовать по душам.
Но их костер не греет,
я мерзну,
а им хоть бы хны,
им что ветер, что дождь.
Не выходит у нас разговора.