Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
Из сборника
“Двадцать девять сентиментальных историй”
Ни для кого и для двоих.
Гаман
В ЕЕ ОКНАХ НЕБО
В ее окнах — небо. Она забирается на подоконник, листает журнал. Шелестят страницы.
Восход и закат. Она знает, что слова ничего не значат, поэтому каждый вечер я отправляю ей без посланий пустую бутылку по безропотному осеннему морю.
Слова ничего и не стоят, но исправно, пригубив утренний кофе, она садится за скрипучую пишущую машинку — сочинять статьи для воскресной газеты.
В городе ничего не происходит. В ее городе. Каждый день она ходит по нему за покупками. А по ночам видит сны о другом городе — где песок, подобно дождю, падает с неба. Она просыпается с хрустом этого песка на зубах. Рядом с ней только полосатый вечно голодный кот. У него свои сны, где трески и сельди вьются вокруг пустых прозрачных бутылей. Трески видят песок в своих самых страшных кошмарах. Я вижу ее. А ее окна всегда видят небо.
РАССКАЗ
— А у нас новый номер наконец вышел. Тебе сколько, один?
Уже по дороге, в метро она развернула, пролистала, дожевывая купленный на бегу сэндвич. Проверила, не ошиблись ли с ее именем и фамилией — это как водится. Полистала еще, пока ее взгляд неизбежно не уперся в рассказ, про который редактор сказал: “Ну-у, это вообще непонятно что”.
Дочитывала она уже дома, придвинув поближе настольную лампу, выкуривая одну за другой сигареты, не обращая внимания на разрывающийся телефон, который все одно сообщал только дурные новости. Текст был длинный, медленный, вязкий, пленительный. Она читала судорожно, не отрываясь. Не потому, что ее захватил сюжет — история, в сущности, была ни о чем, — а потому, что оказалась поражена и раз и навсегда покорена мастерством, с которым строилась каждая фраза, и которого она уж тем более не ожидала встретить в подобном журнале. Конечно, у каждого свой вкус, но это было более чем в ее.
В самом деле, она не любила читать чужих текстов, она была высокого весьма (оправданно ли, неоправданно) мнения о себе, но еще не дойдя до середины, со смешанным чувством начала сознавать, что эта девушка — а автором была именно девушка — не то чтобы несомненно талантлива, а много талантливее ее.
Концовка не прибавила к ее впечатлениям ничего нового, но она еле вытерпела, проворочавшись всю ночь без сна, пока наступило утро, чтоб позвонить редактору. Для нее вдруг сделалось жизненно необходимо встретиться с этой девушкой, поговорить, просто посмотреть на нее.
Редактор по знакомству в координатах не отказал. Условились. Встретились в одном из кафе.
У девушки оказались длинные волосы, заплетенные в такие косички — дреды, как их называют. Она была тонкой и гибкой. Она училась и собиралась стать в дальнейшем художницей. Она отвечала спокойно и доброжелательно, и было ясно, что она такая со всеми; для нее это было просто любопытным знакомством, но только, не более.
Они сидели за столиком. Девушка заказала себе кофе, а она все больше курила, абсолютно завороженная своей собеседницей. Она попыталась позавидовать этой девушке: тому, что у нее есть такие дреды-косички, тому, что она так пишет, тому, что она такая непринужденная, но до того привычные к подобным чувствам струны души на этот раз не шевельнулись.
Она говорила иногда невпопад и все недоумевала, пока вдруг не поняла, что сожалеет об одном только: что она не мужчина. Тогда все встало бы на свои места. Тогда она могла бы галантно, а не просто из машинальной вежливости протягивать своей спутнице зажигалку, а после помочь ей надеть пальто, а после… А так кто она? Какая-то тетка с неустроенной жизнью и проклятым телефоном, за который в пору бы не платить — ну вот опять позвонили, сказали, что-то случилось, надо срочно подъехать.
Расстались они, в общем-то, ни на чем. Второй день к ряду она возвращалась в свой пустой дом, где не так уж любила бывать, со всей поспешностью и нетерпением. Сбросив туфли и расстегнув, но так и не сняв пальто, она прошла в комнату, сняла трубку, набрала номер своего бывшего — от третьих лиц она знала: у него все не лучше.
— Слушай, — выпалила она, не успев поздороваться и не поинтересовавшись, может ли он вообще говорить. — Я тут встретила такую девочку. Ты обязательно должен с ней познакомиться!
О ГРЯЗНОЙ ПОСУДЕ
Ей все мыли посуду. Ее первый любовник, которого она до сих пор помнила, — впрочем, не только за это — впервые продемонстрировал ей, что мужчина может вполне заниматься хозяйством. Когда он приходил, если только сразу не валил ее на диван, то непременно отправлялся на кухню и мыл там тарелки.
В первый раз это казалось еще непривычным, но и другие от него не отставали. Какими бы разными ни были эти мужчины, все они, попадая на ее кухню, непременно мыли посуду. Не то чтобы она была от природы слишком неаккуратной, но всегда находила для себя что-то более интересное, чем занятия домашними делами, к примеру, уборкой. Зато она неплохо готовила, так что всегда можно было простимулировать приходящих гостей. Когда долго никто не бывал, грязная посуда постепенно помимо мойки начинала оккупировать ванну. Исторически как-то сложилось, что сервизов в доме имелось много.
Мать, когда приезжала ее навестить, заводя свою извечную речь о том, что нельзя же так запускать дом, принималась сама убираться. Начинала преимущественно с кухни. Она в ответ только пожимала плечами, не в состоянии выказать должной степени благодарности и предусмотрительно напоминала, что ни о чем таком не просила.
Но чем дальше, тем меньше у нее оставалось свободного времени на что бы то ни было, она все больше работала, начала более-менее зарабатывать. Однажды соседка позвонила ей прямо на службу:
— Ты знаешь, — голос у нее было не то злорадный, не то взволнованный. — Я, конечно, могу ошибаться, но мне кажется, у тебя там за стенкой… ну как-то шумно.
На бегу отыскивая рукава у пальто, она вылетела на улицу, не торгуясь, остановила первого же частника, с трепыхающимся в груди сердцем взбежала по лестнице, позабыв в спешке про лифт. Дверь ее квартиры была приоткрыта. Тронув безжизненно болтавшуюся ручку, она вошла внутрь. В коридоре остались следы грязных ног. Ноутбук отсутствовал. Телевизора, по счастью, она не имела. Шкатулки с украшениями — если и дорогими, то в большей степени для нее самой — тоже на месте не было. Она выдвинула ящик тумбочки, где среди всяких мелочей хранила две важные вещи: заработанные деньги и презервативы, — там было пусто. Впрочем, большая часть содержимого была разбросана по полу.
В полуобморочном уже состоянии она прошла на кухню (щелкнула выключателем, хотя было светло), чтобы увидеть там выстроившиеся на столе возле раковины перевернутые еще мокрые чашки и украшавшие плиту ослепительно чистые даже с оборотных сторон сковороды и тарелки.
ДВОЕ
У него была исключительная способность западать в душу женщинам, с которыми он был. Неизвестно, насколько он сам об этом догадывался, но поскольку перебрал их довольно много, оставил по себе глубокий след.
В ее доме никогда не звонили телефоны. Она исправно платила по счетам, впрочем, счета были копеечными, но это ничего не меняло. Разве что раздавался случайный, чаще среди ночи звонок того, кто ошибся номером. Но ведь такие звонки могли приходить, и когда она отсутствовала. Она стала выходить из дома все реже.
Он играл на контрабасе, инструменте, пожалуй, слишком большом для его далеко не гренадерского роста. По будням в каком-то скучном уже заранее всеми забытом оркестре, по воскресным дням — в парке, среди гуляющих детей и золотых листьев. “Осень”, — лепетали они, и он не мог разобрать, о чем это — времени года или усилении какого-то качества.
Но похоронить себя в четырех стенах — серых при любом освещении она еще была не готова. Решение пришло как-то само собой: накупив дешевых газеток, она вписала свое имя и телефон в аккуратно вырезанные купоны, предлагая миру каких-нибудь беспородных котят, либо подержанные стиральные машины, не забывая непременно упомянуть, что это недорого.
Он любил пиво, а еще он любил готовить, даже для себя самого, на прокуренной коммунальной кухне, где на окне стояли жухлые цветки в горшках, а в каждой персональной мойке чья-нибудь собственная гора немытой посуды. Она не любила есть, просто как-то повелось еще с детства, когда она могла часами сидеть над несчастным куском сосиски. Она считала, что в жизни есть вещи и поважнее еды, впрочем…
Когда он вышел в то воскресное утро, неся на себе свой контрабас, когда в ее доме сделалось слишком гулко от несмолкающих телефонных звонков, посреди людной широкой улицы время сделало “тик” и будто приостановилось; он отвел взгляд от длинной очереди, выстроившейся к желтой цистерне-бочке, на покатом боку которой белой краской было выведено “пиво”; она подняла голову, хотя обычно предпочитала смотреть вниз, их глаза встретились, он смотрел на нее, она — на него, и, словно… кто-то толкнул плечом контрабас, “вас здесь не стояло”, — послышался сбоку угрюмый голос. Он спешил в парк, она — на телефонный узел, спросить, что можно сделать. Если верить статистике, на земле кто-то умер и кто-то родился, ничего больше в этот момент не произошло.
КОГДА ВСЕ ЗАКОНЧИТСЯ
Ты говорил, что любишь меня, и я верила. И отвечала тем же, но что-то в глубине твоих глаз или на самом дне моего сердца подсказывало, что так не будет продолжаться все время.
— Скажи мне сразу, когда все закончится, — просила я.
— Глупенькая, — говорил ты.
Но я настаивала.
— Хорошо, так и скажу: все уже кончилось, — получила я наконец обещание.
“Все это не может закончиться просто так”, — думала я, оставаясь одна перед распахнутым в небо окном, вспоминая слова, которые ты мне говорил, надеясь на лучшее. И ошибалась. “Все это не может закончиться хорошо”, — твердили мне все и были правы.
Дни шли. Одним подругам дарили дюжины роз, у других, открывая своим ключом дверь, крали спрятанные в квартире деньги. У тебя были дела, работа. А я развлекала себя как могла. Иногда ты до того уставал, что забывал мне вечером позвонить. Иногда какая-нибудь мелодия могла так меня закружить, что я забывала, что ты у меня есть.
В один из таких вечеров мне встретился он. Просто он, который нашел как-то возможность быть ближе, быть рядом. Он не дарил мне роз, зато обожал угощать пирожными. Не говорю, что он был безупречен, он был.
Ты звонил мне, но я стала невнимательна к твоим звонкам, прежде таким долгожданным. А, снимая трубку, отвечала что-нибудь невпопад. Ты хотел меня видеть, но я находила нелепые отговорки. А когда мы наконец встретились, была холодна как лед. До того холодна, что не удосужилась даже заметить, что тогда чувствовал ты. Я не сказала тебе ничего определенного и после той встречи почти о тебе не вспоминала.
Майский вечер насквозь пропитался запахом и цветом сирени, на мне было новое легкое платье, и я спешила на танцы. В какой-то момент в перестуке моих каблучков по переулку, куда я всегда сворачивала, чтоб сократить путь, мне послышался звук чьих-то более тяжелых шагов. Но я только пожала плечами.
Второй раз мои плечи дернулись, когда что-то ледяное воткнулось мне чуть пониже груди. У меня вырвалось что-то похожее всего больше на всхлип.
— Тише, — услышала я над собой твой вкрадчивый голос, — уже все закончилось.
ЕЁ МУЖЧИНЫ (ДАР)
Все ее мужчины обладали одним главным свойством: они исчезали. Стоило ей провести с человеком ночь — нет, она не была убежденной сторонницей свободной любви, ей всегда хотелось чего-то большего, но как иначе начать? — как он пропадал (не важно, каких планов они успевали настроить за короткий вечер, проведенный совместно); не звонил, не писал, не появлялся больше на ее горизонте. Сначала это служило поводом для беспокойства, бесконечных самокопаний, но ответа она не находила. Постепенно она начала ко всему относиться с иронией — ничего другого не оставалось.
Однажды шутки ради подружки по университету предложили ей соблазнить слишком строгого преподавателя, которому предстояло в конце семестра сдавать экзамен. Несмотря на все неудачи, она была достаточно хороша, достаточно обаятельна, чтобы преуспеть с подобной задачей; преподаватель же, несмотря на свои повадки, был еще вполне молод.
Среди десятков неповторяющихся ночей она провела довольно забавную ночь в разговорах о науке, хотя конечно не только… На ближайшую лекцию этот человек не явился. Потом пришел кто-то из деканата. Экзамен они сдавали ко всему безразличному аспиранту.
Дальше пошло по нарастающей: ей не нравились в компаниях какие-то отдельные люди, на работе кто-то претендовал на занятие той же, на какую она рассчитывала, должности. У нее появился значительный опыт, хотя любовь потеряла для нее вкладываемый в это понятие многими смысл. Вместо мужчин ее окружали многочисленные подруги, ценившие ее за способность в критической ситуации им помочь. Слыша по телевизору о пропадающих без вести, она задумывалась, не была ли случайно знакома с теми людьми.
Она была еще далеко не стара, у нее были деньги, и она держала себя в форме, когда однажды в ее населенном только кошками и миниатюрными собачками доме раздался телефонный звонок:
— Мы звоним… в общем, вы понимаете, откуда. Родине нужны ваши способности. Скажите, как вы относитесь к Соединенным штатам Америки?..
ДВОЕ В ДОМЕ
Он перебрался к ней в ее большой светлый дом, где она беспрестанно все мыла, чистила и протирала. В любую кастрюлю, ложку, дверную ручку можно было посмотреться и увидеть там свое незамутненное, хотя и искаженное отражение. С любой поверхности, упади на нее кусочек, не переступая через чувство брезгливости, можно было бы есть. Одна незадача: кусочек этот, едва ли успев долететь до пола, бывал ей подхвачен и выброшен.
Он любил чистоту, но быстро стал понимать, что чувствует себя среди этого стерильного великолепия неуютно и одиноко. В заботах о порядке у нее было не слишком много времени, чтобы обращать на него внимание, но наконец и она начала замечать, что он словно чахнет, подобно комнатному цветку, которые никогда у нее надолго не приживались и не росли.
— Я хотел бы, что бы здесь творилось хоть черт знает что, — в один день капризным голосом решился заявить он, — но ты бы уделяла мне столько времени, сколько уделяешь теперь дому.
— Конечно, любимый! — будто опомнившись, проворковала она.
С тех пор она без конца готовила разные кушанья, чтобы его угостить, ходила за ним по пятам и сдувала с него пылинки, как некогда сдувала их со своих шкафов и буфетов.
Гости, нередко пока попадавшие в дом, начали замечать, что тарелки если еще и сияют, то в пол, а то и четверть накала, хотя их содержимое и побуждало к тому, чтобы при помощи языка придать им прежний блеск.
Они постоянно смеялись, шутили, дурачились, в то время как крошечные пылинки, больше никем не сгоняемые оседали повсюду.
Она хотела выглядеть для него как можно лучше, но достигать этого перед все больше тускнеющим зеркалом с каждым днем делалось все трудней. Она хотела баловать его по утрам самыми вкусными яичницами и омлетами, но они стали приобретать все более явный привкус копоти и прогорклого масла. Она хотела надеть свое лучшее платье в вечер какого-то памятного для них дня, но обнаружила, что оно чуть не до половины съедено молью.
Однако он был на вершине блаженства. Больше можно было не вздрагивать всюду натыкаясь взглядом на солнечные блики и собственные отражения. А темных углов и все больших размеров достигающих пауков он не боялся, потому что она постоянно была рядом.
К самым важным местам в доме, будь то кухня или уборная, вели протоптанные в пыли дорожки. Часть комнат решили закрыть, а по успокоительному полумраку, царившему теперь во всех помещениях, не всегда даже сразу можно было догадаться о приходе утра или наступлении вечера.
Большую часть дней они проводили, блаженно прижавшись друг к другу, в своей огромной кровати, где стоило протянуть руку, можно было нашарить сверток с печеньем, слегка сморщившееся яблоко или же небезынтересную книжку. Но вот однажды он вспомнил про какую-то вещь: может, то был чей-то подарок, может быть что-то из документов, хотя они почти перестали общаться с внешним миром, может быть просто еще какая-то книга. Он выбрался из кровати, сунул ноги в шлепанцы, причем один из них оказался ее — некогда розовый и с помпоном и побрел неторопливо на поиски.
Сначала она дремала, потом просто нежилась на подушке, потом все более нервно грызла орешки, пока осознала, что и сама совсем разучилась проводить время одна. Завернувшись в одеяло, но босиком, она выглянула в коридор. Она позвала, но ей не ответило даже эхо. Она вздохнула, взяла лампу, свет которой, впрочем, почти не проникал через засиженный мухами стеклянный колпак, и отправилась искать. Она звала его постепенно садящимся голосом, она чихала от пыли, клубы которой вздымались при каждом ее шаге, отмахивалась от пауков и расставленных ими сетей, уворачивалась от падающих непонятно откуда предметов. Но бесполезно. Его нигде не было, он потерялся.
ВЕСЕННИЕ ПРОВОДЫ
В наш город тоже приходила весна, бочком, словно испуганно, пробираясь между тесно стоящих зданий. Ее приветствовал звон трамваев, не без усилия взбиравшихся по крутым улочкам и с облегчением катившихся вниз по ним же. О ее прибытии возвещали трели будильников, поставленных в каждом доме (чтобы ни в коем случае не проспать этот день), и басовитый гул вокзальных часов. Монотонные звуки неслись над вокзалом, куда никогда никто не приезжал, но где всегда можно было купить свежих пончиков и чуть менее свежих газет.
Поезда не ходили, но обходчики — представители профессии наследственной и уважаемой — не забывали каждый день проверять пути — на своем ли они месте. Между шпалами росли чертополох и земляника, а шагавший из города прочь должен был внимательно смотреть под ноги, чтобы не наступить на гнездо какой-нибудь невысокого полета пичужки.
На вокзал с опозданием подвозили газеты, но зато именно там, над горячими пончиками и терпким дешевым чаем зарождались самые главные городские сплетни. Если требовалось, что бы о чем-то узнали, что бы что-то получилось или, напротив, не удалось, достаточно было рассказать об этом тамошним кумушкам.
Я долго думала, но всегда знала: расставание — лучшее средство привести свои мысли и чувства в порядок, путешествие — лучший способ увидеть новые сны. Вокзальных кумушек не так уж удивил рассказ о твоем поспешном отъезде. Две кружки чая и полудюжина пончиков — и вот ты уже стоял на перроне с рюкзаком на плечах. Мы обнялись, и я чмокнула тебя в нос, когда ты признался, что тебе меня будет недоставать.
— А ты станешь скучать?
— Постараюсь, — не особо задумавшись, пообещала я.
— Не старайся, — ответил ты и, спрыгнув с платформы, зашагал по путям.
ПРИВЕТ
— Привет, — сказала она и поцеловала меня в губы.
Я подумал, что оттолкнуть ее было б невежливо. Когда через какое-то время она сама отстранилась, я, наконец, сумел ее разглядеть: достаточно симпатичная, но — вот беда! — совершенно мне незнакомая девушка. Я понадеялся, вдруг она обозналась, но вопрос о том, как меня зовут, рассеял остатки сомнений. Смутившись, я ляпнул первое, что пришло в голову; хорошо хоть это было не женское имя. А ведь я ждал тебя. Ждал, хотя точно уже знал, что ты не придешь.
— Симпатичные очки, — сообщила она.
Правой рукой она теребила ремешок висевшей на плече сумочки, левой шарила в пространстве, пытаясь захватить мои пальцы, и при этом упорно мне смотрела в глаза. Фраза явно предполагала какую-то ответную реакцию с моей стороны.
За спиной прошумел поезд, и я только сделал вид, что сказал что-то, на самом деле не сказав ничего. Переспрашивать она постеснялась. Несколько мгновений мы молча друг друга разглядывали. Да, она была симпатичной, но глаза у тебя были темнее и волосы завивались колечками, а у нее были прямые.
— Ты знаешь, а там наверху такая погода отличная, — для вида она закатила глаза к потолку. — А ты любишь танцы? — тут же выдала она без всякого перехода.
В голове у меня мелькнула шальная мысль, что надо бы поспешить согласиться на счет хорошей погоды, пока у меня не поинтересовались, не люблю ли я, например, устриц. Из кармана у нее зазвучала какая-то популярная песенка.
— Ой, подожди минутку! — сказала она, доставая телефон и отходя в сторону.
Я подумал, успела ли ты уже стереть мой номер из своей телефонной книги. Рядом стояла колонна экстренной связи — или как их там называют?.. — расставили теперь на всех станциях такие полосатые штуки.
— В чем смысл жизни? — спросил я, надавив на кнопку.
— Не в метро, — ответил мне из динамика голос девушки.
Она уже возвращалась ко мне, раскачивая телефон за шнурок. И тогда знаешь, что я сделал? Я притворился, что это ты.
ГРУСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК, У КОТОРОГО НЕ БЫЛО НИЧЕГО
В переходе играли музыку. Бог его знает, где они взяли электричество, но у них была подключена и гитара, и бас, и, кажется, что-то еще. И конечно у них была непременная девушка с кепочкой для сбора монет.
А в другом конце перехода сидел грустный человек. У него не было ног. И ему не нравилась музыка. Наверное потому, что была и правда плоха.
В переходе продавали носки. Самых разных цветов. Вязаные теплые шерстяные, хотя зима уже миновала и для девушек — капроновые, тонкие. Но грустному человеку не нужны были носки: у него не было ног, чтобы их носить, у него не было рук, чтобы их надеть.
По переходу шли люди. Утром еще сонные, вечером — усталые после рабочего дня, днем — какие-то редкие праздные граждане, иногда иностранцы. Но грустный человек не обращал на них никакого внимания, потому что у него не было глаз.
Хотя стены перехода регулярно выкрашивали, с еще большим старанием и упорством кто — никогда не известно — наносил на них надписи, чаще всего глупые или же непристойные, но изредка такие, над которыми можно было задуматься. Однако грустный человек не задумывался: для этого у него даже не было головы.
В сущности, у него вообще не было тела. У него не было совсем ничего, кроме его грусти. И поэтому он продолжал грустить — чтобы хоть что-нибудь оставалось.
КАМЕНЬ, НОЖНИЦЫ, БУМАГА
Сначала все шло отлично, нам было хорошо — довольно нескучно, довольно приятно вместе. Но постепенно что-то начало словно разлаживаться. Если мы садились смотреть фильм, одному из нас он непременно не нравился, либо отвлекали от сюжета откуда-то взявшиеся мрачные мысли. Когда ее за что-то хвалили, мне непременно кто-нибудь в тот же день говорил гадость. Она вдруг испытывала душевный подъем — я заболевал, я весело проводил время с друзьями — она сидела в дурном настроении дома. Снежный ком слепливался постепенно.
Наши встречи все меньше становились нам в радость. Не слишком чудесно проводить время вдвоем, когда один либо почти без повода ревет в три ручья, либо топит свое что-то в вине.
Мы расстались, но не нашли сил и причин прекратить разговаривать вовсе, справляться, как там дела, хотя все и так было ясно как день. Когда у меня случалось что-нибудь очень хорошее, я спешил ей позвонить: выслушать, успокоить. Она тоже так поступала несколько раз. В итоге одному делалось не так здорово, другому — чуть менее гадко.
Мы старались общаться все реже, но ничего не менялось, скорее, наоборот. А потом… даже не хочу говорить, что с кем произошло. Но в результате баланс, может, даже нарушился — обоим нам было на редкость паршиво. Не говоря уже того, что жутко. Особенно вечерами хотелось выть либо лезть в петлю.
Она позвонила мне:
— Приезжай.
Я прилетел к ней посреди ночи, понимая, что давно пора поговорить, попытаться что-то придумать, но ее вопрос огорошил меня:
— Ты думал, что будет с другим, если один вдруг умрет?
Реагировать на это серьезно было бы выше сил, просто укладывать мысль в голове тоже совсем не хотелось.
— Ты предлагаешь мне умереть?
Она рассмеялась; нервно.
— Не строй из себя джентльмена.
Покачала головой:
— Я серьезно, — не знаю, прошла минута или не менее дюжины — в комнате она часов не держала. — Это надо серьезно как-то решить. Я не хочу тебя убивать. Ты меня — очень надеюсь — тоже.
— Но это же не значит, своими руками… — ее уверенность была настолько сильна, что мои мысли сами собой потекли в заданном направлении. Обычно она со всем соглашалась и ждала от меня какой-нибудь инициативы, но когда дело доходило до того, что действительно — или, по меньшей мере, ей так казалось — важно…
— Не надо так усиленно думать, а то у меня башка напрочь откажет, — она скривила уголок губ, от чего на щеке и подбородке пролегла складка. — Я хочу, что бы мы вместе это решили, — настойчиво повторила она. — Ты ведь согласен, что так дальше нельзя?
Я кивнул.
— Ты согласен, что самые важные вещи происходят в жизни случайно? Мы и встретились так…
Уже меньше понимая, к чему она клонит, я снова кивнул.
— Ты согласен?..
Я машинально кивнул еще раз и лишь секундой позже осознал, на что согласился.
— Но что?!.. как ты предлагаешь?!.. — вырвалось из моей пересохшей глотки.
— Камень? Ножницы? Бумага?
КОГДА ОН УШЕЛ
Когда он ушел, хлопнув дверью, на столе осталась пачка его сигарет, в шкафу и разбросанными на кровати какие-то его вещи, в компьютере его фильмы и музыка, пара книг на запылившейся полке. Почти все, как было, хотя в этот раз он ушел навсегда.
Вытирая рукавом не перестававшие литься слезы, она взяла сигарету, хотя сама не курила, а, не сумев отыскать спичек, зажгла ее от плиты.
Она не была замкнутой, но с тех пор, как они расстались, как-то отдалилась от прежних друзей, многие из которых у них были общими. Раньше довольно дружелюбная и приветливая, она ловила себя теперь на том, что стала более нетерпимой: многие ее раздражали, и она не стеснялась судить их за глаза в разговорах с оставшимися знакомыми. Точно так же делал некогда он, а она еще миролюбиво корила его, говоря: “да ты злой”.
Больше никого она так и не встретила, были какие-то случайные связи, но долго они не продолжались. С детства щуплая и несколько угловатая, она остригла волосы и стала еще больше походить на мальчишку. Однажды, когда ей отчего-то оказалось не в чем пойти на собеседование — она искала работу — она достала из шкафа его пиджак, который по рассеянности так никуда и не убрала. Пиджак оказался впору: они были примерно одного роста, а между собой считали, что и внешне довольно похожи. Ей всегда нравились чем-то мужские вещи, хотя она их никогда даже не примеряла, но с того дня в ход пошли почти все оставшиеся от него рубашки и свитера.
Проводя вечера в одиночестве, она читала его книги, слушала его любимую музыку, выкуривая при этом сигареты одну за другой. Именно от курения, видимо, ее всегда бывший низким голос сделался более низким и звучал почти как мужской.
Она много вспоминала его, хотя хватало других забот. Периодически ей приходило в голову, что она произносит некоторые слова с его интонацией, иногда ей даже казалось, что она думает точно его мысли. Они сами знали, что у них много общего, но вот с тех пор, как они разошлись, она стала походить на него в том, в чем они были прежде различны.
Найдя где-то в дальнем ящике коробку его красок, — он рисовал — она от нечего делать тоже попробовала взять кисть. Получилось совсем неплохо, к тому же когда-то давно она пыталась учиться этому. Вдохновленная первыми удачами, она всерьез увлеклась. Новые знакомые, появившиеся взамен старых, энергично хвалили, выпрашивали картинки в подарок.
О нем с того дня, как он ушел, она не слышала ничего, да и не хотела, в сущности, слышать: так бы было только больнее, а ей с лихвой хватало имевшихся воспоминаний. Она ни разу не доставала его фотографий, иначе заметила бы, смотрясь в зеркало, что стала на него еще больше похожа. Хотя нет. Однажды все-таки встретив его случайно на улице, она бы его не узнала, если б не яркая майка, которую она сама ему подарила, привезя из заграничной поездки — больше ни у кого такой не было.
Теперь он ей не показался похожим ни на себя, ни на нее, а скорее напоминал тень от себя прежнего и вообще от человека. По лицу было видно, что он пьет много дней подряд, по одежде — что давно за собой не следит. Она его не окликнула, а он ее не заметил. Что-то такое в ее жизни происходило тогда, что ей некогда оказалось раздумывать над этой встречей. Однако после нее, спустя несколько дней она пошла в магазин и приобрела бритву — на случай, если у нее вдруг начнет пробиваться щетина.
ЛЮБОВЬ И…
Целое лето я встречался с той девочкой. Она была ничего себе: худенькая, крашеная, но в блондинку, к тому же неглупая — студентка какого-то престижного вуза с буквами “Г” и “У” в аббревиатуре.
И все было высший класс. Мы ходили на выставки и в кафе, ездили за город купаться. Мне было не так-то легко каждый раз затащить ее к себе в постель, но зато нам было о чем поговорить, да и почти в любую компанию ее запросто можно было привести.
Целое лето все шло замечательно, и я горя не знал. Но вот однажды — подходил уже к концу август — она приехала ко мне сама, рано утром. Я был немало удивлен. Кругом царил бардак, я не успел ни прибрать, ни побриться. Но все это ее будто и не смутило. Прямо с порога она бросилась мне на шею, мы стали целоваться, и я уже почти было стянул с нее кофточку, как вдруг она отстранилась.
— Мы не должны больше встречаться, — заявила она, — Все это так продолжаться не может.
Я остолбенел, я уставился на нее огромными и, наверное, совсем пустыми глазами. Надо было что-то отвечать, но я не мог выдавить ни слова.
— Какой секс?! — сказала она. — Государственное управление! — вот что она еще мне сказала.
УТРО ВДВОЕМ
Меня разбудил несильный удар в плечо.
— А теперь — проваливай.
Первые лучи солнца уже пробивались сквозь опущенные занавески. Она сидела рядом со мной на кровати и, кажется, сама только проснулась. В комнате ощущался ни с чем не сравнимый запах пролитого шампанского, во рту — ставший уже привычным по утрам отвратительный привкус. Голова болела и соображать отказывалась.
Кажется, она еще что-то сказала о том, что ни слышать, ни видеть меня не хочет, ни… и так далее. Почтя за лучшее оставить ее реплики без ответа, я уныло побрел в ванную. Щелкнул выключатель, но в потолке загорелась только одна тусклая лампочка. Сколько же я здесь не был? Пару месяцев. Я открыл кран.
— Ты знаешь: я маленькая, не достаю, — она уже стояла у меня за спиной, облокотившись на дверной косяк, и многозначительно смотрела на потолок. — Ты — длинный, дотянешься и со стула.
Я открыл было рот, но она опередила меня:
— Я не сказала, что собираюсь с тобой говорить. Хватит с меня этих твоих разговоров, — и, резко развернувшись, ушла обратно в комнату, а я отправился почему-то на кухню, за стулом, попутно хлебнув воды из стоявшего там чайника.
Она принесла лампочки, я влез на стул. Сколько нужно идиотов, чтобы вкрутить лампочку?.. Голова у меня закружилась, и я поспешил схватиться за стену. Где-то мы с ней вчера случайно опять встретились. А дальше что было? Портвейн? Красное?..
Она нажала на выключатель.
— Ну теперь красота!
Спрыгнув со стула, что чуть не стоило мне потери равновесия на скользком полу, я потащился в уборную. Ручка висела на двери как-то криво и не то, что запереться, даже нормально закрыться было нельзя. Все время пребывания внутри я молил бога, чтобы меня не встретили на выходе с какой-нибудь отверткой, которой я сейчас был в состоянии разве что сделать себе харакири. Но обошлось.
Пока я одевался, прозвучал монолог из серии: и не вздумай звонить мне, никаких больше начать все сначала и проч., и проч. Уже в коридоре она всучила мне какую-то книжку.
— Ты мне давал.
О том, что у меня вообще когда-то такая книга была, я помнил смутно, но это ничего не означало. Зато у меня не изгладилось почему-то из памяти, как обращаться с замками. Я открыл дверь.
— Ах да. Я там в ЖЖ написала… Прочтешь — ответишь потом.
Дверь захлопнулась. На улице шел дождь. Я надвинул капюшон почти до самого носа. Автобусы по ее улице ходили редко. Впрочем, у меня все равно не было денег на подобное удовольствие. Я сунул руки в карманы, а когда извлек их оттуда, на ладони у меня лежал ее длинный темный волос — больше, чем ничего.
О БОЛЬШОЙ И ЧИСТОЙ ЛЮБВИ… К ЕДЕ
У нее были золотистые волосы, прозрачные глаза и мягкая по-кошачьи походка. Она работала в какой-то конторе в центре, если я правильно запомнил — на набережной. В общем, довольно далеко от меня.
Мы виделись раз от раза, когда нам самим было удобно, хотелось чьего-то тепла или просто скоротать вечерок. Но у меня был ключ от ее квартиры. А у нее от моей.
Каждый вечер, покончив со службой, я бросался, застегивая на ходу пальто — если зима, весна, осень, — к метро. Ехал по ее ветке, напряженно читая прихваченную где-то за день газету, выходил на ее станции.
Я открывал ее дверь своим ключом и, оставив в коридоре ботинки (пальто — не всегда), спешил на кухню, боясь наступить только на кошку. Я открывал холодильник, брал из ящика вилку и… а что бы вы думали?!.. ел.
Это была не такая уж простая задача, но я легко завтракал и потом старался сдерживать себя целый день. Иногда у меня уходило полчаса, иногда час. Я аккуратно мыл посуду, складывал в мусорное ведро пустые банки, коробки, обертки. Гасил свет, обувался в прихожей и ехал домой.
Снова тряска в метро, снова газета, час пик к тому времени сходил на нет. Я заглядывал в работающий допоздна магазин. Отпирал свою дверь своим ключом и шел с пакетами в руках на свою кухню, чтобы с удовлетворением застать там абсолютно пустой холодильник.
ДРЕВО НЕЗНАНИЯ
С десяток фонарей освещало абсолютно пустой перрон. Я поднял воротник и попытался поплотнее запахнуть куртку. С неба падал не то снег, не то дождь, ветер продувал до костей. Я приехал на эту и хотелось бы сказать, богом забытую станцию, но, ей-богу, не всевышний ее сотворил, только ради того, чтобы ты захлопнула у меня перед носом дверь, попутно захлопнув какой-то очередной том моей жизни.
Я посмотрел на часы, но ни одна из трех стрелок не вздрогнула — часы стояли. Я знал наизусть добрую треть Шекспира и на несколько томиков Бродского, но решительно не знал, что мне теперь делать и как вообще дальше жить. Я мог сказать, какой на дворе год от сотворения мира, от основания Рима, какой по иудейскому, по мусульманскому летоисчислению, но решительно не имел понятия, какой сегодня день и даже месяц, кроме того, что ночь и холодно. Я помнил имена дюжин индийских и индейских богов, но совершенно не мог вспомнить, где же забыл свой и без того пустой кошелек.
Мимо тащился товарняк, отвратительно воняя мазутом. Я даже назвал бы, пожалуй, навскидку большую часть элементов таблицы Менделеева, но едва ли бы мне от этого стало теплее. Не важно, за что человека прогнали из райского сада, прикинуть бы, где он находился, может быть на противоположной стороне света — раз все в этом мире, кроме меня разве что и носков в моем ящике, обычно имеет свою пару — растет и по сей день древо незнания?