Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
— Если вам нужен друг с отличным чувством юмора — я к вашим услугам! — часто говорила Людочка. — К тому же, у меня безупречный вкус — и в одежде, и в искусстве. Я не женщина, я находка!
Она была болтлива и имела склонность к преувеличениям:
— И припал он ко мне на грудь, как дитя, — щебетала женщина, — сморкается в кулачок и говорит: “Позволь остаться здесь навсегда”. “Милый, — отвечаю я, — ты юный, навсегда юный”. А он — как да-аст мне в лоб, упырь.
Люда хохотала, а собеседники незаметно косились на ее роковые выпуклости, до поры припрятанные под платьем.
В одежде женщина предпочитала соседство одинаковых или очень похожих цветов. В ее гардеробе имелся красный джемпер, подходящий к красной сумочке; брюки песочного цвета, которые носились исключительно летом и только с оранжевой блузкой. Костюм и пятнистые туфельки под “леопарда” тоже шли в комплекте.
Художественный вкус Люда воспитывала постепенно, вдумчиво. Через “не могу”. Её еще с детства, например, раздражали картины, на которых людей изображали с квадратными головами, здания были ниже бродячих собак, а из фруктов выползали червяки и мухи. Людочка предпочитала приятные, мирные пейзажи, но боялась показаться окружающим простушкой. Тем более, родители и их умные знакомые часто обсуждали искусство, причём восхищались они и червяками, и квадратами. Люда слушала, по-птичьи склонив голову набок, и пугалась необычных суждений. “Не такие уж они, наверное, и страшные”, — соглашалась девочка, повторно взглянув на нелепые картины.
Недавно Людмила отметила двадцать седьмой день рождения, но старым привычкам не изменила. Она по-прежнему запоминала эффектные пассажи, читала искусствоведческие статьи и помечала галочкой самые убедительные аргументы, чтобы при подходящем случае высказать пару независимых суждений о новом фильме или арт-проекте.
Раньше у Людочки, как у многих говорливых людей, случались приступы сентиментального молчания: она выключала мобильный телефон и час-другой бродила по улицам, разглядывая свое отражение в витринах. Молчаливые часы женщина украшала широкополой шляпой с крупной вышивкой, пряталась от мира. Но и в такие часы она была заметнее многих других. Высокая, рыжеволосая, гибкая и плотная телом, Люда впитывала в себя любое пространство, где бы ни появлялась. Природа наделила эту женщину мощной энергетикой, но отчего-то не научила, как ей пользоваться. Организм был в буквальном смысле напичкан силой, с которой Люда, ничем не обремененная и не увлеченная, не могла сладить.
В студенческие годы она страдала неврозами. Безуспешно пыталась найти занятие по душе: моделирование одежды, основы живописи, занятия по вокалу, фигурное катание, курсы молодых экономистов, защита животных… Ничего не подходило, и девушка маялась, не желая признавать, что в мире не изобретено занятия именно для нее. Наконец, лет пять назад, у Людочки появилась страсть. Такая страсть, которую нужно было защищать, прятать от посторонних глаз, уважать и подбадривать светскими приемами.
Люда часто выходила в свет и к каждому появлению на публике тщательно готовилась. Она обильно пудрилась, репетировала перед зеркалом шутки и улыбку — такую улыбку, от которой не смазывается губная помада. Когда Люда, пышно причесанная и в гамме одетая, уже позвякивала дверными ключами, пищал телефон. Обычно это звонил Виктор, который и дарил даме приглашения в мир болтливых и веселых.
Виктор, навсегда уставший и заменивший сюрпризы распорядком дня, был рядом с Людой почти три года — обычный друг, обычный любовник. Наверное, Люда и Виктор нуждались друг в друге, но никогда не признавались в этом, как-то разговор не заходил. Раз-два в неделю Виктор приезжал к Люде (или она к нему, неважно). Они много ели, смотрели фильм, трогали друг друга. За ужином Виктор медленно, ложка за ложкой, рассказывал о проблемах и перспективах.
“Уныло ты живешь, бедный, — думала Люда, глядя на него. — Только холод каждый день, и никакого удовольствия”.
Засыпая рядом с сытым Виктором, женщина в очередной раз радовалась тому, что у нее есть страсть.
Людочка была клептоманкой.
По всей квартире валялись солонки, ручки, цветочные кашпо и детские чепчики, тампоны для снятия макияжа, серёжки категорически не во вкусе воровки, разноцветные носки с ценниками, плюшевые игрушки, портсигары с неприличными наклейками внутри, флакончики вонючих духов, сборники инструментальной музыки на CD, солнечные очки, цельные плитки горького и молочного шоколада.
После душа и завтрака Люда любила расчесывать волосы и любоваться резной шкатулкой из темного дерева, обожаемым приобретением. В шкафу с постельным бельем была спрятана еще одна любимая находка — крошечная театральная сумочка из розового бархата. Кто-то кладёт в постельное белье пахучее мыльце или ароматные лепестки, Люда же хранила интимный подарок своей страсти. Истории о клептоманах, которые плакали от стыда и обращались к врачам, женщина считала ужасно глупыми и к тому же пошлыми. Зачем лишать себя приключений? Немногие люди способны на смелые, нефильтрованные эмоции. И если тебе даны силы их познать, то отказываться от предложения — просто наивно.
Женщина читала также трогательные статьи о тех, кто, раскаявшись, возвращал украденные вещи владельцам. “Как так можно? — возмущалась Люда поведением коллег. — Трусы! Испугались, что по морде надают”. Она никогда не расставалась с безделушками, романтично полагая, что каждая вещь создает ее биографию.
— Хламья у тебя, как в сувенирном магазине! — устало ругался Виктор.
— Это художественный хлам. Творческий беспорядок, — искренне верила Люда.
— Ты же корректор! Какое в баню художество? — чавкал курицей любовник.
— Буквы, значки, шифры, стиль, — она невнятно улыбалась и чертила руками воздушные узоры. — Это поиск верного творческого решения. Это путь.
В дальнейшие расспросы Виктор не вдавался, доедал.
Подруги, работа, любовник, развлечения… Жизнь — полная чаша, нормально. Это ничего, что есть секреты. Все прячут от посторонних маленькие истории, о которых не расскажешь, просто нельзя рассказать. Скелет в шкафу. Силуэт за занавеской. Бабушкин сундук. Чуланчик с привидениями. Эти детские присказки успокаивали Люду, когда она, разогретая и вспотевшая от эмоций, приносила домой новую вещицу. Виктор ничего не подозревал. Никто не догадывался: Люда считалась обаятельной, хоть и глуповатой девчонкой, которая настойчиво скрывала свою прозаичную, плохо оплачиваемую профессию.
* * *
— Подарок! — объявил Виктор и протянул приглашение на очередной прием с фуршетом.
— Уже завтра! Отлично! — подруга поцеловала его в щеку и принялась обдумывать наряд.
…Они вошли в зал: Люда держала Виктора под руку, он галантно открывал для спутницы двери и приноравливался к ее походке. Люда была медлительна и безмятежна, она не ждала сегодня приключений. В подтверждение своего спокойствия женщина выбрала черный цвет. Коктейльное платье с черной розой-брошью: от других украшений она отказалась. Лакированные туфли-лодочки, черный шейный платок и черная сумочка. Люда слушалась своего настроения.
Виктор и Люда сразу увидели нескольких знакомых и приступили к беседе. Люда сосредоточенно болтала, иногда поправляя шейный платок. Такую, черную и спокойную, ее заметил мужчина. Он по-хозяйски прохаживался по залу и крошечными глотками отпивал виски. Мужчину звали Тимофеем, но друзья почему-то окрестили его Никитой. Откуда взялось это второе имя, какая история была с ним связана, никто уже не помнил. Но Тимофей-Никита любил оба имени и охотно на них откликался. Конечно, при первой встрече Тимофей говорил: “Очень приятно, Тимофей”. Но в случае, если знакомство продолжалось, и новый человек становился его приятелем, или, к примеру, надежным деловым партнером, то Тимофей непременно сообщал и о существовании “Никиты”.
Тимофей-Никита оценивающе посмотрел на Люду, мимоходом — на Виктора. Что-то в этой женщине показалось ему знакомым. Волосы? Нет. Манера стоять, скрестив ноги, как будто в туалет хочешь? Вряд ли. Тимофей подошел ближе.
— Сходите обязательно! Чудный ресторан: там готовят потрясающее ризотто. Да, Вить? — Люда вовсю раздавала советы, а Виктор кивал.
То ли от шампанского, то ли от сквозняка, но у Люды вдруг защекотало в животе.
— Я отойду на минутку, — шепнула Виктору. — Проветрюсь. Покурю.
На маленькую сцену вышли люди с папками, подули в микрофон и предложили гостям подвинуться поближе — узнать, ради чего здесь собралось столько народу. Гости послушно выстроились у сцены и вяло улыбались. Люда заняла место на “галерке”: ей и так хорошо видно.
У седого господина, вон, торчит из кармана серебряная зажигалка. Расслабленный официант оставил без присмотра прелестные маленькие рюмки. Пухлая девочка — что она здесь делает, ей лет тринадцать?! — забыла на стуле перчатки без пальцев. Люде понравились перчатки: нежно-коричневые, модные, бархатные. Клептоманка села рядом, еще раз на них взглянула. К лицу женщины прилила кровь. Кто-то заливисто захохотал прямо в микрофон, публика аплодировала. Едва слышно щелкнул замок на Людиной сумке. Совсем неожиданно, изумительно и легко — так Люда нашла перчатки.
— Ловко! — сказал Тимофей-Никита, он стоял рядом и всё видел. — Теперь понимаю, почему я решил, что мы знакомы. Вы с тем скучным мужчиной пришли, да? — поинтересовался Тимофей-Никита. — Меня зовут Тимофей… Нет, вообще-то, Никита.
Клептоманка решила притвориться сумасшедшей и всё отрицать. Она молчала.
— Смотрите, что у меня есть, — Никита достал из кармана серебряную зажигалку седого господина. — Симпатичная, да? Мне нравится.
Микрофон на сцене отчаянно засвистел. Люди сдержанно заныли вслед за микрофоном. Так, под сопровождение светского гвалта, клептоманка Люда и клептоман Никита узнали, что означают выражения “Родственные души” и “Судьба свела двоих”.
Новые знакомые ушли с вечеринки вместе и сразу начали встречаться. Только через неделю, впервые ожидая в гости Никиту, Люда вспомнила, что на судьбоносном приеме был еще и Виктор. Тот и не звонил — обиделся, наверное. “Больше не будет здесь ужинать”, — с облегчением подумала женщина.
Никита пришел в восторг от Людиной коллекции и обещал показать свою. Он стал клептоманом примерно тогда же, когда и Люда, вскоре после смерти матери.
— Девочка и есть девочка! — нежно говорил возлюбленный. — У меня всё по-другому. Зажигалки, ножики, пивные кружки, ремни, шлемы…
— Шлемы?
— Ну да: мотоциклетный, пожарный. Еще есть шлем лондонского полицейского. Я не смог удержаться: он так игриво поблескивал, манил. В сувенирном шопе взял.
Встречи Никиты и Люды были такими же, как тысячи и тысячи встреч других влюбленных. Они шептали непристойности в процеженной темноте кинозала, ловко не думали о будущем и каждый день это будущее приближали. Спустя время, месяц или около того, Люда с Никитой поехали в отпуск, к морю. Вернулись не выспавшиеся, с широкими улыбками, кучей сувениров и бесплатными подарками. В гостиничном ресторане Люде приглянулись столовые приборы. Поначалу женщина стеснялась, если приступ начинался при Никите: она никогда не надеялась на такую близость. Ей сложно было поверить в то, что две уникальные страсти могут сосуществовать в одном пространстве.
— Я смотрю на тебя и понимаю: ты мне так нужен. А потом я смотрю на эту вещь и понимаю, что она мне тоже оч-чень необходима, — объясняла Люда. — И мне становится плоховато: слишком уж похожие ощущения. Понимаешь? Такое чувство, что изменяю, только неясно кому.
Никита лично уложил столовые приборы Люды в чемодан, рядом с браслетом из ракушек и набором пластиковых трубочек для коктейлей, им украденными. Так что вскоре неловкость прошла. Влюбленные, что называется, вошли в раж: они наслаждались и интимными приключениями, и прогулками по городу. Всё успевали. Между Людой и Никитой иногда даже проходили шуточные соревнования: кто найдет самую классную вещицу? у кого быстрее получится украсть? кто обнаружит клад в самом необычном месте? кто окажется незаметнее и ловчее?
Однажды Люда пришла к Никите на работу, где он как раз проводил совещание, и под шумок унесла ежедневник одного из Никитиных коллег. На следующий день ежедневник пришлось вернуть, но Люда страшно веселилась.
Вырываясь на свежий воздух после очередной вечеринки, влюбленные, к тому времени четко решившие пожениться, со счастливым смехом демонстрировали друг другу новых “питомцев”. В новый дом, в новый общий дом! Маленькие искусственные розы, какие-то бантики-ленточки, кухонная утварь, подставка под бокалы и рамки для фотографий. Только романтичные штучки, только приметы счастливой семейной жизни ловил влюбленный взгляд.
Близость Люды и Никиты выходила за рамки привычной, дозволенной. Такая близость не позволяла расслабиться, внутренние струны были ежесекундно готовы напевать новые песни. Расстояние между двумя людьми сокращалось день ото дня, так что оба иногда даже испытывали дискомфорт. Люда могла говорить сбивчиво и пространно, но Никита мгновенно понимал, что имеет в виду женщина. То же происходило, если Никита рассказывал о бытовых рабочих хлопотах, о бестолковых происшествиях. Объяснять и, что называется, вводить собеседника в курс дела не было нужды. Возможно, поэтому любые беседы содержали нежную недосказанность, неминуемо становились личными, сокровенными.
Сколько незамутненной идиллии отпущено влюбленным? Час, месяц, год? Сколько времени проходит, прежде чем “всё хорошее” выходит на финишную прямую? Когда невиданно-неслыханное счастье начинает бледнеть, скукоживаться, чтобы вскоре стать счастьем нормальным?
— Родная, оказывается, мы — больные, — как-то утром сказал Никита, щелкая телевизионным пультом, — Я передачу смотрел.
— Да ты не верь! — весело откликнулась Люда, — Мало ли чего говорят! Они ничего не понимают,
— Нам надо подлечиться, — вздохнул Никита. — Надо сходить к врачу.
Люда фыркнула.
— Если мы хотим семью, а ведь мы хотим семью… И как быть? Представь, родятся дети. Вдруг эта болезнь передается по наследству? А если и нет, то какой пример мы им подадим? Безумные родители тащат в дом всё, что плохо лежит. Дети вырастут моральными уродами.
— Да как ты вообще разговариваешь! — обиделась Люда за не рожденных пока детей.
— Подумай, родная, — мягко попросил Никита, — Мне самому плохо. Я так нервничаю, до изжоги нервничаю. Вон, смотри, все ногти обгрыз.
Люда пригляделась: действительно обгрыз, до самых подушечек.
— Ух ты, бедненький, — Люда сочувственно сжала длинные пальцы Никиты и поцеловала ладонь.
— Я прав, родная. Ужасно, ничего не скажешь. Ненавижу врачей.
* * *
Психиатр, суровая немолодая женщина с широкой походкой и по-мужски толстой шеей, предложила влюбленным закурить.
— Мы стараемся создать непринужденную атмосферу, — объяснила она.
— Не курим, спасибо, — ответил за двоих Никита.
— Уже хорошо. Значит, так. Вы оба страдаете клептоманией.
— Я бы не назвала это страданием, — встряла Людочка, сегодня вся в белом и в очках без диоптрий, — Я вообще-то счастлива. Я собираюсь замуж.
— И ваш жених, если я правильно поняла, настаивает на лечении, — психиатр говорила сухо, но взгляд выдавал заинтересованность. Было очевидно, что она находит ситуацию крайне любопытной, заманчивой с профессиональной точки зрения и, пожалуй, неординарной.
“Два влюбленных клептомана — интересное кино. Держатся за руки, “муси-пуси”, коленка к коленке… Девушка — в белом, как будто репетирует поход в загс. Мужчина обходителен и суров — настоящий супруг! Познакомились на почве воровства, сблизились, то-сё, позабавились, почувствовали родство…. Два влюбленных клептомана, а ведь клептоманам сложно найти себе подобных. Сложнее, чем алкоголикам, пироманам, наркоманам, аэрофобам. Воровство — дело другое, индивидуальное. Приглашать второго — значит, раскрыть секрет трюка, поделиться своей ловкостью фокусника. Любопытные ребятки”, — так размышляла врач во время беседы с пациентами.
— Мы не больны, — несколько раз повторила Людочка.
— Отказ от лечения — первый симптом болезни, — парировала психиатр. — Если вы признаете болезнь, значит — сделаете первый шаг к выздоровлению. Это сложно, но реально. Берите пример с Тимофея (Никита назвался врачу Тимофеем).
Никита-Тимофей нежно глянул на невесту. Он был влюблен и готов перешагнуть через страх. Как пылкий и честный жених, он собирался забыть прежние увлечения ради новой любви.
— Признаюсь, я не уверена, что ваша пара — это хорошая идея, — сказала врач.
Как так — плохая идея? Ранимая душа Людочки прыгнула с трамплина прямиком в ледяной бассейн. Их пара — благословение судьбы, была уверена клептоманка. И никто, в особенности эта баба-мужик, не посмеет утверждать, что свет и радость — всего лишь милая, неплохо сыгранная прелюдия к ужасу.
— Я ничего такого и не имела в виду, — удивленно возразила врач после того, как Люда накричалась и умолкла, — но ход ваших мыслей интересен.
— Назначьте нам процедуры, — смущенный темпераментом подруги, попросил Тимофей-Никита.
Было решено: две недели подряд, без прогулов и выходных, жених с невестой посещают магазины, рестораны, парки аттракционов. Они встречаются с приятелями и покупают маленькие приятные безделицы. В общем, развлекаются по полной программе. Хитрость заключается в том, чтобы устоять перед соблазнами, когда они зовут, рассыпаются и сверкают повсюду.
— Вы довольно хорошо знаете друг друга, так что наверняка сможете угадать приближение приступа у партнера, — приободрила психиатр.
Говорят, в испытаниях любовь зреет, наливается кровью, густеет цветом. Любовь “подтачивается” под жизнь, пропитывается запахом и влажностью земли. Не каждое чувство, однако, готово к испытаниям. У Люды и Никиты совпадали токи, ритм восприятия жизни, и этого им было достаточно. Наивные клептоманы не подозревали, что жизнь, которая однажды выразила им свое расположение и указала на сокровища, может быть хитрой.
Жених и невеста очень старались: Никита — ради будущей семьи, Люда — ради Никиты. Они договорились не разбазаривать силы понапрасну, а потому общались мало. У Никиты пропало желание заниматься сексом, а Людочка потеряла интерес к беседам. За несколько дней был опустошен бар в квартире у Люды: вино, пол-литра виски, сувенирная бутылочка рижского бальзама.
Под занавес воскресенья выпили сухой “Мартини”, унесенный когда-то Никитой с корпоративной пьянки… Была майская ночь, светлая. Устало скандалила улица. Люда сидела у открытого окна, положив ноги на подоконник, и пила вермут с подлинно печальным наслаждением. Она причмокивала после каждой горьковатой капли и вспоминала о своих появлениях под светом софитов, об аплодисментах, самой себе подаренных. Женщина вдруг ощутила себя примой безымянной сцены. Она выступала без публики и втайне мечтала о ней. И вот, наконец, появился зритель, единственный и самый дорогой. Зритель, перед которым она могла разыграть свое маленькое представление. И этот “единственный и самый дорогой” даже цветов не подарил. От таких мыслей Люда, конечно, разрыдалась.
Никита тем временем спал, сморенный виски и бифштексом с кровью.
— Ника, открой глаза, проснись, — затормошила его невеста, окропляя вермутом пододеяльник и голую руку Никиты.
— Что, уже? — продрал глаза он.
— А ну-ка рассказывай, — потребовала Люда, неуместно бодрая. — Я сидела там, думала и поняла, что ничего о тебе не знаю.
Никита прокашлялся:
— Пьяная ты, ложись спать.
— Срочно расскажи мне, немедленно. Сколько у тебя было невест? Если уж на то пошло, я имею право знать, — Люда сердито расхаживала по комнате.
— Слушай, не начинай, — зевнул Никита.
— Давай-давай, я жду, — дыхнула вермутом она. — Я унижалась перед толстошеей, теперь твоя очередь.
— Перед тобой не устоишь, — храбро иронизировал Никита. — Одна была. Зануда. Ушла.
— Почему ушла? — допрашивала Люда. — Ты плохо себя вел? Может, изменял?
— Изменял. С тобой. Когда мы с тобой познакомились, я еще с той встречался. Я тебе ничего не стал рассказывать, потому что сразу все решил. Помаялись мы с ней еще недельку, и разбежались.
Люда опять заплакала: заплакать во второй раз ей было легче, чем в первый.
— Это ужасно.
— По-моему, отлично, — злобно сказал Никита. — Мы же с тобой вместе. Еще хочешь?
Его невеста пискнула и высморкалась в одеяло.
— Тогда пожалуйста. Другая от меня родила, но с ребенком, с сыном, не разрешила общаться. Даже по выходным и даже по праздникам. Она сказала (очень так высокопарно сказала, с пафосом), что сын — это плод её любви ко мне. А я, мол, её не любил. На самом деле, не любил, что тут сделаешь? Самостоятельная была барышня. Думаю, у нее хорошо сложилась жизнь.
В голове у Люды кружились карусели и плавали кораблики. Обрывки подслушанных уличных разговоров лихо вклинивались в признания Никиты, и она уже не могла понять, где слова Никиты, а где — прохожих и других незнакомых людей.
“Как тебя зовут?” — кричала во сне Люда на своего жениха, а тот смеялся и не отвечал. Мелькали во сне любовник Виктор и врач-психиатр, вот только с ними Люда не разговаривала.
— Пьяная ты, ложилась бы спать, — повторил Никита, хотя Люда давно и тихо похрапывала.
Он уложил подругу под одеяло, прямо в футболке и домашних шортах, как была. Потом Никита решил помыть посуду. На кухне, под медитативный шум воды мужчина размышлял о невыносимом нраве памяти: что бы ты ей ни говорил, память все равно твердит своё, ни слушая доводов. А в качестве свидетелей приводит самые суетливые и незначительные моменты жизни, которые никак, ну совсем никак не повлияли на будущий ход событий.
Несколько раз Никита смеялся хором с памятью: много, оказывается, забавного с ним происходило. И веселье, и счастливые совпадения, и благостные пробуждения. Однажды его бывшая подруга решила принести завтрак в постель, так кофе весь расплескался, и еда свалилась на пол. Никита опять хихикнул. Вообще-то, он никогда не придавал значения маленьким событиям, а тут что-то нахлынуло. Никита заснул с улыбкой.
После майской ночи наступил теплый и солнечный день. Никита и Люда, послушно держась за руки, отправились на джазовый фестиваль, который проходил на теплоходе и по традиции считался “первым событием летнего сезона”. Проснувшийся после зимнего простоя теплоход, как гостеприимная хозяйка, стремился показать себя гостям с лучшей стороны. Вот, пожалуйста, посмотрите по сторонам. Здесь у нас — место для отдыха: с плетеными креслами, с зонтиками от нежданного дождя и дерзкого солнца, с клетчатыми пледами и с блестящими пепельницами на маленьких столиках. Совсем рядом, просто руку протяните — легкие закуски. Расслабьтесь и пожуйте, только много не ешьте, ведь подлинное насыщение должно прийти после музыки. Если желаете, можно посидеть на открытом воздухе. Если продрогли, будьте любезны — в салон. Официанты нальют вам чего-нибудь согревающего: имеется чудный выбор вин. Избранное общество вдруг вас утомит: сыграйте партию в нарды или шахматы. Как вам такая мысль? Хороша, да?
Получилось так, что ничем из предложенного списка Люда и Никита не воспользовались. Они просто заняли свои места и ждали выступления. И Люде, грустной после дремотных признаний, очень хотелось что-нибудь украсть. Клептоманка хотела спрятаться от колючих соблазнов за Никитой: его нежный взгляд вызывал в Люде точно такие же импульсы, как и близость новой вещицы для коллекции — еще нетронутой, неосязаемой. Но сегодня Никита был другим, защищенным от нежности. Женщина даже хотела дотронуться до его коленки и спросить: “Никита?” — удостовериться в том, что это действительно он, Никита. Но постеснялась и ограничилась только прикосновением — сдержанность значит сдержанность.
— Если ты насчет вчерашнего… — Люда сделала попытку угадать мысли возлюбленного.
— Забудем, — скомандовал Никита. — Всё зря.
— Что — зря? — опять не поняла женщина.
— Не важно, ты неправильно поймешь. Есть хочу. Посиди, я принесу бутерброды какие-нибудь, — Никита высвободил свою влажную ладонь из влажной ладони соседки.
Вот и случилось. Никита, удаляясь к бутербродам, достал из кармана платок и потер им руки: Люда заметила.
— Не поддаваться, не поддаваться, придумать занятие, не поддаваться, — Никита шептал-повторял заветы врача, взывая к сочным оливкам и запаху твердокопченой колбасы. Чтобы лечение состоялось, Никите нужно было одиночество, а Людочке — компания. Вот незадача. О такой незадаче не расскажешь даже самому близкому — неправильно поймет. Образ Людочки окутал туман, свет притух, и пусть привязанность к этой женщине никуда не делась, рядом с ней Никита теперь видел других.
Мужчина наплевал на приличия, взял тарелку побольше и аккуратной горкой сложил бутерброды и печенья, кусочки фруктов на шпажках, шашлык игрушечного размера и запеченные в кляре креветки. Горсть печенюшек и одна большая креветка отправились сразу в рот. Никита поморщился — ядреное сочетание. “Ничего, ничего, зато вылечусь”, — ретиво подбодрил себя мужчина. Он еще немного прогулялся по теплоходу, хотел побыть один. Приступ ушел, врач-психиатр будет довольна.
— Привет! Наконец-то вернулся, — воскликнула Люда, когда разрумяненный от свежего воздуха Никита протянул ей тарелку с остатками бутербродов. На коленях у Люды, прикрытая шарфиком, лежала подозрительно незнакомая пудреница. Рядом с Людой стоял Виктор.
— Познакомься, это Виктор. Старый знакомый. Случайно встретились. Оказывается, он тоже любит джаз, а я и не знала.
— Тимофей, — сказал Никита, от рукопожатия отказавшись. Он не стал слушать концерт и весь вечер просидел на закрытой палубе, играя в нарды с молчаливым бородатым мужичком. Ему он тоже назвался Тимофеем, но имя соперника даже не постарался запомнить. Тимофей выиграл, причём не украл ни одной фишки.
— Как же мы могли так потеряться? — удивленно повторяла Людочка. Она шла по вечернему проспекту с Виктором и сжимала в кармане пудреницу. — Ума не приложу, куда он мог запропаститься. И телефон выключен.
— Посмотри вокруг, Люсь! Какая красота: машин мало, людей мало, и проспект дышит свободно, легко… Посмотри, как отдыхает этот хороший проспект! — Виктор, оказывается, обожал джазовые импровизации. После джаза он чувствовал себя поэтом. — Увидимся еще, Люсь? Просто выпьем кофе, съедим по пирожному. Как друзья. Прошлое — в прошлом, никаких обид.
— Конечно, конечно, — испуганно согласилась Люда. — Ну пока, ладно?
— Тимке привет! — крикнул вслед дружелюбный и возвышенный Виктор.
Никита не потерялся, и никуда он не подевался. Жених ждал невесту в опустевшей квартире. Коллекция, которой Люда отдала годы и самые светлые чувства, отправилась в помойку. Никита не поленился рассовать драгоценности Люды по черным мусорным мешкам, проехать для безопасности несколько кварталов и только там проститься с ворованным богатством, в том числе со шкатулкой и бархатной сумочкой. Теперь он сидел на кухне, пил зеленый чай и готовился сообщить Люде новость.
Такой истерики у Люды не случалось с юности, с тех самых пор, когда она узнала, что большинство сокурсников считает ее дурой, а педагоги ставят удовлетворительные оценки из жалости. Много лет назад она успокоила себя мыслью о том, что сложные, ранимые натуры не всегда находят понимание у обывателей. От сегодняшней истерики спасения не было: Люда задыхалась слезами и слюной, билась в холодной дрожи.
— Я в шоке, я просто в шоке, — повторяла она, не находя других слов, обозначающих коварство и подлость возлюбленного. Бывшего, конечно, возлюбленного.
— Знаешь, где я был после концерта? Я встречался с той занудой. Мы отлично поговорили, — соврал Никита. — Она извинилась за то, что тогда слишком бурно отреагировала.
— Вся моя жизнь… А ведь я так старалась, собирала. Я чувства вкладывала, не жалела! — Люда тряслась от озноба истерики. — Пыль вытирала, любовалась, жила с ними.
— Ты воровала эти вещи, знаешь? Крала их у тех, кому они принадлежали на самом деле.
— Сволочная скотина! — крикнула Люда.
— Ой-ой, ты грубая очень, — деланно скривился Виктор. — Знаешь, что я понял, когда увидел этого Виктора?
— Какого Виктора?
— Твоего хахаля Витю. Забыла, память ты девичья? Родная, я понял, что мы с тобой совершенно чужие, — Никита, кажется, даже радовался своему открытию. — Мы сами были друг у друга краденые. У нас с тобой так стремительно все произошло, я не успел подумать. Вчера мыл посуду и понял: кра-де-ные, чужие, нас болезнь свела. Клептоманы, Людочка — люди с психическим отклонением. Я хотел тебе помочь, правда. А ты опять за своё — понадобилась зачем-то пудреница.
— Не понимаю, о чём ты, — Люда использовала старый приём.
— Мне тридцать пять, и я хочу быть здоров, — Никита хотел чмокнуть Люду в щёку, но та увернулась.
— Я устала. Нет у меня сил слушать твою галиматью, — Люда смочила водой кухонное полотенце и приложила прохладу к шее, ко лбу. Мужества на юношескую истерику действительно не было.
— Виктор хорошо к тебе относился, правда? Вдруг я вклинился, нехорошо. И зануда обо мне заботилась, а я люблю комфорт. Она меня спрашивала: “Тима, тебе омлет или яичницу?”, и я размышлял, что бы выбрать. Ты знаешь, это приятно. Людочка, я не хочу больше воровать.
— Я пошла в ванную. Буду там лежать до утра.
— У нас бы ничего не вышло. Понимаешь, я хочу смотреть на человека и со счастьем вспоминать день знакомства. А как мы с тобой познакомились? Там еще Виктор ходил неподалеку, а мне потом названивала подруга. Нормальная подруга, с которой было весело и… как бы сказать… перспективно. Чтоб по-честному.
— Нет в тебе страсти, ни капельки нет страсти. Как ты воровал, не пойму? — спокойно сказала Люда. — Ты тут болтай, ради бога, а я пошла в ванную. Буду лежать там до утра.
Люда пробыла в ванной полчаса. Она дала Никите-Тимофею шанс. Но жених, осененный открытием, шёл по улице.
“Сколько вокруг несчастных семей! А почему? Наверняка всё горе оттого, что они вовремя не сообразили, не остановились, не подумали: откуда мы друг у друга? Может, я не с тем, не там, не на своем месте? Воровство — тяжкий грех, всем нужен врач. Я нашел врача, мне повезло”, — философствовал Никита по дороге домой. Он был счастлив, как никогда.
С тех пор никто, даже близкие друзья не называли его Никитой. Мужчина окончательно стал Тимофеем, а потом и Тимофеем Сергеевичем. Некоторое время Тимофей Сергеевич проваландался с занудной подругой, а затем она заскучала от приятного однообразия и, извинившись, ушла. Тимофей счастливо жил один, друзей и коллег не подводил, усердно трудился и иногда, не чаще двух раз в год, ходил на джазовые концерты. Он вылечился и в знак благодарности поздравлял врача-психиатра со всеми праздниками.
Люда не простила Никиту и после долгих бесед с подругами решила, что тот просто-напросто сошел с ума. Она продолжала воровать, потакая каждому приступу клептомании. Уже не на светских событиях, уже без блеска, а скорее по-бытовому, технично и шустро — раз-два, и в карман. Она воровала часто, была неосторожна, но страсть, словно пораженная болезнью, гасла. Сама по себе, без всякого там врача и желания пациента. В конце концов, клептоманка перекрасила волосы в ненавязчивый “каштан” и влезла в джинсы, раньше презираемые. В джинсах неприметная Люда проходила всю свою долгую жизнь, но собрать новую коллекцию ей не удалось.
Осенью какого-то года у Людочки появился муж. Приятный, основательный человек. Если женщина вдруг просыпалась среди ночи и видела супруга, уютно лежащего рядом, то ей требовалась секунда-другая, чтобы вспомнить мужнино имя. В остальном же Людочка оказалась хорошей женой.
Прыжок с парашютом
У каждого мужчины должно быть хобби. Крепко-накрепко любимое увлечение, которое требует физической выносливости, вытаскивает из постели в пять утра в субботу и заставляет одеться во все теплое, не забыв о шерстяных носках ручной вязки. Такое увлечение, ради которого мужчина будет мчаться на отчаянной скорости по узкой автомобильной трассе и делать вид при этом, будто любой нормальный парень не прочь в свободное время погонять. Увлеченные люди могут при случае хвастануться перед девушками (неважно, какими), ненавязчиво перевести разговор на тему “хобби и досуг” и вообще — гордиться своей насыщенной жизнью, где есть место не только обязательному, но и приятному.
Семен Слободкин хобби не имел. Он работал менеджером-консультантом в магазине сувениров и подарков, привезенных из стран Африки и Востока. Деревянные жабы, “ловцы снов” в пушистых перышках, лоскутные покрывала, крошечные трубки для курения гашиша, блестящие подвески-амулеты, ряды керамических слоников, маски с нарочно мудрыми и страшными лицами. Все эти безделицы, выпущенные большим тиражом, но, по счастью, сохранившие индивидуальность, покоряли покупателей со старинным изяществом. Менеджер-консультант давно заметил, что поиски миниатюрных вазочек с эгоистично узкими горлышками или, к примеру, шелковых чехлов для журналов — занятие весьма заразительное.
Однажды купив что-нибудь эдакое для своего дома, посетители всегда возвращались. А те, кто не нашел подходящего увлечения, были вынуждены радовать своих близких и любимых, в чью жизнь вошло хобби.
— У вас есть совы? Моя подруга со школы обожает сов. Коллекционирует, — рассказала однажды Слободкину немолодая женщина с маленькими узкими губами, которые никогда не улыбались. — Не настоящих, конечно, не живых, но вполне… глазастых. Вы не поверите: вся квартира заставлена: стеклянные, фарфоровые, деревянные, картонные, серебряные. Моя подруга их обожает, говорит, что совы успокаивают. Она и в самом деле уравновешенная. В общем, у нее завтра юбилей, а я понятия не имею, что подарить. Может, сову? Еще одна не помешает.
— Мне поручили купить маракасы, — уверенно заявил молодой человек из офиса по соседству. — Вы ведь знаете, что это такое, да? У нас теперь будет свой ансамбль: начальство решило укрепить корпоративный дух. Пианино, барабаны, губная гармошка… Будем выступать на праздниках.
Мужчина вздохнул, а Семен продал ему симпатичные и звонкие маракасы.
Слободкин никогда не нуждался в хобби, и не особенно смущался, когда приятели рассказывали ему о своих. Один его друг, например, увлекался горными лыжами. Второй три-четыре раза в неделю, с азартом тренировал мышцы в спортзале. А третий, последний, поставил цель самостоятельно смастерить новую мебель — для себя и всех друзей. Семен с удовольствием подшучивал над приятелями, но и подбадривал по мере надобности, восхищался их победами.
Игра продолжалась до тех пор, пока менеджер-консультант не обнаружил, что вначале у одного, а затем — у второго и у третьего друга появились спутницы. Проявив терпение и неплохое чувство юмора, спутницы стали невестами, потом женами. Опечаленный Слободкин уступил им право иронизировать, ворчать и острословить.
— Если бы не мои мышцы, ты бы вообще на меня внимания не обратила, — парировал жене друг — атлет.
— Да ты сама первая на склон бежишь! — смеялся друг-горнолыжник.
Семен, семейный друг, почетный гость на свадьбе и вынужденный свидетель трех бурных романов, задумался. Он скучал без подруги и был не прочь вдвоем ужинать в ресторанах, вдвоем просыпаться и парой ходить в кино и в гости. “Почему я такой блеклый? — с печальным раздражением думал мужчина. — Женщины проходят мимо и никогда не жалеют о пропущенном знакомстве”. Тридцатилетний с чем-то Семен взвесил “за” и “против”, внимательно изучил биографии своих приятелей и решился.
— Я буду прыгать с парашютом, — сообщил он друзьям, потягивая коньяк в темном, прокуренном и дешевом баре, где время от времени (надо признать, всё реже) они устраивали встречи под названием “Только парни”.
— Молодец! — сказал один.
— Сильно! — сказал второй.
Третий поднял тост за Слободкина. Они ушли из бара ночью, долго прощались, долго ловили такси и долго скребли ключом замочную скважину.
На следующий же день Семен записался на прыжок, а в субботу — увидел лётное поле. Начинающие парашютисты ему понравились: обычные люди, не спортсмены, не красавцы. Семен чувствовал себя уверенно. Несколько часов он делал упражнения на шведской стенке, слушал наставления инструктора и учился пользоваться экипировкой.
— Как просто! — радовался Слободкин про себя.
Легким росчерком он подписал необходимую бумагу (мол, всю ответственность парашютисты берут на себя) и поспешил в вертолет. “Первый прыжок — только начало, — предрекали инструкторы. — Вы вернетесь снова!”.
Один за другим, смешно согнув ноги, из вертолета падали соученики Слободкина. Инструктор кивнул Семену — настала его очередь. Мужчина встал и, повторяя в уме указания тренеров, подошел к выходу. Сквозь густой воздух и хлипкие облака поле казалось ему грязной тряпкой для пыли, маленькие фигурки людей — летней мошкарой, а зеленые точки деревьев — жижей, от которой избавился больной желудок.
Семен Слободкин никогда не подозревал, что до обморока боится высоты. Когда вертолет приземлился, он по-прежнему находился в кабине.
Вечером звонили друзья. Сеня, всё ещё больной от позора и страха, красочно описывал ощущения от прыжка, фантазируя о цветах, запахах и эмоциях, которые ему не удалось пережить.
— Если боитесь — это навсегда, — сказал инструктор, глядя на Семена снисходительно и чуть-чуть неприязненно.
Следующим утром, ободренный восточными божками, коровами-копилками, а также хорошим процентом с продаж за прошлый месяц, Слободкин решил не отступать. Надо сказать, мужчина был мягким по характеру и спорить побаивался — хоть с людьми, хоть с жизнью. “Но что, если на кону — будущее счастье? Что, если какая-нибудь женщина — милая, домашняя и в целом Семену подходящая — увидит его на летном поле и влюбится с первого взгляда? Как знать, где ждет тебя судьба?”, — с азартом думал Семен.
Он взял у домоуправа ключ от чердака и вылез на крышу. Он подошел к бортику и, превозмогая дрожь в коленях, присел. Тем не менее, Семен обвязал веревкой пояс на манер промышленного альпиниста, закрепил узел на чугунной решетке и перегнулся вниз, чтобы посмотреть на свою улицу. Весь вечер Сеню мутило, и кружилась голова. Сквозь дурноту мужчина думал, что никогда раньше он не видел свой двор вот так сразу, весь целиком — с крашеными в разные цвета скамейками и с постриженными под “ноль” кустами.
Несколько раз Семен посещал торговые центры, украшенные, по лихой задумке архитекторов, стеклянными лестницами, стеклянными лифтами и огромными окнами. Он ступал на прозрачный пол прозрачного лифта, изо всех сил старался посмотреть вниз, но в последний момент закрывал глаза. Отважный мужчина приезжал на последний этаж и подходил близко-близко к гигантскому и хрупкому стеклу. Он делал вид, что любуется панорамой города. Со стороны можно было подумать, что этот глядящий вдаль мужчина — руки в карманы, подбородок вперед, хмурый лоб — романтик, поэт. Можно было подумать, что он, увлекшись мелодраматическими сюжетами, назначил свидание на последнем этаже торгового центра, но объект нежных чувств здорово опаздывал или вообще решил не появляться. Не исключено также, что кто-то принимал Семена за карманника, извращенца или потенциального самоубийцу, который мечтал однажды проломить стекло и плюхнуться с размаху на торговую площадь. Но настоящий секрет Слободкина не разгадал никто из тех, кто проходил мимо и бросал на мужчину быстрый взгляд, не наделенный способностью запоминать.
Конечно, он мог отказаться от затеи и найти, в конце концов, другое увлечение — может, менее мужественное и авторитетное… Но Слободкин видел, как бегут парашютисты по полю, хлопают ладонями по раскрасневшимся щекам, пытаясь согнать цвет. Он слышал разговоры в местном кафе — необязательную и даже глуповатую, по меркам парашютистов, болтовню, которая для посторонних, не летающих, была набором прекрасных, обещающих и абсолютно непонятных фраз. Каждое слово по отдельности знакомо, а в целом — бессмыслица. Семен очень хотел понять и однажды поучаствовать в разговоре прыгунов на равных: так же подсмеиваться над своими ошибками, обсуждать лучшие точки для полета и планировать следующий сезон.
Снова и снова Сеня возвращался на аэродром, проходил инструктаж — каждый раз у нового инструктора, чтобы не узнали, — привычно натягивал экипировку и залезал в вертолет. Курс начинающего парашютиста мужчина знал наизусть. Его злило, когда другие ученики задавали тупые вопросы или, дрожа от приятного волнения, громко переговаривались между собой. Прелюдия к прыжку, несмотря на мечты и тренировки, стала для Сени до омерзения привычной. И аэродромный пейзаж, виденный-перевиденный с высоты в тысячу метров, по-прежнему вызывал желание, очень детское и злое, плюнуть сверху вниз.
Сеня ни с кем не общался, а тех, у кого с первого раза получался хороший прыжок, ненавидел, с яростью неудачника желая им рытвин на земле, сердечной слабости и внезапного ураганного ветра. Лишь однажды он искренне пожелал удачи.
На аэродроме появилась женщина, ради которой, в общем-то, Слободкин и обрек себя на столь мучительное существование. Она выглядела старше Семена, совсем не пользовалась косметикой, а длинные волосы заплетала в тугую косу. В зале, где проходил инструктаж, женщина сразу встала рядом с Семеном и с уважением посмотрела на его широкие плечи, которым пошли на пользу еженедельные упражнения у шведской стенки.
— Я не очень хорошо запоминаю на слух. Вы поможете в случае чего? — попросила женщина. — Меня зовут Жанна.
— Не вопрос, — пообещал Слободкин, хотя не мог сообразить, в каком таком случае может понадобиться его помощь.
Семен рассказал Жанне, что сегодня — его второй прыжок, что первый прошел удачно и ощущения были самые незабываемые, но на всякий случай он решил еще разок послушать тренера.
— Повторение — мать учения, — соригинальничал мужчина.
Семен и Жанна оказались в одном вертолете. Они сидели рядом, прижавшись друг к другу рюкзаками.
— Вроде все запомнила, — Жанна выглядела веселой и уверенной. — Это мой подарок себе на день рождения. Давно мечтала. Хотела подруг подбить, но все как одна — боятся. Говорят: заберемся в вертолет, а вдруг прыгнуть не сможем? Только деньги зря потратим.
Слободкин усмехнулся, пытаясь выдавить из горла комок страха.
— Пришлось одной ехать. Хорошо, что вас встретила, — улыбнулась Жанна.
Семен, как всегда, ждал до последнего. Жанна легко махнула рукой и исчезла в воздухе.
— Ваша очередь, — сказал Слободкину тренер, который, конечно же, прекрасно его помнил и не раз обсуждал этого трусливого, но настырного паренька со своими коллегами.
Много недель Слободкин приземлялся на землю в вертолете и мечтал о том единственном дне, когда, наконец, завоюет право на увлечение. Станет одним из них, парашютистов. Мужчина надеялся, что в тот единственный день определится его судьба, какая бы она ни была. Эскиз судьбы, верил Сеня, уже нарисован на летном поле, как на ладони, и вот-вот, совсем скоро, линии станут отчетливыми.
…Что если какая-нибудь женщина — милая, домашняя и в целом Семену подходящая — увидит его на летном поле и влюбится с первого взгляда? Как знать, где ждет тебя судьба?..
“Лучше прыгнуть и умереть в воздухе, чем не прыгнуть и не умереть”, — решил Семен, и на сердце стало легко и ясно. Он расправил руки и лег на воздух.
Вопреки ожиданиям, Сеня не потерял сознание, не сошел с ума, его не стошнило, и он не умер. Во время полета он вообще ничего не чувствовал. Слободкин летел с закрытыми глазами, так и не заставив себя посмотреть вниз. А когда неуклюже, на ощупь, приземлялся, то больно вывихнул ногу.
Жанна, по договоренности, ждала Слободкина в кафе. Он не мог не прийти, и потому пришел, прихрамывая и горбясь от боли.
— Что с вами случилось? — громко крикнула Жанна, увидев Сеню. Разумеется, все тут же уставились на хромого мужчину. Семен чувствовал взгляды кожей — насмешливые, сочувственные, удивленные, осуждающие. Жанна смотрела с жалостью. Она говорила, суетилась, звала врача, а Семен молчал и покорно терпел посторонние взгляды. Как такое могло произойти? Он прыгнул, но не стал парашютистом. Страх просто-напросто его отверг. “Они смеются надо мной, — думал Сеня. — Я прыгнул, а они смеются. Я уйду, а они будут смеяться — вывихнул ногу, вот глупость!”.
Семен не дождался врача и не попрощался с Жанной. Больше его на аэродроме не видели. Через несколько месяцев Слободкина отправили в командировку — нужно было приобрести новую партию лоскутных покрывал и чайных сервизов. В самолете, направлявшемся в восточную страну, менеджер-консультант занял место у окна, попивал красное вино и листал журнал. Когда самолет оторвался от земли, Семен приник к окну и стал смотреть: на маленькие домики, включенные фонари вдоль трассы, обозначающие начало вечера, серо-желтое пространство города, которое исчезало слишком быстро, чтобы в это можно было поверить.
Самолет взлетал и взлетал, унося пассажиров за облака и потоки воздуха. Внизу, гораздо ниже самолета и облаков, раскрывались бутоны парашютов. Семён Слободкин думал о стране, где люди рано просыпаются, едят холодные фрукты, в жаркий полдень дремлют, а вечером собираются на пляже и непременно танцуют.
— Ну и ладно. Всё равно у меня интересная жизнь, — решил Сеня. Он откинулся в кресле и стал ждать, когда подадут обед.
Письмо для Елизаветы Петровны
На бортике ванны сидела женщина с распущенными волосами и рассматривала свои ногти, безупречно красные и выпуклые. Тонкой струйкой текла из крана вода, медленно распространяя вокруг тепло и пар. Женщина с удовольствием зевнула и поерзала на краешке. На ней был только шелковый халат оттенка, который иногда называют “цветом морской волны”. Легкий и непринужденно роскошный, халат готовился вот-вот соскользнуть на пол. Вдруг шум воды стал усиливаться. Капли кипятка прыгали по эмали и неприятно кололи спину. Дама попыталась выключить кран, но у нее ничего не вышло. Послышались шаги. Кто-то подошел к ванной комнате, басовито хмыкнул и закрыл дверь на ключ. “У меня в ванной нет замочной скважины!” — задыхаясь от жары, подумала купальщица. Вода вырывалась из крана с невиданной скоростью и угрожающе бурлила…
Ольга Семенова открыла глаза и босиком пошлепала в туалет. Муж храпел. “Надо заканчивать с детективами на ночь, — решила Ольга минутой позже, с облегчением вытянувшись на своей половине кровати. — Черт знает что снится. Никакого отдыха”.
Наутро страшный сон превратился в разговор за завтраком.
— Все потому, что ты читаешь свои промокашки! — муж Сергей так называл детективные романы.
— Это моя радость. Вечером полежать, отвлечься, — тихо защищалась Ольга.
— Там же расследовать нечего! — плевался муж вареным яйцом. — На десятой странице все ясно.
— Не преувеличивай, — Ольга печально посмотрела на часы: через пятнадцать минут надо выходить. — Ты не знаешь.
— Что тут знать-то? Убили одинокую старушку — ищи наследство. Убили девку-красотку — ищи любовника. Такое и идиот может расследовать, без особой мозговой нагрузки. Идиот! Даже я мог бы работать сыщиком в твоем романе.
Ольга усмехнулась. Сергей был крупным (кто-то говорил — толстым) мужчиной, и его физический объем с первого дня знакомства внушал Ольге доверие. Отчего-то женщине казалось, что такие большие люди всегда говорят правду. Спустя десять лет совместной жизни, состоящей, в основном, из разговоров, пакетов из универсама, потом — детей, потом — ссор и пауз, Ольга так и не научилась отделять мужа от его богатырских плеч. Стоило Сергею встать в полный рост и пробасить какую-то глупость, Ольга ему отчаянно верила.
В тот день муж особенно спешил, а потому не мог ждать жену в машине. “Сегодня поедешь на метро”, — сказал он. Ольга отложила скандал до вечера. Через полчаса, окончательно опаздывая, она выскочила из квартиры. Мимоходом глянула на почтовый ящик: там что-то белело. Месяц только начинался, а Ольга всегда оплачивала счета вовремя. “Значит, реклама”, — подумала женщина, но решила опоздать еще на минутку. Из почтового ящика глядел конверт. Ольге редко писали письма. Если честно, никогда не писали. Она даже не помнила, когда в последний раз распечатывала конверт.
В графе “Кому” значилось: Трегубская Елизавета Петровна, — а рядом с незнакомым именем был указан адрес Ольги Семеновой, написанный старомодными буквами с резким наклоном вправо и с завитками — украшениями. В углу конверта стояла кокетливая клякса: наверное, автор, макнув гусиное перо в свежие чернила, на секунду задумался о некой Елизавете Петровне. Ольга понюхала буквы, помяла письмо в руках и спрятала в сумку.
— Ты когда-нибудь читала чужие письма? — спросила Ольга у коллеги, юной барышни Даши, которая только что получила диплом профессиональной швеи и поступила на работу к ним в ателье по пошиву одежды.
Это только кажется, что пошивочных ателье больше нет. Они спрятались, но выжили. Они отказались от больших вывесок и повесили на дверь звонок с трелью, чтобы важные клиенты, полагающие, что одежда — это выражение индивидуальности, не застали дизайнеров за поеданием бутербродов или разгадыванием кроссвордов.
Сегодня должна была прийти одна из таких важных клиенток, которая сделала заказ на вечернее платье для благотворительного бала. Ольга сшила узкое, темно-зеленое платье с открытой спиной и изящной ручной вышивкой. Клиентка, худая и бледная женщина, пришла в полный восторг и назвала Ольгу кудесницей. Поэтому сейчас Даша сосредоточенно отпаривала готовый наряд, а Ольга рассматривала крошечные фотографии в разделе “Светская хроника” глянцевого журнала.
— Ты читала когда-нибудь чужие письма? — повторила Ольга вопрос.
— Нет, а что? — очень быстро ответила Даша.
— На наш адрес сегодня пришло письмо. Не по электронке, а в конверте, представляешь? Адрес — мой, имя — чужое. Необычное имя, — Ольга говорила неторопливо, делая паузы между страницами журнала.
— Не русское, что ли? — предположила Даша.
— Почему не русское? — раздражилась Ольга. — Просто какое-то… Старое. Или редкое, не знаю. Трегубская Елизавета Петровна.
— Нормальное имя, — разочарованно сказала Даша. — И что ей пишут?
— Откуда я знаю? Я тоже не читаю чужие письма, — возмутилась Ольга.
— Так прочти! — удивленно воскликнула Даша. — Неужели тебе не интересно?
— Не очень, — слукавила Ольга.
— Значит, замяли, — Даша потеряла интерес к беседе и сосредоточенно отпаривала.
Вскоре пришла заказчица. Платье было еще теплым от утюга. Дама поглаживала ткань, мягко облегающую бедра, и кокетливо крутилась перед зеркалом, выставляя вперед то одну, то другую ногу в лакированных сапогах с острыми носами.
— Туфлям уже не терпится станцевать на балу, — довольно сообщила дама. — С утра придет стилист. Ой, девочки, большой завтра будет вечер. Первый номер месяца. Так и вижу: я, на центральной фотографии в каком-нибудь журнале, в этом платье. Улыбаюсь, танцую, пью вино… А рядом — муж. Знаете, девочки, у меня прекрасный муж. Прекрасный новый муж.
— Поздравляю, — восхитилась Даша. — Недавно вышли?
Дама кивнула:
— Я тихоня по натуре, — она говорила немного обиженно, словно сердилась на собственный характер. — И не думала никогда раньше о светских раутах, о приемах. Все было просто. Но, к сожалению, первый муж оказался таким, знаете, неповоротливым, в смысле духовности. Не развивался, ни к чему не стремился, а только лежал на подушечках и прикрикивал.
Женщина вздохнула.
— Только и успевала перья из его зада выдергивать, — мелькнувшая злоба тут же сменилась светским щебетанием. — А сейчас чувствую: целый новый мир открывается. Завтра — мой первый большой выход.
Начинающая светская львица, не по годам озорная и не к месту прямодушная, говорила сбивчиво и слегка гнусавила. Подумав о том, как немолодая женщина будет позировать в фотообъектив, Ольга почти пожалела заказчицу.
— Пока мой выход — в качестве гостьи. Но будет — я знаю, будет! — и моя собственная вечеринка.
Вместо чаевых дама оставила швеям бутылку дорогого вина.
— Наверное, я скоро уволюсь, — сказала Даша, попивая вино из керамической кружки с наклейкой-ромашкой. — Надоело. Чего здесь ждать? Я хочу жить, как эта баба — только не в сорок лет, а в двадцать. В двадцать — и навсегда. На всю жизнь.
— Любовь на всю жизнь? — уточнила Ольга.
— Ну, и это тоже, конечно… Только представь меня в нашем платье — чудо! Оно мне гораздо больше пойдет, чем этой тете, — дорогое вино ловко ударило в миниатюрную Дашину голову. — Извини, Олечка: ты, наверное, любишь своих детей. Сережу, там, квартиру… Тебе, наверное, хорошо без приключений. Но я хочу по-другому. Уволюсь, решено. Найду любую работу, хоть кофе буду разносить, как идиотка, но только там, где можно познакомиться с нормальными мужчинами.
— Где ты тут приключения разглядела? — спросила Ольга, вспомнив на секунду худое тело в новом платье. — И почему, собственно, кофе разносят идиоты?
Мечтательность Даши раздражала, что было против принципов Ольги. Она никогда не злилась и не жаловалась публично. Жизнь не выходила за рамки нормы — ведь не было же, в конце концов, побоев, запоев, наркотиков в карманах детей. Сносно, то есть. Лучше и чище, чем у многих, считала женщина. Недостающие эмоции, хоть и в полуфабрикатном виде, давали ей детективные романы.
Даше кто-то позвонил, и она удалилась в коридор — на личный, как говорила барышня, разговор. С дорогим вином любимые книжки у Ольги не “пошли”. Подташнивало, во рту отдавалось кислым. Женщина посмотрела в окно. Нелепый промышленный район, слегка облагороженный сумерками. Уютное время суток, утешающее: все включают настольные лампы и переодеваются в просторные домашние одежды.
— Глупо, глупо, глупо, — пробубнила Ольга, оставив несколько пятнышек дыхания на окне. Настроение не желало приходить в норму, и даже сумеречный уют не помогал. Оставался единственный выход.
Спрятавшись за журналом и вооружившись карманным зеркальцем, Даша красила ресницы тушью.
— Что ты там делаешь? Читаешь? — спросила удивленно Ольга.
Даша выглянула из-за журнала и похлопала глазами.
— Свидание, — объяснила она и щедро полила шею духами. — А ты домой?
— Передай мне, пожалуйста, ножницы.
— Что ты собираешься резать в такой темнотище? — капризно сказала Даша: она была полностью готова к свиданию, отрепетировала даже интонации.
Ольга достала конверт для Елизаветы Трегубской и аккуратно, чтобы не повредить бумагу, распечатала его. Даша восторженно взвизгнула. Голова — к голове, женщины читали.
“Возлюбленная моя Елизавета Петровна! Вы знаете, я никогда не любил тратить слова. Я мог просто написать “спасибо” и запечатать конверт. Но сейчас мне нужно выговориться. Простите эту маленькую слабость, ведь мы так давно не виделись. Я не знаю, как сложилась ваша жизнь. Я не знаю, сохранила ли ваша память события тех лет, когда мы были молодыми и несчастными. Так или нет, но моя душа хранит их осторожно, ласково. Лизанька! Вы знали все заранее, а я понял лишь спустя десять лет. Мне достались обрывки воспоминаний. “Что могло быть?” — я извел себя этими вопросами… Знаю, что не получу ответов. Но я благодарен вам, Елизавета, за то, что хотя бы вы всё чувствовали и понимали.
Без надежды на новую встречу, ваш Иван Засорин”.
— Откуда пришло это письмо? — изумилась Ольга. — Из прошлого века?
— Я не хочу идти на свидание, — вдруг захныкала Даша. — Несчастный, несчастный Иван Засорин!
— Что же делать? Если бы мне написали такое письмо, я бы хотела его прочитать, — Ольга говорила делово, и даже молнию на куртке застегнула решительно. Сентиментальность ошиблась адресом, но настроение Ольги подскочило до отметки “хорошо”.
Тем же вечером Ольга попросила сына — семиклассника пробить по адресной базе Трегубскую Елизавету Петровну.
— Кто это? — равнодушно спросил сын.
— Какая-нибудь клиентка платить не хочет, — нервно пошутил Сергей.
Сегодня жена вела себя странно. Она не включила телевизор, не интересовалась детективными историями и даже не стала, как обычно, мазать руки кремом с ромашкой — сразу после ужина, не выходя из-за стола. Запах ромашки давно и прочно пропитал кухню, и Сергей считал, что из-за этого запаха каждый вечер кажется одинаковым. Привычки жены Сергею не нравились, но сегодня он мечтал обсудить с Ольгой какой-нибудь лихо закрученный сюжет с двойным убийством. Жена, назло надеждам, молчала.
“Пусть эта Елизавета окажется обычной клиенткой”, — повторял про себя Сергей. Лучше долги, чем неожиданности.
В адресной базе обнаружились две Трегубские Елизаветы Петровны. Первая — 1979-го года рождения, вторая — 1937-го.
— Какую выбираешь? — поинтересовался Сергей, заглядывая через плечо.
Через пару дней Семенова взяла отгул. Ателье осталось на попечении Даши, которая — сама себе хозяйка и начальница — висела на телефоне без всякой меры и тестировалась в Интернете на IQ и уровень эмоциональной зависимости от партнера.
Ольга тем временем поехала в центр города. Нужная улица нашлась быстро. Маршрут и название Ольге подсказывал сиплый старческий голос, с которым она вчера познакомилась по телефону: “Значит так, деточка. После автобусной остановки повернете направо и пойдете до тупика. Заблудиться невозможно. Там будет большая стена, без окон. В конце стены — арка. А в арке — наш дворик. Я помашу вам из окна”.
Ольга следовала инструкциям и оказалась на тихой улице, настолько короткой, что даже странно, почему ее назвали улицей. Темные дома, выпрямив плечи, свешивались над улицей — то ли защищали, то ли подстерегали. Женщина шмыгнула в арку, и с последнего этажа ее тут же приветствовал знакомый сиплый голос: “Что это у вас в руках, голубушка — торт? Нажимайте на домофон!”
Квартира Елизаветы Петровной Трегубской состояла из приглушенных цветов и тихих звуков. Слабый свет, проникающий из крошечных окон — точек, рисовал на мебели и на полу разные узоры, чтобы хоть как-то оправдать свое существование. Вся квартира была словно покрыта мутным стеклом, и очертания мебели казались нечеткими. Мелкие предметы прятались под узкой неопрятной тенью, лишь иногда напоминая о себе. Старые шкафы и старые стулья на кривых ножках ждали хорошего антиквара. Гипсовые женские головы были расставлены по периметру гостиной комнаты и повернуты к окну. Иногда свет попадал на нос, иногда — на ухо, но от его прикосновения барышни не становились красивее.
Ольга быстро разулась и, не обнаружив тапочек, прошла в гостиную в носках. Она несколько раз поморгала, чтобы прочистить изображение. Не помогло.
За круглым столом, в светлом плетеном кресле, выхваченном из какого-то лета, сидела Елизавета Петровна — лицо в тонкой сеточке морщин, сухие волосы облагорожены короткой стрижкой. Взглядом профессионала Ольга оценила широкое синее платье — хорошо сшито. Глубокий синий цвет лишний раз напоминал, кто здесь хозяйка.
— Здравствуйте, милая! — Трегубская медленно, не стесняясь своей старости, встала. На голову выше Ольги. Новые знакомые учтиво пожали друг другу руки. На каждое движение Трегубской реагировали массивные серьги с камнем, некрасиво оттягивающие мочки ушей. “Старческая причуда. Интересно, почему пожилые женщины так любят нелепые украшения?” — подумала Ольга.
Гостья отдала письмо, вновь аккуратно запечатанное, и без приглашения села на старый стул. Трегубская быстро прочитала послание Ивана Засорина, не обнаружив ни удивления, ни радости.
— Хотите, расскажу историю? — озорно предложила она.
Конечно, Ольге хотелось услышать историю. Она приехала в центр города за историей.
— Женщины — дуры, а я — особенно, — начала Елизавета Петровна. — В молодости я считала, что все люди — совсем одинаковые, только свою похожесть, наивные, прячут: за мелкими бытовыми привычками, вкусами в еде и в музыке, внешними отличиями… Разные лица, суть — одна. Отношения с людьми, не связанными с тобой родством, развиваются, казалось мне, по предсказуемой, давно утвержденной кем-то схеме. Определенные события вызывают у людей одинаковые эмоции. На ожидаемую реплику будет получен ожидаемый ответ…
Но люди, как ни странно, меня любили. Юноши, в особенности. Знаете, такие неопытные, истеричные юноши, которые много желали, но ничего не добивались. Они считали, что бессердечие — это оригинальная форма кокетства, хотя во мне нет ни капли кокетства. Вот вы, Оля, кокетливая?
Ольга не знала, что ответить, пробормотала невнятное “да нет”. Трегубская улыбнулась.
— Ничего не понимаю во флирте, — продолжала Елизавета Петровна. — Зато всегда была гостеприимной. Сколько лет сплю одна, а кровать по-прежнему скрипит. Десятки ухажёров и два мужа. Оба вскоре после расставания умерли: один отравился водкой, второй — от перитонита, не вырезал вовремя аппендицит. Мне кажется, судьба оба раза целилась в меня, но почему-то промахивалась.
Гостье внезапно захотелось закрыть глаза, потом открыть — и оказаться дома.
— Когда мне было тридцать, погибли родители. Ехали на дачу, пригородный автобус столкнулся с грузовиком. Не помню, долго ли я горевала: друзья пичкали успокоительными, так что от целого дня оставался короткий телефонный разговор, а от месяца — обед, поход в магазин или фильм. Осиротев, я вдруг стала взрослой и доброй. Конечно, тут же растеряла поклонников, зато встретила Ваню.
Трегубская выдержала драматическую паузу и налила воды из хрустального графина — себе, потом Ольге.
— Удивительно, но благодаря юношеским манипуляциям я научилась неплохо понимать людей. Я знала, что подойдет одному, что — другому. Этому мужчине нужна опека, тому — вдохновение и стимул, третьему — постоянная похвала.
— Интересно, что нужно моему мужу? — Ольга нечаянно произнесла вопрос вслух.
— Приходите, я на него посмотрю, — сипло засмеялась Елизавета Петровна. — Чтобы не утомлять вас, скажу: я влюбилась в Ваню и точно знала, что мы с ним составим прекрасную пару. Но он только целовал и смеялся. Я скучала по нему даже тогда, когда он сидел напротив. Мне говорили, что матери так скучают по своим детям. У меня нет детей.
Через полгода Ваня уехал — то ли на раскопки, то ли с какой-то миссионерской экспедицией, то ли просто подальше отсюда. Я не забывала его, хотя, конечно, в радостях жизни себе не отказывала. И вот: вы приносите мне это письмо. Он пишет и как будто кается. Хотя в чем себя винить? Ну, не разглядел вовремя, не сообразил, но ведь в этом и есть — смысл. Не сообразил, зато думал обо мне. Согласны? Ваня пишет, что давно все понял. Но рассказал только сейчас. И правильно. К чему разочаровываться?
— Почему же он не пришел? — удивилась Ольга.
— Куда, к вам? Ваня не знает моего теперешнего адреса. Да и потом, он на три года меня старше, совсем дряхлый, наверное. Всегда был тощеньким, а худые мужчины с возрастом высыхают. Милый Ванечка.
Трегубская положила письмо в ящик стола, к стопке чистой белой бумаги. В комнате, оживленной разговором, запахло одинокой старостью.
Женщины договорились, что через неделю-другую Ольга снова заглянет. Одной хотелось слушать, другой — говорить. Идеальная дружба. Возвращаясь к метро по знакомому уже маршруту, Семенова представляла себя студенткой, которая с очаровательной виртуозностью разбивает сердца. Фантазии получались неубедительными, короткими и блеклыми: Ольге никогда не приходило в голову добывать эмоции таким способом. “У меня уже не получится жизнь, как у Елизаветы Петровны”, — с сожалением думала Семенова.
Когда она рассказывала об этом знакомстве родным и приятелям, то в одном варианте Трегубская получалась восхитительной и завораживающей, а в другом — печальной и глупой. Ольга жалела старуху и завидовала ей.
— У тебя роман? — угрожающе тихо спрашивал Сергей, если не обнаруживал жену дома в положенный час. — Где ты была?
— Нет, — говорила Ольга и на следующий день возвращалась пораньше.
Буйство чувств на том и заканчивалось.
В историю с письмом Сергей поверил только после детального описания квартиры и внешности старухи.
— А ты наблюдательная, — с легким удивлением сказал муж. — Рисуй картины.
Ольга задумалась, но вместо картины решила сшить синее платье.
Через неделю-другую Семенова, с коробкой пирожных в руке, пришла на узкую улицу с домами-охранниками. В арку заезжал черный джип, и Ольге пришлось пропустить. У подъезда Елизаветы Петровны автомобиль остановился, и из него выпрыгнул мужчина лет тридцати пяти, тряхнув круглым тугим брюхом.
— Случаем не знаете, здесь живет госпожа Трегубская? — спросил он у Ольги.
— Вы, собственно, кто? — на всякий случай уточнила женщина.
— Да понимаете, странная штука… Я ей письмо привез. По ошибке на мой адрес прислали. Ну, я прочитал. Оказалось, от бывшего мужа. Развелись сорок лет назад. Ей самой лет немало. Вот я и подумал: пусть дамочка знает, как тот страдает. Жалко старичка.
Елизавета Петровна открыла входную дверь и впустила двоих.
— Какая досада! Вы не должны были встречаться! — воскликнула старуха, — Андрей, что вы здесь делаете? Нехорошо. Ведь мы с вами на завтра договаривались.
— Ну а я приехал сегодня, — сказал Андрей.
— Давайте, давайте, — Трегубская быстро выхватила конверт и громко захлопнула дверь.
Через открытое окно было слышно, как быстро завелся и уехал джип.
— Значит, вы сами пишете эти письма. Всё выдумываете, — догадалась Ольга.
— Да, пишу, — весело призналась Трегубская. — Зато ко мне каждый день приходят гости, и я рассказываю им интересные истории. Я все-таки длинную жизнь прожила, кое-что повидала… И библиотека большая, иногда пользуюсь подсказками. Что особенного? В конце концов, это не преступление. Мои гости уходят светлыми и довольными. С кем-то мы продолжаем общаться, и тогда они тоже рассказывают свои истории. Я думала, Олечка, мы с вами подружимся. Вы — симпатичная.
Ольга поставила коробку пирожных на табуретку, испачкав письмо от бывшего супруга.
— Не хотите чаю? — любезно предложила Трегубская.
Ольга отказалась, смазала губы гигиенической помадой.
— Может, тогда просто посидите со мной? Мне одной скучно.
На маленькой кухне Елизавета Петровна пила чай, а Ольга ждала, когда старуха утолит, наконец, жажду.
— Милая, что-то вы сердитесь. Не надо сердиться, а то будут морщины на лбу и сухая кожа, — назидательно говорила Трегубская. Сегодня на ней не было тяжелых сережек, а вместо платья старуха надела длинный бархатный халат.
— Как не стыдно, в вашем-то возрасте: про мужей рассказывать, про полчища любовников! Я всю неделю думала о вашей жизни, а ее, оказывается, вообще не было.
— Было — не было… Все относительно, — размышляла Елизавета Петровна. — Предположим, нет у меня скрипучей кровати. И мой единственный супруг эмигрировал в Америку, а не умер от водки. Что с того? Предположим, не умею я соблазнять. Хвастаться мне особенно нечем: большую часть провела одна, не хотела тратить время на кого-то ещё. Разве что с самым прекрасным Ваней могла поделиться, только он не встретился.
Трегубская на секунду притихла и тут же дёрнула плечом, будто сбрасывая что-то.
— Ну да ладно! Зато теперь мне хочется пообщаться, поговорить, посплетничать. Не стану же я с бабками на скамейке общаться? — старуха опять повеселела. — Им по сто лет, и они убогие. Мне с вами, молодыми, интереснее. Вот завтра придет Светочка, а в субботу — Алеша. Светочка, такая худенькая и неуверенная, узнает о моих путешествиях по Дальнему Востоку. Мне кажется, она восхитится храбрыми мужчинами. Алёша послушает историю о моём племяннике, который за грехи был отвергнут семьей и теперь живет отшельником. Алёше не помешает сочувствие.
Ольга вспомнила клиентку, мечтающую о первом бале, и выкройку нового синего платья.
— Мы считаем, что у нас одна жизнь. Ошибаемся, Олечка. Попробуй, посмотри на свою жизнь отстраненно, как будто чужими глазами — и ты тут же получишь другую, новенькую. Счастливую, благополучную или нет — другой вопрос. Все фантазии, Оля, это и есть наша настоящая жизнь. Такая, какая она есть, в полном цвете и в бесстыдной своей красоте. А вовсе не тот обрывок, который мы успеваем схватить и прожить. Если вы мне поверили, значит, я говорила правду. Андрею, этому мальчику на большой машине, я хотела рассказать историю о красавице и чудовище. Спетую на свой лад, разумеется.
Трегубская засмеялась:
— Я знаю таких грубых мальчиков. Они очень доверчивые и очень трогательные.
— Да что вы знаете! — прикрикнула Ольга. — Не жалеете людей, не понимаете. Ивана Засорина выдумали, а я про него уже всем своим знакомым рассказала: пылкий старичок, ну надо же как бывает!
— Какая вы непонятливая, деточка. Глухая ты, что ли? — Трегубская с аппетитом начала есть пирожное, по-старчески причмокивала и пачкала рот кремом. Ольга вдруг подумала о том, что Елизавета Петровна на самом деле гораздо старше, чем кажется. — Нетушки, нетушки и еще раз нет. Как я могла выдумать Ванечку?! Ванечку не выдумаешь, гори он в аду.