Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
Мягко, на басовой ноте, он вкатывался в класс. Круглые глаза, не нос — носище, сам — маленький и горбатый. Колобок! Кликуха в тему, как тогда говорилось. А еще: большой котелок, блестящая лысина. Так и есть: Голодец. Учитель истории Виссарион Захарович Голодец.
Рассказывали, что когда-то чахоточного мальца выкинули из арестантского вагона, увозившего каэров куда подальше. Добрые люди подобрали, выходили, вырастили, дали образование. Педагог в советской школе, в те-то времена! Не хухры-мухры!
Но страх, но память о падениях и ушибах… Враги народа, сгинувшие где-то на просторах Родины-мачехи, посылали повзрослевшему Висе тревожные сигналы из прошлого: не шути с советской властью, помни историю.
Одно дело помнить, другое — ее преподавать. Колобок думал-думал и придумал: он диктовал нам текст учебника “от” и “до”, заставляя конспектировать слово в слово. Кто обвинит в инакомыслии?
Той весной в моду вошло шикарное словечко: забойщик. Подойдешь сзади к какому-нибудь лопуху ушастому, хрястнешь его с силой по плечу, и — громко вывалишь: “Ну, ты, забóйщик, однако!” Развлекались мы так.
У Голодца было больное сердце. Магнитные бури совсем доконали старика, но в тот памятный день он стоически доводил шестой урок. Килевидной грудью Виса упирался в откидную доску кафедры, над которой его было почти не видно.
“Пишем: “В ночь с тридцатого на тридцать первое августа тридцать пятого года””, — далее тянулась пауза, — “забойщик Алексей Григорьевич Стаханов…” И на этом самом месте класс вдруг неожиданно обнаружил свое присутствие и громко прыснул со смеху. Колобок, выпучив тараканьи глаза, ровным голосом повторил: “В ночь с тридцатого на тридцать первое августа тридцать пятого года”, — тишина. “Забойщик Алексей Григорьевич Стаханов…”, — новые дикие раскаты смеха. “Что смешного?!!” Историк, как морж, вынырнул на отвесную льдину учительской кафедры, а мы засмеялись в голос. “Забойщик Алексей Григорьевич Стаханов!!!” — гогот, улюлюканье! И — так раз двадцать-тридцать… Бешенство, негодование, растерянность мечущегося затравленного зверька! Колобок покатился по рядам, выкрикивая проклятую фразу.
Попытки ее повторить только воодушевляли нас. Я оглянулся: девицы — вот уж не ожидал — тоже дерзко поддержали балаганное веселье. Теперь уже одно первое слово “забойщик” рождало неукротимое буйство. А потом — и первого слога стало достаточно… Это был восторг от победы: класс бил врага неизвестным диктатору оружием.
Виссариону Захаровичу стало плохо. Он доковылял до двери, вышел из класса… Так мы в тот день и не узнали, что в великую ночь с тридцатого на тридцать первое августа тысяча девятьсот тридцать пятого года забойщик Алексей Григорьевич Стаханов установил небывалый рекорд: за смену (пять часов сорок пять минут) он добыл сто две тонны угля, что соответствовало четырнадцати нормам!
Сдается мне, что это была пустая порода. Как и мы, злые дети семидесятых.
Мамонт
I
До школы пятнадцать минут. Когда бежал через дворы, я его совсем не видел. Корт — открытое место, оборачиваюсь: слежка. Лица не рассмотрел.
Вчера — опять.
На этот раз ускоряющиеся шаги за спиной. Он поравнялся, обогнал. Железная оправа, толстые мутные стекла. Слепой, пугающий взгляд. Как у протея, которого летом мы с Кочневым находили в котловане.
Через неделю гость в школе. “Я — Соколов, председатель городского оперотряда. Вот досье на ваших учеников”, — толстый скоросшиватель брезгливо на стол классной.
Эмилия была “молоток”: шпиона-шантажиста прогнала, а стукачей — Крючкова и Черепана — сдала нам.
Месили их в подвале, в мужской раздевалке спортзала.
Петруша урок отменил, понимал: за дело.
Черепан харкал кровью, клялся дедом-красногвардейцем, что изничтожит нас, буржуев. Кое-что наскреблось по сусекам: мелкая фарцовка, обожание “Хипов” и “Дип Папл”, роман-газетный “Иван Денисович”, “голоса” всякие… Сабыч повесил портрет генсека-орденоносца на стенку туалета и щедро полил. Мне тоже досталось: стяжал “пятерки”, коллекционировал марки…
О чем это я? Не понятно? Да, все просто: местные комитетчики организовали в городе оперотряд из школьников. Председатель — Соколов, Аристова — секретарь. Между ними — любовь. А тут наш ухарь Флойд взял, да и увел у очкарика-активиста девку. Это на него Соколов так хитро давил: надеялся вернуть Ленку.
Сюжеты школьной литературы: Пинкертон, Павка Корчагин, шекспировские страсти… Детство, короче…
II
“Мамонта комиссовали. Крыша поехала. Видел: его мать за ручку водит”, — сказал Ильдар. Я вспомнил: год назад глыба Мамонта заслонила меня на дискотеке в ДК…
Лаз в пещеру — со стороны озера, “моря”, как называют Байкал местные. Здесь решил отсидеться.
Когда еще были спички, на стене можно было различить охотников с палками. Теперь Коля смотрел напротив, ища в темноте место, где должен быть нарисован его тезка. Предки очень боялись мамонта, а он их — нет. Тем сильнее людишкам хотелось скопом с ним покончить. У них тоже, наверно, вождь был прыщавый, в толстых очках. Это он кричал: “Ату!”, когда шла охота.
“Товарищ политрук! Очухался!”. Голова над землей — не глыба. Щуплый Главный Охотник присел на корточки: “Мамонт! Чмо ты, а не мамонт! Я же сказал: достану и урою!”.
Взвод построили. “Слушай приказ!”
Каждый справил нужду на голову непокорного зверя. Приказано было ссать до последней капли. В лицо!
Представляю: Соколов распускает бойцов после экзекуции, приседает на корточки. Мутный брезгливый взгляд рептилии, толстые стекла очков… Поверженный Мамонт.
Столоверченье
“Витя, Витя! Не надо!” Черное “ада!” страшно округляется на повороте: мама бежит вдоль стола. За ней — злые, лающие, чужие мужские слова. Ломаются, крошатся, распадаются на страхи и кошмары ночи. Пьяный отец гонится с туфлей в руке: у мамы — обновка.
Я сижу под столом и шепчу заклинание, которое сегодня опять учили с бабушкой-соседкой. “Отче Наш, иже еси на небеси…”
Кружение столешницы. Небо маленького мира.
Падает. Темнеет. Раздавит.
Круг заколдован. Не вырваться.
Чудо: пухлый ангел спасения — Баба Надя.
Битва между Добром и Злом.
Как на картинке в волшебной Книге.
Последние числа марта
Рядом с гостиницей — ДК. Командировочный, от нечего делать, поплелся на вечер знакомств: в башке — романтические бредни, кое-какие деньги — в кармане, свобода безымянности.
Ха-ха, “за тридцать” — все пятьдесят! Решил опоздать часа на полтора: он не дурак торчать там и лузгать семечки. Вспоминались клубные посиделки далекой молодости.
Не сразу врубился, что это: советский кабак, или ночной клуб средней руки. Все вышло без напряга, само собой: Ромео переминался у стенки, она подошла сама. Без возраста, изрядно побитая жизнью. Потерлась плечиком, улыбнулась. Кажется, даже мяукнула. Предложила провести вечер отдыха в другом месте. Домашняя, мягкая и пушистая. Согласился.
Всё время, что ехали в такси, думал: а вдруг ее девятый убийца — я?
Скоро стемнеет
Осень — тема среднего возраста. Дождит. Сплющиваясь, капли превращаются в зеркала. Не думаю, что это заботы одних только женщин — бабье лето — дать беспристрастную оценку своему отражению. Беспристрастную? На середине пути не каждый смиряет страсти. Еще тепло и ярко. Еще не вечер.
Все это повторялось бесконечное число раз, не менее сорока: весна, лето, осень, зима. Почему-то только сейчас начинаешь понимать смысл календарного знамения: скоро стемнеет.