Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
В парчовом камзоле и напудренном парике,
рука на отлете, хрустальный бокал в руке.
Смотрит вдаль — все равно ничего не видит.
Думает, дрянь, все равно ничего не выйдет.
Уж лучше по узкой тропке спуститься к реке.
Два мужика из-под коряги за жабры тянут сома.
Девка смеется в голос, чему — не знает сама.
Он выпивает вино, роняет бокал, сходит с ума.
Усадьба с высокой лестницей, колоннада, балкон.
Мостик горбатый, на каждом углу грифон.
В центре мостика, известное дело, беседка,
в беседке — лукошко, в лукошке квохчет наседка,
ее стережет одноногий отставной солдафон.
Барин смеется и тычет куда-то длинным перстом.
Плывет по реке Фелица, виляя рыбьим хвостом.
Грех — увидеть такое, особо Успенским постом!
Церквушка в столичном стиле, выгоревшая изнутри,
снаружи почти как новая. Только ты не смотри
на разоренного купола черный дырявый кокон,
на синих клювастых птиц, выпрыгивающих из окон.
Чувствуешь, что сгораешь? Спокойно стой и гори.
Сначала сбежала барыня. Сам-то как горевал!
Божью церковь поджег. Жилы ножом вскрывал.
Видно, сошлют в монастырь — и на цепь, в подвал.
* * *
Лиза идет топиться. Но старый пруд
куда-то делся, а может быть, люди врут,
что был водоем? Что мальчик, ивовый прут
выломав, воздух им рассекал со свистом,
что девка плясала босая, звеня монистом,
что воздуху было больно… Напрасный труд.
Впрочем, мальчишке случилось убить мотылька.
Лазурное крылышко падало на манер лепестка.
Лиза идет топиться, но где — не знает пока.
Мраморные купидоны стреляют в сердце припаркам.
Леса уступают место садам и паркам.
Исключение — заросли мыслящего тростника.
Должно быть, сахарного, ибо два старика
машут своими мачете (и как не устанет рука?),
прорубая дорогу в завтрашние века.
Это идут барбудос, братья Фидель, Рауль,
увертываясь от посвистывающих американских пуль.
Лиза идет топиться. Походка ее легка.
На полянке пенек. На пеньке сидит Лаокоон,
что анаконду, тянет австрийский аккордеон,
грек его душу знает, что напевает он.
Но девка босая зовет его гармонистом,
чему-то смеется и пляшет, звеня монистом,
А Лиза идет топиться, хоть это — всего лишь сон.
Уж лучше вернись в усадьбу, где нынче склад
полезных железных предметов. Где сказку на новый лад
перекраивают, перешивают, и как всегда невпопад.
Нагой пастушок с тебя стащит белое платье
через голову, растрепав, примет в свои объятья,
родители, вытянув руки, пошлют вам свои проклятья,
и вы, потешаясь над всеми, провалитесь в ад.
* * *
Белая ротонда. Ступени. Колонны.
Кованые решетки. Площадка. Отселе
открывается вид на ближние склоны.
Облетевшие клены. Бурые ели.
Полдневный свет сквозь облачные заслоны
проглядывает еле-еле.
Зеленый пруд подернулся льдом по самому краю.
Маша, на мостике стоя, кормит карпа ковригой,
разминая мякиш. Я умираю,
хоть пока не чувствую этого. Сидя за книгой,
старинной церковной книгой в кожаном переплете,
не могу увести мысли из привычного круга.
Люди, я ненавижу вас крепче, чем вы живете.
Ненавижу темно, безысходно, как вы — друг друга.
* * *
И без залысин лоб высок, но залысины делают выше
помыслы, ниспадающие вниз, вместе с кудрями.
Мраморный бюст вольнодумца кривляется в темной нише.
Хариты стыдливо беседуют с русскими богатырями.
Два голубка, прижавшись, сидят на крыше,
символизируя вечный союз материков с морями.
За спиной у него колонна в честь красоты идеалов
классицизма, а впереди — обелиск во имя реалий
обыденной жизни и подлинных чувств. В каждом из залов
его усадьбы, на ковриках, пара античных сандалий
соседствует с парой лаптей. Простота вандалов
дополняет изысканность дев, препоясанных выше талий.
Он гуляет в одном направленье. Но не может достигнуть
простоты мужицкой, поскольку не может постигнуть
ограниченности дворянства — классовой, провинциальной
плюс отсутствие денег. Лик природы печальной
ему понятней. Красные пухлые губы
переминают стебель зеленого злака.
Зимой, в полночный мороз, он не носит шубы.
Летом, в полуденный зной, не снимает фрака.
Подбородок над многосложным воротником рубахи.
Вместо веры в уме безбожном гнездятся страхи.
С каждым днем он сложнее, хотя так хочется — проще!
Слышен свист заводных соловьев из хрустальной рощи.
Он наблюдает жизнь. Часами спорит с невеждой.
Каждую мысль оттачивает до последней строчки,
сторонясь лицемеров, которые под золотой одеждой
несут железное сердце в каменной оболочке.
* * *
В этом парке часто
встречаешь развалины.
Часть этих сооружений
строилась как руины,
романтическое прошлое
создавалось задним числом.
Так придумывают, домысливают,
досказывают свою жизнь люди,
с которыми ничего не случилось.
Владелец создавал
биографию местности,
где хотел поселиться.
Не сложилось.
Что-то у них не сложилось.
*
Вот что важно — те здания,
где жили люди, тоже разрушены.
То, что всегда было руинами,
в лучшем состоянии,
чем разрушенное жилье.
Камень частично разобранного дома
с балконом и дорическими колоннами
пошел на строительство барака.
Но и барак разобрали, тоже частично.
Или просто его не достроили.
Скорее всего, так.
*
Люди ушли отсюда.
И это к лучшему:
уцелели деревья.
Огромные деревья.
Буро-зеленый мох
на северной стороне стволов.
Можно найти верное направление.
*
С самого начала
нужно понимать,
что ты строишь,
что будет на этом месте.
На этом пустом месте.
* * *
Если не приближаться и не задерживаться, скажем так,
а проплыть по реке на колесном пароходике, напевая в такт
ритму машины, плеску воды, крутя в зубах стебелек,
пытаясь на глаз определить, насколько далек
путь до усадьбы, прилепившейся на холме,
и кто там живет, как в тюрьме, и что у него на уме,
что он наденет сегодня — полушубок или пальто
и как зовут его люди — Некто или Никто.
Кто ему самовар раздувает, как положено, сапогом,
кто ночью его раздевает, думая о другом
в обоих смыслах. К примеру, о другом как об ином
мужчине, иль о другом как предмете любом,
не относящемся к ночи, постели, в скованном сном
доме, принадлежащем тени над свечкой
с золотым освещенным лбом.
Если не приближаться, тебе все равно, кто такой
на белом листе бумаги размещает строку под строкой.
Ты не знаешь, кто в лесу нашел большой ядовитый гриб,
изжарил для всей семьи, со всей семьею погиб.
Пять гробовых крышек прислонены к стене
церкви — мал мала меньше, но все это не
имеет значения, если близко не подходить,
а глядеть с пароходика, как тянется серая нить
унылой дороги, на домики большака,
просто стоять, ощущая, как подергивается щека.
Тут ловят больших рыбин. Опознают в них тех,
кто утоп в прошлом году. Чтоб не случился грех,
отпевают беднягу: осетр, щука иль сом,
в котором душа покойного плыла, забыв обо всем,
что было, что будет и, главное, то, на чем
успокоится сердце, о белой березке с черным грачом,
нахохлившимся, спрятавшим клюв под крылом,
о мире за небосводом, как за мутным стеклом.
Статуя
Стриженый кустарник высотою
в полтора человеческих роста
стоит глухою стеной.
Если смотреть с лужайки, кажется:
перед тобою квадратная зеленая крепость —
ни входа, ни выхода.
Это иллюзия. Вход и выход,
как всегда, существуют,
просто они незаметны.
Если смотреть с балкона
третьего этажа, понимаешь сразу:
здесь лабиринт. Видишь статую в центре
с рогатою головою бычьей.
Видишь увитую плющом беседку.
Пытаешься угадать,
как туда добраться.
Особенно если ты — молодая дама.
Впрочем, зачем гадать?
Попросите хозяина — он проводит.
*
Стройный, поджарый, он идет по тропинке
в узком пространстве меж двух зеленых
стен стриженого кустарника,
дама едва поспевает
за ним, придерживая юбки.
Он сосредоточен:
нужно считать повороты.
Или делать вид, что считаешь.
Просто нужно казаться
сосредоточенным и идти размеренным шагом,
но быстро, так, чтоб за тобой едва поспевали.
Наклоняясь вперед, задыхаясь,
придерживая юбки.
*
Вот и квадратный газон. На возвышенье
статуя обнаженного Минотавра
с эрегированным отростком.
Патинированная черно-зеленая бронза.
Претензия на античность,
но, скорее всего, подделка.
Дама вскрикивает и, отвернувшись,
от бесстыдной статуи, прижимаясь
к груди хозяина, дрожит и тихо рыдает,
вернее сказать, поскуливает.
Это входит в программу.
Если она боится и плачет,
ее нужно ободрить и утешить.
Для этого и существует беседка.
*
Когда хозяин выходит и смотрит
на мускулистую спину обнаженного Минотавра,
черную с прозеленью бронзовую спину,
он уже не помнит, кто оправляет платье в беседке.
Он смотрит на Минотавра и думает: это подделка!
Ну конечно, подделка!
Итальянцы меня обманули.
* * *
Сняв башмачок и чулок, Лиза стоит у пруда,
вытянув ножку, пробует, холодна ли вода.
Хочешь топиться, бедная? Она отвечает: “Да!”
Вдоль аллеи стоят столбы. На столбах гудят провода.
Там, внутри проводов, говорит с ревкомом ревком
общим усилием воли, одним рывком.
Вдали — предводитель в фуражке. Лоб наморщен под козырьком.
Лиза стоит, бедняжка, не думая ни о ком.
Ведут гимназистов. Им говорят: взгляните туда,
в зеленую толщу, которую образует вода пруда.
Видите плавные линии, узорные башмачки?
Видно плохо. Наставник протирает очки.
Гимназисты рыдают. Вырастут — будут герои труда.
Приводят красноармейцев. Винтовка за каждой спиной,
увенчанная штыком. Вытянувшись струной,
позвоночник-флейта тянется в мир иной,
психоделический мир, объевшийся беленой.
История нового мифа застит глаза пеленой.
Лиза отходит в сторону. Заставляет себя присесть
на мраморную скамейку, оказавшуюся, Бог весть
какими путями, рядом, натягивает чулок,
зашнуровывает башмачок и в свой уголок
отправляется думать, плакать и пряжу прясть.
Ночью ей снится Геенна, разинувшая пасть,
или Горгона, запутавшаяся в чешуйчатых волосах,
или бронзовый ангел на мраморных небесах.