Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
Дмитрий СЕВЕРЮХИН
/ Санкт-Петербург /
* * *
Петербург,
на твоих площадях,
открытых семи ветрам,
не гнушавшихся неблагородной
работы огородной:
на блюдах тончайшей работы —
простые морковка, капуста
(купола соборов — им солнца искусственные),
не только линий безукоризненных,
но город — Ромула с Рэмом
вскормивших
материнских тяжелых грудях;
на проспектах,
с научной точностью
вычерченных, выверенных
струнах-стрелах-стрелках,
не дрогнувших даже
в ту стужу,
людей обращавшую
в ледяные слитки, —
барахтаться брошен
в кровавую лужу
с безнадежным криком
о помощи
медик-студент,
чья кожа
не темнее твоей, Петербург,
декабрьской полночи
или —
глаза не уже
наших, когда
ветер в лицо
снег и песок
швыряет.
“Чернокожих — долой!
Иностранцы — домой!
И вы, колоссы Эрмитажа,
выметайтесь также!
Штакеншнейдеры, монферраны, росси
пусть ноги уносят
и с собой уносят
парки-арки-плацы-палаццо…
Надоело язык
свой русский ломать,
вашу мать!”
Петербург,
уцелел ты, выстоял,
оскверненный выстрелами?
Фейерверки, венки —
надежный охранный круг?
В города пóрах
угнездились споры —
расцветают черные цветы:
четыре кочерги-тычинки
любому в лицо
тыкают, тычут.
* * *
О том ли вы, девочки, мечтали?
Попали туда ли?
Из своих уютных детских —
уютных детских мечтаний —
в сырые подвалы,
под серые заборы,
в коридоры конторы,
на лестницы черные,
или вы, прелестницы,
все — обреченные,
рано ли, поздно ли?
Дарили же вам, девочки, кукол-невест,
но пришло оно
всё равно
откуда невесть.
Ну что за вами следующим
станете рассказывать?
Их марши зазывают,
ленточки привязывают,
уже они заглядывают
в автомобили лаковые,
сквозь стекло витрин
мысленно прикладывают
облачка-платья,
перья пелерин,
перчатки лайковые:
эти — без пальчиков, чуть выше запястья,
те — до локтя…
Пускай дети тешатся,
только бы не плакали —
потом бы не плакали
у взрослости в когтях.
* * *
В полумрак-полуобморок
скрытых глубин
погружаясь,
досужий ныряльщик,
пробираешь до дна,
но не выпьешь до дна —
мимоходом едва
примеряешь
чужеземную тогу морей —
не жалея других,
себя расточаешь,
оставляя,
безжалостно щедр,
в нежных чревах двустворчатых раковин
(сундучках с затонувших фрегатов)
по колючей песчинке себя,
и, незримые, зреют,
но, напуган такой глубиной
(там ржавеют часы,
там ржавеют века),
всё бросаешь —
на поверхность стремишься.
Время идет:
на пальцах,
запястьях,
шеях
женщин
не узнаешь
другими добытый
жемчуг.