Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
* * *
В старости двигают кресло
ближе к окну. И садятся к окну
у батареи погреться.
С улицы слышится щелк соловья —
сигнализации. Эхо
звуков ничьих — как отсутствие “я”
у одиночества. “Это
я”, в тишине раздается, верней
слышится, не раздаваясь,
будто бы тот, кто всегда из дверей
так говорил, раздеваясь,
в темной прихожей оставил висеть
вместе с пальто эту фразу.
И магнитола, которую в сеть
год не включали, не сразу
голос подаст, от звучанья успев
собственной речи отвыкнуть.
Вслух не сказать, не прочесть нараспев.
Анжамбеманом не выгнуть.
Только мгновенное: акт бытия
как распрямленье пружины.
Миг, из которого в жизнь без тебя
вглядываешься при жизни.
На пол спадает ли женский платок,
кофе шипит, убегая.
В детство впадает ли мыслей поток,
пять городов огибая.
Просто квартира, где с детства знаком
говор курящих под утро,
и помещение, как сквозняком,
их разговором продуто.
Край, где живут и отходят ко сну
(здесь, на краю балансируй);
где придвигаешь поближе к окну
кресло свое. В бело-синий
смотришь просвет, непостижный уму
и протяженный незримо.
Все придвигаешься ближе к нему,
не сокращая разрыва.
* * *
Узнавай солнца оттиск крестовый
на окне. И окна отворот.
Двор. Обугленность ветки костровой —
вроде инея наоборот.
На другом конце света родные
люди, выросшие, чтобы стать,
кем положено стать, а отныне
осторожно растущие вспять.
Все какому-то вслед эшелону
машет издали речь не о том;
все темней, подступая к жилому,
дня декабрьского бежевый тон.
Там барочная штора укрыла
вид на столик с ночным порошком,
с недочитанной книжкой, двукрыло
распластавшейся вверх корешком.
К изголовью любви изначальной
речь протянется вместо руки
и предмет опрокинет случайный
и не сможет собрать черепки.
* * *
В день последний, если знать наперед,
что последний, посмотреть — проберет,
в холод бросит и — уже отлегло:
не выдумывай, еще далеко.
Вот порог, а вот невидимый Бог.
Тротуар, ларек, осколок, клубок.
Станционного разгон полотна.
Все предвидено, но воля дана.
Полотна разгон. Поездки к одной
чудо-деве за рекой ледяной.
Начинается недолгая связь,
отрицая день последний, резвясь.
В отдаленье ли, где память слаба,
в тесной близости ль, где речь тяжела,
осторожно, точно ветки, слова
раздвигает и глядит — тишина.
Ты раскрой над нами небо, как зонт.
Растяни на сорок восемь часов
имманентный бытия горизонт,
восприятия изнаночный шов.
Все, что вспомню — хлам жилищный — проверь,
где стоял журнальный столик, одет
под обеденный, а рядом (правей)
на трюмо — ее отец или дед,
некто, выбывший из жизни земной,
в круглый ноль свой капитал обратив;
с фотографии следивший за мной,
притворяясь, что глядит в объектив.
* * *
пониманья уплывающей, как судно.
Я на судно отплывавшее глядел,
и поверилось в том плане, что абсурдно.
Видишь, зыбью удлиняются огни,
желтый свет домов, чьи окна интравертны.
Охвати пространство взглядом. Мы одни,
то бишь “мы” — в числе единственном, наверно.
То к закату (расстояние — плевок)
ветерком относит лодку или ветку.
То пустая конволютка проплывет
сроком годности, давно истекшим, кверху.
То картина моментальная, по шву
расходясь, некрупный дар акына будит.
Как вместить свое огромное “живу”
в то, что есть, и вычесть из того, что будет?
Я глаза закрою, на глазное дно
утяну тот пирс и судно, где на вахте
человек стоит, дежурит. Мы — одно,
то бишь — вера, то бишь то, чего не хватит,
чтобы запросто однажды выйти вон…
Затрещавшее по швам — скрепить застежкой.
В крупный план войти на фоне этих волн,
размывающих срок годности истекший.
* * *
Вспомню: некто с шестого, выгуливавший с утра
спаниеля Чарли и сигарету Винстон,
все сажавший белый налив и другие сорта
в задней части двора, где пустырь перегноем выстлан.
За три дня до инсульта посадит еще ранет,
соберет в школу дочь.
Бутерброд и мешок со сменкой —
за щекой у портфеля.
Времени больше нет.
Обведи Ф.И.О. аккуратной рамкой посмертной.
Просто память начнется с конца:
в больнице кровать
и каталка с едой, громыхающая угрюмо.
Непосредственный опыт, обязанный открывать
сходство, смежность, причинность —
чушь, если верить Юму.
Просто органы чувств просигналят с привычных вахт,
и в мозгу, где хранится разрозненных фактов груда,
совпадут чей-то облик и смерти безличный факт —
два явления, непроницаемых друг для друга.
Совпадут кое-как, зарифмуются набекрень
в ощущеньях данная жизнь и ее концовка.
Чья-то нервность и частые жалобы на мигрень.
Потрошенье аптечки, камфара и марганцовка.
Спящий к стенке лицом и тень его, за матрас
завалившаяся.
Сущность, ищущая, где продлиться…
…Вспомню: отец вспоминает в тысячный раз,
как меня привезли из роддома.
Отцу под тридцать.
Он боится меня уронить, осторожно кладет,
сообщает маме “похож на тебя”, уверен,
что — на него. Улыбается. Время идет.
В детской комнате плещет тюль, синевой проветрен.