Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2007
Washington DC
Одиночество.
Вот оно, сердце страны.
Вместо солнца зияет воронка.
Безоконное зодчество толстых колонн
и кастрюль, тишины.
Капитоль — это сахарница,
а масонская стела — солонка.
Я смотрю на линяющий ворс травяной,
на клубящийся воздух и реющее полотенце
в звездах — серых на синем,
и занятых сложной стряпней
представляю, внутри этих стен, поселенцев.
Вот и ВДНХ тебе и ЦДХ,
вместе взятые, весь укрупненный,
освежеванный в памяти сон ямщика
о прекрасной стране отдаленной
Documentas
По пояс в окне проплывает патрульный,
Невидимой лошади цокот,
И женщин в парадном
испанская речь, далеко
открывается, судя по трудной
задвижке — впервые за осень фрамуга, а рядом —
улечься пытается, лечь,
невидимый, грузный жилец. “Мелко-мелкое что-то на ужин”
из форточки слева кухонный радист
cтучит донесенье. Пружинная партия глуше.
А всадник — яснее,
по улице, улице,
вниз.
Canal street
По восточной лестнице японец
медленно восходит в темно-синем,
сером,
светло-сером,
золотом,
в фартуке, заправленном за пояс.
Он проносит страшное вблизи, но
пестро изукрашенное тело
рыбы с отворенным ртом
в розочках моркови. В отраженном
потолке плывущее над списком
снеди, супа обмороком, прочь
мертвое проносит, как епископ —
чашу, время, с видом отрешенным,
мимо. Светло-синий,
серый,
черный…
Закрывают. Вечер. Выход. Ночь.
* * *
Не умея водить,
трудно скрыться — машины — единственному пешеходу
на открыточной местности, вечно у всех позади
обозренья, красот нарушая природу.
Расправляя на каждом углу бесполезную карту пути,
точно мятое силясь крыло укрепить на ветру, он как будто
упрекает собой громыхающих нетто, среди
них нежнеющий брутто.
И в условном укрытии листьев
пытаясь пропасть,
всё ясней проступая, на тень наступая,
аккуратной травы,
по обочине быстрых счастливцев ступать
он стыдится
непокрытой своей головы и коленей. Сигналят. Правей.
Cлишком точных в сравненье с летящими черт:
заподозрен, просвечен,
в профиль, профиль, анфас, полоумный лунатик, себе
на уме, — полнолунье, прогулка, — отмечен
в подозрительной памяти, явных носитель примет —
бесколесный, телесный. Всего лишь
так уйти, чтоб не сразу настигли, посметь
я хочу. Ты меня остановишь.
* * *
Мешают вазы и цветы в них.
Повсюду вмешиваются и заслоняют
лицо напротив старику: что говорит противник
не угадает по губам, роняют
в тарелку тень, что кажется едою,
расплывом соуса, оставшимся кусочком
подслеповатому. Но звякает в пустое
неосязающий прибор и косо дочка
молчит. Цветочная вода, не переменят —
(о, чуткость поздняя на запахи, укоры) —
болотом пахнет, стеблями в коленях
разбухшими и камфорным уколом.
Мешающая жизни очевидность
цветов, отдельных от земли, подобных
отрубленным от общей головы, но
стоящих вместе в позах неудобных
конечностям.
Солоноватый пьется
последний воздух медленно, с усильем,
и что-то вечно заслоняет солнце
на фоне зимнем.
Prazdnik
Приблизившись, дурнеет долгожданный,
теряет очертания, ветшает
день праздника.
В стакане многогранный
отец хлопочет, сам себе мешает,
и комнатой обернуты блестящей
шары, шары, на каждом — голубое
клеймо окна,
и бабушки сидящей
коричневое зеркало вмещает
рембрандтовскую оторопь. Рябое
в серванте — елка, висельница, юрта,
цветная драка. Завтрашнее утро
уже в Китае, нож, тарелка, десять,
тарелка, нож, ребенок, все, садитесь,
На край — прольешь. Надкушен месяц.
Все убирай.